Сложная поза беллетриста

Когда мы говорим "писатель", то речь, как правило, идет не о поэзии, драме или эссеистике, но о прозе, о банальной беллетристике, лежащей нынче грудами на любом книжном лотке. Книг так много, что кажется: не пишет их только ленивый. И рядовой, что называется, читатель вправе думать, что сочинительство - это нечто вроде домашнего рукоделия, тем более что нынешнюю прозу в больших количествах сочиняют именно домохозяйки. Читатель и не подозревает, сколь тернист путь сочинителя романов или рассказов. В то время как прекрасно знает, сколько препятствий ему пришлось преодолеть на пути к успеху в его собственном деле: скажем, в науке или юриспруденции. Но этот свой опыт он не переносит на писателя, чьи книги, быть может, когда-то с интересом листал.

Так было исстари: подсознательно почти всякий человек, далекий от искусства, так сказать, простой потребитель, хоть это и маловразумительное словосочетание, полагал, что сама игровая природа искусства делает художника, так сказать, цыганом жизни, веселым бродягой, безответственным артистом, если не сказать - клоуном. Иными словами, вечным ребенком, который не способен к серьезным и полезным занятиям. И при желании он сам, читатель, возьмется за перо и напишет не хуже.

Предлагаемые заметки, быть может, помогут кому-то взглянуть на дело с другой стороны. При этом автор отдает себе отчет, что невидимые миру слезы клоунов давно стали расхожей темой мелодрам и оперетт.

Одиночество

Быть может, вы застали эпоху, когда не было интернета и и-мейла и люди не ограничивались телефонными звонками, но писали друг другу своеручные письма, как говорили в позапрошлом веке. Если вам приходилось приниматься за подобное занятие, то вы легко припомните некоторую вашу оцепенелость, когда вы оказывались один на один с чистым листом бумаги. Вам предстоит начать, но вы не имеете ни малейшего понятия, как это сделать. Одно обращение чего стоит┘ И если вы помните эту вашу растерянность, то вам легко представить чувство писателя, принимающегося за новую работу. Причем это чувство повторяется ежедневно: ровно столько раз, сколько писатель подходит к своему столу. И заносит руку, чтобы начать очередную главу. Или даже новый абзац.

В случае с письмом вам может помочь секретарша, или вы можете заглянуть в письмовник, или, наконец, отделаться некими необязательными словами, использовав общепринятые клише. Вы можете написать, что, мол, остальное объясните при встрече. У писателя нет такого шанса: встречи не предвидится и секретарша не сможет сочинить за него роман.

То есть писателю неоткуда ждать помощи - он совершенно и бесповоротно одинок. И если ему не чуждо чувство ответственности, то ему не позавидуешь: вот сейчас на свой страх и риск он должен написать фразу, которой никто никогда до него не писал. Создать текст, до него отсутствовавший в мире. Именно здесь корни распространенных легенд, в которые подчас верят и сами авторы: произведение приснилось ему во сне или кто-то будто надиктовал ему текст. Просто-напросто это попытки объяснить чудо появления в мире доселе небывалого - что-то вроде непорочного зачатия или мифического рождения: для автора собственная, даже относительная, удача всегда чудо┘

У профессиональных писателей - мы еще вернемся к тому, бывают ли в этом деле профи, - есть своего рода мистический страх первой фразы: многие из них полагают, что фраза эта определит успешность всего сочинения. Поэтому они перебирают в уме первые фразы особенно удачливых своих предшественников, и, увы, отнюдь не всегда эти фразы бывают убедительны. Чаще - угнетающе банальны. Чего стоит, например, сентенция "все счастливые семьи похожи┘". Или совсем уж ни в какие ворота: мол, история напоминает глубокий колодец. И уж совсем выспренне звучит такое: "колыбель качается над бездной". И это при том, что одна принадлежит Томасу Манну, это зачин "Иосифа", другой Владимир Набоков начинает свою автобиографическую книгу "Другие берега" - русский вариант "Speek, memory". Быть может, только Чехов справлялся с этой задачей походя - ему помогала журналистская выучка. И Набоков завистливо цитировал зачин знаменитого рассказа: "Говорили, на набережной появилось новое лицо - дама с собачкой".

