Заметки читателя

В свое время в архиве Ахматовой был обнаружен, а затем и опубликован любопытнейший прозаический отрывок:

"Итак, в 8-й главе между Пушкиным и Онегиным можно поставить знак равенства. Пушкин (не автор романа) целиком вселяется в Онегина, мечется с ним, тоскует, вспоминает прошлое:

То видит он врагов
забвенных,
Клеветников и трусов злых,
И рой изменниц молодых,
И круг товарищей
презренных...

Разве это не пушкинские воспоминания? Никаких презренных товарищей у пустынного Онегина мы не знаем. Каверин? Автор романа? В никаком кругу этот нелюдим как будто не вращался. И разве не так на два года раньше, в 28 году, вспоминает сам Пушкин свою жизнь? Ср., например, "Воспоминание", где в той же тональности сказано почти то же самое:

Я слышу вкруг меня жужжанье
клеветы
Решенья глупости лукавой,
И шопот зависти, и легкой
суеты
Упрек жестокий и кровавый, -
(1828)

и уже в 1820: "И вы забыты мной, изменницы младые" ("Погасло дневное светило"). И в 1821: "Мой друг, забыты мной следы минувших лет".

Пушкину для Онегина ничего не жалко - он даже отдает ему собственных "изменниц молодых".

Последняя фраза приводит меня в восхищение.

Не так давно я припомнил эту запись Ахматовой в то время, как в очередной раз перечитывал "Мертвые души". Там есть одно удивительное место - Чичиков сидит в гостиничном номере и рассматривает списки умерших мужиков:

"Смотря долго на имена их, он умилился духом и, вздохнувши, произнес: "Батюшки мои, сколько вас здесь напичкано! Что вы, сердечные мои, поделывали на веку своем? как перебивались? <...>

Григорий Доезжай-не-доедешь! Ты что был за человек? Извозом ли промышлял и, заведши тройку и рогожную кибитку, отрекся навеки от дому, от родной берлоги, и пошел тащиться с купцами на ярмарку. На дороге ли ты отдал душу Богу, или уходили тебя твои же приятели за какую-нибудь толстую и краснощекую солдатку, или пригляделись лесному бродяге ременные твои рукавицы и тройка приземистых, но крепких коньков, или, может быть, и сам, лежа на полатях, думал, думал, да ни с того, ни с другого заворотил в кабак, а потом прямо в прорубь, и поминай как звали. Эх, русский народец! не любит умирать своей смертью!" А вы что, мои голубчики? - продолжал он, переводя глаза на бумажку, где были помечены беглые души Плюшкина, - вы хоть и в живых еще, а что в вас толку! то же, что и мертвые, и где-то носят вас теперь ваши быстрые ноги? Плохо ли вам было у Плюшкина или просто, по своей охоте гуляете по лесам да дерете проезжих? По тюрьмам ли сидите или пристали к другим господам и пашете землю? Еремей Карякин, Никита Волокита, сын его Антон Волокита - эти и по прозвищу видно, что хорошие бегуны. Попов, дворовый человек, должен быть грамотей: ножа, я чай, не взял в руки, а проворовался благородным образом. Но вот уж тебя, беспашпортного, поймал капитан-исправник. Ты стоишь бодро на очной ставке. "Чей ты?" - говорит капитан-исправник, ввернувши тебе при сей верной оказии кое-какое крепкое словцо. - "Такого-то и такого-то помещика", - отвечаешь ты бойко. - "Зачем ты здесь?" - говорит капитан-исправник. "Отпущен на оброк", - отвечаешь ты без запинки.