Самодисциплина

Другой аспект писательства, сопряженный с одиночеством, - отсутствие партнеров, графика, жестких рамок производственного процесса. У профессионалов, то есть авторов, живущих писательством (только этот критерий и можно применить, ибо каждый автор в каждой новой своей вещи по-прежнему дилетант), существуют, конечно, сроки издательских договоров - кстати, многие писатели их крайне неохотно заключают, отлично зная, что срок исполнения их работы заранее невозможно предугадать. Так что договор - вещь условная, что-то вроде самообмана: мол, надо поспеть┘ Не поспеешь почти наверняка.

Но даже договор, даже взятый аванс не заменяют производственную дисциплину. Писательство - это не съемки фильма и не репетиция спектакля, когда в процесс вовлечены многие люди, когда тратятся большие деньги, когда ответственность режиссера и есть его дисциплина. Над писателем же по большому счету ничто не висит. Его никто не погоняет, его не пришпоривают, он оставлен наедине со своим замыслом, будто выброшен на необитаемый остров. Друзья шарахаются, когда он принимается излагать им план будущего сочинения, жена засыпает в кресле, когда он читает ей очередную главу.

Писатель мечется и страдает, когда он беременен новой книгой. Ему кажется, что если он уедет в деревню, то там, в глуши и тиши, у него пойдет. Но очень скоро становится ясно, что в деревне ему недостает впечатлений, что шум внешнего мира его будоражит и стимулирует куда больше, нежели тишина и идиотизм деревенской спячки. Что он начинает лениться, обманывает себя, что, мол, это последняя рыбалка, то и дело связывается с домом и очень огорчается, что никто ему не звонил: все близкие знают же, что он работает в деревне.

Каких только ухищрений не придумали сочинители, чтобы так или иначе усадить себя за стол. Одни назначают себе урок - столько-то страниц текста; другие отмеряют время - мол, работаю с десяти до трех. И есть множество анекдотов, как весьма известные авторы прибегали к совершенно детским уловкам, чтобы обмануть самих себя. Иногда они позволяют женам себя, так сказать, дисциплинировать - скажем, Куприн получал право супружеского ложа только после написанных стольких-то страниц и однажды обманул супругу, подкинув ей стопу чистой бумаги.

Здесь дело еще и в том, что сама по себе строжайшая самодисциплина творчества отнюдь не гарантирует результата. Это должно быть особенно понятно ученым: озарение и случай в истории науки сыграли куда большую роль, чем трудолюбие и прилежание. Так что усидчивость сама по себе неплохое качество, но, к несчастью, не заменяет ни таланта, ни визита музы.

Анонимность

Артист театра видит прямо перед собой своих зрителей в день премьеры. Художник раздает интервью на вернисаже, музыкант слышит, как дышит зал в паузах исполнения. Писатель в подавляющем числе случаев не знает своего читателя, понятия не имеет даже о том, как он может выглядеть.

Никакие встречи с читателями в счет не идут: на них приходят несколько пенсионеров, как правило, никогда не державшие в руках книг автора, - просто им было нечем себя занять. Не стоит обольщаться и насчет читательских писем: их пишут возмущенные простаки, которые не в силах вникнуть в суть прочитанного, отстаивая позицию, так сказать. Есть в писательской братии счастливцы, получающие письма от восхищенных провинциальных барышень, но нынче таких барышень не осталось, а если и попадаются, то они пишут актерам и певцам, а не авторам романов. Фигура писателя в последнее время как-то ссутулилась и начисто лишилась романтического ореола.

Однако книги покупают. При хорошем повороте дела может оказаться, что тираж разошелся в месяц. Но покупатель его книг, собственно читатель, остается для автора анонимен. Сочинитель напрягает воображение, чтобы представить себе эти тысячи людей, которые раскупили его последнее сочинение, но делает это напрасно: у его читателя нет лица, он бессловесно удаляется во мрак неизвестности, унося под мышкой книгу нашего автора.

По сути дела, автор никогда не знает - для кого, собственно, он работает. И десяток, пусть сотня знакомых, которые отпускают ему вежливые комплименты и просят надписать что-нибудь на его книжке на память, не есть, конечно, тот самый собирательный читатель, от которого, вообще говоря, зависит и репутация, и материальное положение сочинителя┘ Дела не меняет и практика подписывания книг в больших магазинах: зачастую к тебе подходит молодой человек с просьбой надписать экземпляр в подарок его дяде.

Но писатель в последнюю очередь рассматривает своих читателей лишь как покупателей. Ему нужны единомышленники, союзники, близкие души, которые поняли смысл написанного, проникли в сокровенное, прочли между строк┘ Есть авторы, которые любят приходить в книжный магазин и робко и молча вглядываться в лица тех, кто спрашивает их книги. Но эти лица - непроницаемы и по ним ничего не прочтешь. То есть писатель выпускает свои книги в плавание, в полет, как хотите, заранее зная, что о судьбе своих питомцев он уж ничего не узнает. Если вы когда-нибудь теряли любимую собаку, то имеете представление об этом горьком чувстве утраты. Об этом ощущении несправедливости судьбы.

Прототипы

Но если собирательный читатель для автора анонимен, то это сполна искупается тем, что есть известная сочинителю группа лиц, которые читают его произведения от корки до корки с невероятной придирчивостью. Это - прототипы: реальные, которых меньшинство, и мнимые, то есть люди, к удивлению автора, отчего-то узнавшие себя в персонажах, тогда как он их совершенно не имел в виду. Здесь нужно сразу сказать, чтобы к этому больше не возвращаться, что большинство людей по природе своей очень тщеславны. Но подобно тому, как дамы, очень любящие позировать фотографу, всегда недовольны результатом, так и прототипы писателей одновременно и польщены тем, что попали на страницы книги, и очень недовольны тем, как их изобразили.

Легко подумать, что речь сейчас идет о вещах второстепенных, чаще годных лишь для анекдотов, способных разукрасить биографии сочинителей, как правило, сами по себе весьма бледные. Это не так, в борьбе с прототипами проходит жизнь почти всякого писателя, даже автора фэнтези или записного постмодерниста. Просто потому, что в той или иной мере вольно или невольно любой писатель выводит на своих страницах знакомых ему людей. Причем, по понятным причинам, чаще именно тех, кто знаком ему лучше других.

И здесь мы сталкиваемся с очень хрупкой материей: речь идет о моральных границах и запретах. Скажем, автор пишет новеллу о каком-нибудь молодом мимолетном романе на манер бунинского "Солнечного удара". Но прототип героини жива-здорова, давно замужем, нарожала хороших ребят. И мужу попадается на глаза книжка, в которой описана его жена, пусть и под другим именем┘ В анналы вошли истории ссор писателей и художников, которых они описали: Золя с Сезанном, Чехова с Левитаном┘ Да что там, всякий беллетрист испытал подобные коллизии на собственной шкуре.

Казалось бы, выход ясен: о своих знакомых или ни слова, или только хорошо. Увы, так никогда не получается даже в мемуарах. А уж о художественных произведениях и говорить нечего. Ведь ни один автор никогда не пишет целиком чей-то портрет, но берет то там, то здесь, отщипывая у натуры по кусочку. У раннего Набокова есть забавный рассказ о том, как некий газетный редактор, сам прозаик, отклонил рассказ героя; и вот, разворачивая в поезде газету, герой с возмущением убеждается, что редактор-графоман уже настрочил новеллу, для которой украл его галстук... И, кроме того, авторы - народ безнравственный и неполиткорректный. И если с этим не смириться, то и излагателей народных сказок можно судить за то, что царевич отрубил головы Змею-Горынычу, - то есть за пропаганду дурного обращения с животными.