- "Где твой пашпорт?" - "У хозяина, мещанина Пименова". "Позвать Пименова. Ты Пименов?" - "Я Пименов". - "Давал он тебе пашпорт свой?" - "Нет, не давал он мне никакого пашпорта". - "Что ж ты врешь?" - говорит капитан-исправник с прибавкою кое-какого крепкого словца. - "Так точно, - отвечаешь ты бойко, - я не давал ему, потому что пришел домой поздно, а отдал на подержание Антипу Прохорову, звонарю". - "Позвать звонаря! Давал он тебе пашпорт?" - "Нет, не получал я от него пашпорта"<...>- "Ах, ты бестия, бестия! - говорит капитан-исправник, покачивая головою и взявшись под бока. - А набейте ему на ноги колодки да сведите в тюрьму". - "Извольте! я с удовольствием", - отвечаешь ты. И вот, вынувши из кармана табакерку, ты потчеваешь дружелюбно каких-то двух инвалидов, набивающих на тебя колодки, и расспрашиваешь их, давно ли они в отставке и в какой войне бывали. И вот ты себе живешь в тюрьме, покамест в суде производится твое дело. И пишет суд: препроводить тебя из Царевококшайска в тюрьму такого-то города, а тот суд пишет опять: препроводить тебя в какой-нибудь Весьегонск, и ты переезжаешь себе из тюрьмы в тюрьму и говоришь, осматривая новое обиталище: "Нет, вот весьегонская тюрьма будет почище: там хоть в бабки, так есть место, да и общества больше!" Абакум Фыров! ты, брат, что? где, в каких местах шатаешься? Занесло ли тебя на Волгу, и взлюбил ты вольную жизнь, приставши к бурлакам?.." Тут Чичиков остановился и слегка задумался".

Задумаемся и мы: кто произносит этот поразительный монолог? Павел Иванович, чье "происхождение темно и скромно"? Этот "приобретатель"?

Полноте, да это - сам Гоголь, неповторимый, неподражаемый Гоголь, тут он тоже "целиком вселяется" в героя. И если Пушкин не жалеет для Онегина "изменниц молодых", то Гоголь куда как более щедр - он делится с Чичиковым своим гениальным писательским даром.

* * *

Смолоду я знал о существовании весьма занятной книги воспоминаний академика Алексея Николаевича Крылова. Мне было известно, что там содержится много исторических анекдотов, до которых я всегда был охотник. Но годы шли, мемуары эти мне не попадались, а пойти ради них в библиотеку я так и не собрался. Но вот совсем недавно на книжном развале я заметил красный переплет с надписью "А.Н.Крылов, Мои воспоминания" (Л., 1979). Я тут же это издание купил и принялся читать. Интересных историй там предостаточно, но на меня самое большое впечатление произвела вот какая: "У меня с детства врезался в память такой рассказ. Идя походом из Казани в Пензу, Пугачев взял Алатырь. Прежде всего он велел отрубить голову городничему, а на утро следующего дня согнать народ в собор приносить присягу.

Собрался народ, собор переполнен, только посредине дорожка оставлена, царские двери в Алтарь отворены. Вошел Пугачев и, не снимая шапки, прошел прямо в Алтарь и сел на Престол; весь народ, как увидел это, так и упал на колени - ясное дело, что истинный царь; тут же все и присягу приняли, а после присяги народу "Милостивый манифест" читали".

Я тут же вспомнил, что нечто подобное мне известно: историю о таком же кощунстве приводит Владимир Иванович Даль в своих "Воспоминаниях о Пушкине".

"Пушкин <...> хохотал от души следующему анекдоту: Пугач, ворвавшись в Берды, где испуганный народ собрался в церкви и на паперти, вошел также в церковь. Народ расступился в страхе, кланялся, падал ниц. Приняв важный вид, Пугач прошел прямо в Алтарь, сел на церковный Престол и сказал вслух: "Как я давно не сидел на престоле!" В мужицком невежестве своем он воображал,что Престол церковный есть царское седалище. Пушкин назвал его за это свиньей и много хохотал".

Слава Тебе Господи, в XVIII веке в России были не только такие священники, которые отворяли перед самозванцем Алтари. Сам Пушкин в своей "Истории Пугачева" (глава вторая) сообщает, что при взятии крепости Рассыпной "несколько офицеров и один священник были повешены". Можно с уверенностью предположить, что этот клирик самозванца в свой храм не пустил и за то поплатился жизнью. Жаль, что Пушкин не сообщает его имени, ведь речь идет об истинном исповеднике и мученике.