Издатель как враг

Но не только возможные прототипы суть враги сочинителей беллетристики. Как близкие, так и далекие. Враг поджидает писателя у порога, имя ему - издатель. И если редакторы, нанятые издателем работники, случаются и милы, и полезны, то хороших издателей не бывает.

Понятно, что первым делом издатель торгуется из-за авторского вознаграждения. Он паразитирует на своих авторах, он жаден, он жаждет прибыли, на писателя по большому счету ему наплевать. Он пребывает в варварской уверенности, что незаменимых авторов нет, и взгляд этот, увы, относительно верный. Хотя бы исходя из такого подхода, издатель ощущает себя хозяином, а автора - существом всецело зависимым. Издатель - плантатор, рабовладелец, поскольку в этом бизнесе, как ни в одном другом, писатель абсолютно ничем не защищен: за его спиной нет профсоюза, а авторское право у нас безнаказанно нарушается сплошь и рядом.

Но даже если автор цепок и ему удается заключить более или менее щедрый издательский договор, то можно почти наверняка сказать, что обещанных денег - кроме вырванного с кровью аванса - он все равно не дождется. На то есть много уловок. Первая: как правило, издатели указывают заниженный тираж в выходных данных. И допечатывают его по своему усмотрению, не ставя в курс дела автора. То есть автор никак не может проконтролировать число проданных экземпляров, а значит, не получает оговоренных роялти. Второе: автор получает процент от стоимости книги и издатель всегда указывает стоимость своих производственных расходов, то есть номинальную себестоимость. А вовсе не отпускную цену, как значится в договоре, по которой сам отдает книгу распространителям. И, что самое огорчительное, в случае если выплат нет, издатель, пожимая плечами, говорит: что поделать, не идет, брат. Намекая тем самым, что это не он плохо ведет свои дела - по рекламе, продвижению на рынок, по распространению, одним словом, - но это сам автор плохо написал свою книгу и теперь ему самому приходится пожинать плоды собственной бездарности. И этот аргумент абсолютно убийствен, поскольку автору не с руки утверждать, что его книга - хороша. В конце концов он может услышать и вовсе издевательский комментарий: быть может, читатель просто еще не дорос до вашего уровня?

Критик как враг

Писатели любят говорить: рецензии я никогда не читаю. Не верьте, читают. Но и не подозревайте их в лживости или в заносчивости: это чаще всего идет от обиды, от горького опыта, от знания того, что от критиков ничего хорошего ждать не приходится.

Во-первых, критики книг сплошь и рядом не читают. Представьте себе какую-нибудь смазливую девицу только-только из, скажем, ГИТИСа, где ее обучали театральной критике. Она попадает по блату на работу в какой-нибудь еженедельник, для которого должна не смотреть спектакли, а в каждый номер давать мозаику коротких отзывов на книжные новинки. У нее и так-то много своих дел - от любовных и театральных до шопинга, - а тут нужно обозревать до пяти книг в неделю. Неужели же в ее силах эти книги хоть пролистать? В результате из-под ее пера выходит несусветная чушь, дезориентирующая читателей.

Но это - чернорабочие критического цеха. На втором месте по значимости - эти же самые девицы, но повзрослевшие и уже обретшие некий вес: им заказывают пространные рецензии. Чаще всего эти рецензии еще вреднее для автора, чем небрежные случайные отзывы. Потому что они всегда и без исключения - разоблачительны. Исключения, впрочем, иногда бывают, их делают для своих знакомых и родственников, коли те сочинительствуют, но все остальные авторы - однозначно и заведомо враги. Враги уже хотя бы потому, что в круг родственников не попадают, а читать их приходится, причем за мелкие деньги.

Здесь налицо недобросовестное использование служебного положения - это во-первых. Имеют место и уязвленность, неудовлетворенные собственные авторские амбиции и жажда самоутверждения за счет рецензируемых авторов. И к тому же почти неизбежное раздражение, что вообще всем этим приходится заниматься. Если этот психологический набор был бы, скажем, у хирурга, то число летальных исходов на его операционном столе приближалось бы к ста процентам. Сюда - но это в скобках - следует добавить если не прямую политизированность, то, во всяком случае, прямолинейную социологичность при эстетической глухоте - традиционный бич русской критики. Иначе говоря, те люди, которые занимаются литературной критикой - подчас умные и осведомленные, - не любят свою работу и настроены волюнтаристски. То есть они практически профессионально непригодны. Такие критики вольно или невольно искажают картину так называемого литературного процесса, то есть наносят литературе объективный вред...

Наверху этой критической иерархии - критики с именем. Эти уже пишут только пространные обзоры. Они весьма прихотливо собирают свои коллекции, составляют обоймы писательских имен, выстраивают иерархии. Свои комбинации они подчас проводят вполне шулерски, передергивая и тасуя колоды по своему усмотрению, вне каких-либо правил. Но тщеславие заставляет писателей радоваться, когда они видят свое имя в наборе других имен. Потому что эти калиостро от литературной критики вводят их в оборот┘

К сожалению, можно при усилии памяти назвать лишь два-три критических имени, обладатели которых ведут свое дело добросовестно. Они приближаются по своим методам к исследователям, скажем, к немногочисленным западным славистам. А добросовестный исследователь всегда любит свой предмет. Но примеры любви на наших просторах - единичны. И отнюдь не только в садах изящной словесности.

Враг самому себе

Но, разумеется, во всех своих неудачах автор должен в первую голову винить самого себя.

Во-первых, как правило, он тороплив и несамокритичен. У него нет ни усадьбы, ни ренты, он зависит от побочных заработков, крадущих время и силы; уже в силу одного этого наш автор нервичен и взвинчен. Тороплив - значит поневоле небрежен. Несамокритичен - значит не замечает своих ошибок: текст, вдохновенно, как ему кажется, текущий из-под пера, ему очень нравится, и может пройти много лет, когда он вдруг устыдится собственной книги.

Во-вторых, писателям свойственно переоценивать свои силы и возможности и зачастую ставить перед собой задачи, весьма трудно разрешимые. Это случается даже с очень большими писателями, прославленными и признанными: после многих достижений они, скажем, берутся за многотомную историческую эпопею, завершить которую им не дано. Что уж говорить об авторах более скромного дарования, которые то и дело замахиваются на литературный замысел, который им не по плечу.

В-третьих, и это только по видимости противоречит сказанному только что, писатели, как правило, люди крайне неуверенные в себе. Поддержки - см. выше - им ждать неоткуда и не от кого, и они остаются один на один со своими рефлексиями. Поучительны в этом смысле письма уже старого, с мировой известностью, Томаса Манна из Америки в Германию дочери. В них он советуется с молодой женщиной, не имеющей никакого литературного опыта, по поводу каждой главы своего нового романа "Доктор Фаустус".

Писательская неуверенность чаще всего принимает форму сомнений в собственном даре. Перед самоубийством Есенин писал:

И он будет читать ей
Свою дохлую, томную
лирику┘

А сноб Набоков в старости обронил: "Что мой стиль - замороженная клубника┘"

Сомнения подобного рода могут быть преходящи, их способен развеять один-единственный ободрительный отзыв - такое тоже случается, - но подчас они принимают форму тяжелой депрессии и развязка бывает трагична.

***

Все сказанное - очень бегло, да и произнесено много раз на разные голоса и лады. Но сколько ни будет писателей, столько раз вы услышите жалобы вроде этой. Но, увы, вряд ли станете менее придирчивы и более снисходительны.