Но - увы! - таковых среди его собратий почти не было, в той же "Истории" то и дело читаем: "Поп ожидал Пугачева с крестом и святыми иконами. Когда въехал он в крепость, начали звонить в колокола..." (Приезд самозванца в Сакмарский городок. Глава вторая.)

"27 июля Пугачев вошел в Саранск. Он был встречен не только черным народом, но духовенством и купечеством..." (Глава осьмая.)

"Церковная служба отправлялась ежедневно. На ектении поминали Государя Петра Феодоровича и Супругу Его, Государыню Екатерину Алексеевну". (Описание жизни в Бердской слободе. Глава вторая.)

Вольно было Пушкину смеяться над приведенным Далем "анекдотом", но на сей раз изменили поэту обыкновенные его проницательность и ум. Тут бы надо плакать над грядущим падением Российской Церкви и Империи, они с той поры не просуществовали и ста лет.

И стоит ли нам удивляться, что в ХХ веке прямые потомки и наследники тех попов, что поминали "Государя Петра Федоровича" и открывали злодею Алтари, признали законность преступной большевицкой власти, наименовали кровавого монстра Сталина "богоданным вождем" и служили кощунственные панихиды по генсекам КПСС?

* * *

В начале 2004 года мой издатель, Игорь Валентинович Захаров, подарил мне опубликованные им "Записные книжки" князя Петра Андреевича Вяземского. Я тотчас же принялся это читать и испытал высочайшее наслаждение. Книга вызывала во мне поминутные улыбки и, можно сказать, непрекращающееся мурлыканье.

Почти на любой странице находишь сокровище - мысль, наблюдение, метафору... Открываю наугад, с. 99: "У многих любовь к отечеству заключается в ненависти ко всему иноземному. У этих людей и набожность, и религиозность, и православие заключается в одной бессознательной и бесцельной ненависти ко власти Папы". С. 740: "Переводчики обыкновенно люди глупые и худо знают один из языков: с которого или на который переводят". Или такое (с. 106): "Князя Паскевича спрашивали, почему поляки всегда раболепствуют или бунтуют. "Такова уже их география", - отвечал наместник".

Это напомнило мне реплику Мандельштама, ее иногда вспоминала Ахматова: "Осип говорил: "Воевать поляки не умеют... Но бунтовать!"

Еще раз я вспомнил Ахматову, когда прочел у Вяземского упоминание о 1812 годе: "Один из московских полицмейстеров того времени говорил перед вступлением неприятеля в Белокаменную: "Вот оказия! Сколько лет я нахожусь на службе в этой должности. Мало чего не было! Но ничего подобного этому не видал я".

Анна Андреевна эту запись очень любила и, бывало, цитировала.

В "застольной летописи", там, где Вяземский ведет речь о едоках и обедах, читаем: "Нельзя пропустить Пушкина в этом съестном очерке. Он вовсе не был лакомка. Он даже, думаю, не ценил и не хорошо постигал тайн поваренного искусства, но на иные вещи был ужасный прожора. Помню, как в дороге съел он почти одним духом двадцать персиков, купленных в Торжке. Моченым яблокам также доставалось от него нередко".

Прочитав это, я тут же вспомнил запись из дневника опочецкого мещанина Ивана Игнатьевича Лапина, она опубликована в двухтомнике "А.С. Пушкин в воспоминаниях современников" (М., 1974): "1825 год. 29 мая в Св. Горах был о девятой пятнице... и здесь имел щастие видеть Александра Сергеевича Г-на Пушкина, который некоторым образом удивил странною своею одеждою, а на прим. у него была надета на голове соломенная шляпа, в ситцевой красной рубашке, опоясавши голубою ленточкою, с железною в руке тростию, с предлинными чор. бакенбардами, которые более походят на бороду так же с предлинными ногтями, с которыми он очищал шкорлупу в апельсинах и ел их с большим аппетитом я думаю около 1/2 дюжин".

Непонятно, куда смотрят пушкинисты? Мы почему-то не слышим о диссертации на тему "А.С. Пушкин и фрукты"...

* * *

У князя Петра Андреевича есть замечательное суждение о феминизме: "Женщины, синие чулочницы, или красные чулочницы, или женщины политические, парламентарные, департаментские - какие-то выродки, перестающие быть женщиной и неспособные быть мужчиною".

В этой связи мне вот что приходит в голову. У одной современной писательницы я обнаружил вопрос, который ей представляется риторическим: мужчина и женщина, кто же вас в конце концов рассудит?

И невдомек вопрошательнице, что суд этот давным-давно состоялся, тогда же был и вынесен приговор, как мужчине, так и женщине. Я имею в виду события, которые описываются в начале библейского повествования, в третьей главе книги "Бытия". Вот слова, которые произнес Бог после грехопадения прародителей: "Жене сказал: умножая умножу скорбь твою в беременности твоей; в болезни будешь рождать детей; и к мужу твоему влечение твое, и он будет господствовать над тобою. Адаму же сказал: за то, что ты послушал голоса жены твоей и ел от дерева, о котором Я заповедал тебе, сказав не ешь от него, проклята земля за тебя; со скорбью будешь питаться от нее во все дни жизни твоей; терния и волчцы произрастит она тебе; и будешь питаться полевою травою; в поте лица твоего будешь есть хлеб, доколе не возвратишься в землю, из которой ты взят, ибо прах ты и в прах возвратишься".

Так вот, по глубочайшему моему убеждению, все беды современного мира проистекают от того, что люди всеми силами стараются избежать Божественного приговора. Мужчины не хотят "есть хлеб в поте лица", а желают быть президентами, министрами, бизнесменами... Увы! - к тому же самому теперь стремятся и женщины вместо того, чтобы "в болезни рождать детей".

* * *

"Ум и талант не всегда близнецы, не всегда сросшиеся братья-сиамцы. Напротив, они нередко разрозненные члены. Ум сам по себе, талант сам по себе. Такая разрозненность обыкновенно встречается в литературе: есть ум, особенно в поэзии, в стихотворстве, то есть внутренность; но нет приличной и красивой оболочки, чтобы облечь сырую внутренность. Есть талант, то есть нарядная блестящая оболочка; но под нею нет никакого ядра, нет никакой сердцевины. Можно быть отличным скрипачом и вместе с тем человеком ума весьма посредственного. Перо - тот же смычок".

Это рассуждение Вяземского напомнило мне отзыв Марины Цветаевой о поэте Семене Кирсанове (приведен С.И. Липкиным):

- Он - как игрушечный автомобиль, на который поставили мотор от настоящего грузовика. А еще яснее и проще ту же мысль выражала актриса Фаина Раневская:

- Талант как прыщ, он может выскочить на всем, даже на ж....

* * *

В конце 65-го года я пришел к Ахматовой в Боткинскую больницу. Между прочим я ей сказал:

- Вот прекрасная тема для статьи - "Эпиграфы у Ахматовой". Подарите это кому-нибудь из ахматоведов.

Она мне ответила:

- Никому не говори. Напиши сам. Я тебе кое-что для этого подброшу.

Она мне так ничего и не "подбросила", ей оставалось жить всего месяца два. И статью об ее эпиграфах я так и не написал... Но вот уже после ее смерти - в шестьдесят восьмом - вышли из печати "Малые произведения" Данте, и я впервые прочел трактат "О народном красноречии". Там я обнаружил фразу, которая вполне могла бы пригодиться Ахматовой для эпиграфа: "Мне, при сострадании ко всем, особенно горько за тех, кто, изнывая в изгнании, возвращаются на родину лишь в сновидениях".

* * *

Как помним, стихотворение Ахматовой "Памяти М.Булгакова" начинается таким четверостишьем:

Вот это я тебе, взамен
могильных роз,
Взамен могильного куренья;
Ты так сурово жил
и до конца донес
Великолепное презренье.

И вот по какому-то случаю пришлось мне заглянуть в справочник С.Г. Займовского "Крылатое слово" (М., 1930), а там на странице 194 я обнаружил такую цитату: "К трусам и к рабам/ Великолепное презренье". (А.М. Жемчужников, "Конь Калигулы").

Тут надобно добавить, что и сама Ахматова "трусов и рабов" не жаловала.

* * *

Мандельштам в стихах высказывает своеобразную эстетическую теорию:

"...красота не прихоть полубога,/ А хищный глазомер простого столяра".

Когда я прочел романы Набокова, собственно говоря, Сирина, мне захотелось поправить Осипа Эмильевича: "Красота - не прихоть полубога, а хищный глазомер охотника за бабочками".

* * *

Набоков язвительно отзывался о прозе Бориса Пастернака. В Post Scriptum к русскому изданию "Лолиты" он называет Живаго "лирическим доктором с лубочно-мистическими позывами, мещанскими оборотами речи и чаровницей из Чарской, который принес Советскому правительству столько добротной иностранной валюты". Столбовой дворянин Владимир Набоков был гораздо удачливее выкреста Бориса Пастернака: крепостная девка Долорес Гейз принесла ему в качестве оброка столько "добротной валюты", что он смог покончить с профессорской деятельностью, навсегда уехать из Америки и окончить жизнь истым русским барином - на берегу Женевского озера.

* * *

Вполне можно было бы сформировать, так сказать, задним числом поэтическую группу "Ваганьковцы". Ее могли бы составить две знаменитости, похороненные на известном московском кладбище, - Сергей Есенин и Владимир Высоцкий. А отличительные признаки членов группы таковы: алкоголизм, лиризм и браки с пожилыми иностранками.

* * *

В наши дни некоторые люди полагают, будто Есенин и Маяковский не самоубились, а были уничтожены по чьим-то проискам. Когда я слышу подобные мнения, я высказываю такую мысль: "Приходится удивляться изобретательности и недюжинному таланту предполагаемых убийц. Они не только умело скрывали следы своих преступлений, но и сочиняли псевдопредсмертные стихи, которые по своему уровню не уступают творениям убиваемого автора".

* * *

В 1826 году Пушкин писал Вяземскому: "А поэзия должна быть, прости Господи, глуповата". Фраза эта дожила до нашего времени. Но поскольку почти все современные поэты - атеисты, они удалили из пушкинской формулировки обращение к Богу. Результат не заставил себя ждать...

* * *

Cамое лучшее определение поэзии, самые существенные слова о стихах я когда-то прочел у Георгия Адамовича в его "Комментариях". И я не могу отказать себе в удовольствии процитировать этот отрывок: "А. говорил мне: - Какие должны быть стихи? Чтобы, как аэроплан, тянулись, тянулись по земле, и вдруг взлетали... если и не высоко, то со всей тяжестью груза. Чтобы все было понятно и только в щели смысла врывался пронизывающий трансцендентальный ветерок. Чтобы каждое слово значило то, что значит, а все вместе слегка двоилось. Чтобы входило, как игла, и не видно было раны. Чтобы нечего было добавить, некуда было уйти, чтобы "ах!", чтобы "зачем ты меня оставил?", и вообще, чтобы человек как будто пил горький, черный, ледяной напиток, "последний ключ", от которого он уже не оторвется. Грусть мира поручена стихам. Не будьте же изменниками".

* * *

Сам я никогда стихов не писал. Впрочем, как у всякого мальчика из интеллигентной семьи, лет в четырнадцать у меня были поползновения в сторону лирики. Но это довольно быстро пресеклось по той простой причине, что в нашем доме жила Ахматова.

Согласитесь, если такой поэт, как она, пребывает в соседней комнате и туда к ней приходит Пастернак, писать стихи рука не поднимется.

Но вот чему я отдал некоторую дань, так это поэзия пародийная, юмористическая. И тут я могу похвастаться: некоторые мои строки в свое время удостаивались снисходительного одобрения со стороны Ахматовой. Каюсь, я и до сей поры поддаюсь соблазну и по временам слагаю шуточные стишки. Ну, например, такие:

ПЕСЕНКА
У попа была собака,
Он ее любил.
Она съела кусок мяса -
Он ее убил,
В землю закопал,
Надпись написал:
"А под окном шелестят
тополя -
Нет на земле твоего кобеля!"