Еще раз о дальтонизме ко злу

Я не сразу получил в руки рецензию Михаила Шатрова на книгу Вадима Белоцерковского ("НГ Ex libris" # 45 от 11.12.2003) и не сразу решил откликнуться. Но никак не забывалась характеристика Солженицына, напечатанная 11 декабря, то есть в день его рождения. Я - ветеран полемики с Солженицыным, вел ее в самиздате, а потом в тамиздате с 1967 г., но после перестройки дважды выступал в его защиту. Одним из уроков моих наблюдений и самонаблюдений полемиста был вывод: стиль полемики важнее предмета полемики. Предметы меняются, а стиль создает традицию┘ И я чувствую необходимость протестовать, когда полемика с Солженицыным становится некорректной. Именно потому, что я его решительный противник. Очень сожалею, что не собрался высказаться против стиля Марка Дейча, и прошу опубликовать мой запоздалый отклик на краткую, но совершенно уничтожающую характеристику Солженицына "как ненавистника демократии, мракобеса, крутого антисемита, злого и нечестного человека".

Что такое "мракобес", я не знаю. Это просто ругательство. Но о недостатках Солженицына говорится не первый раз в гораздо более спокойном тоне. За всех критиков не ручаюсь, но я всегда упоминал и о том, что уравновешивало солженицынские пороки: о порывах великодушия, покаяния в своих грехах (см. в особенности "Архипелаг ГУЛАГ", т. 1, гл. 4), о жажде справедливости, любви к народу, наконец - о стремлении к объективности в национальных спорах (хотя объективность эта почти никогда не давалась его страстно субъективному перу).

Интеллигенция полюбила Солженицына тогда, когда он повернулся к миру всем своим светом, и долго не могла поверить, что в нем не только свет. Я сам не верил своим глазам, когда после "Ракового корпуса" взялся за "Круг первый" и после размышлений Нержина, увлекавших меня, натолкнулся на явную фальшь то в одном, то в другом месте. Медленно вчитываясь в текст, я увидел, что у этого человека поразительная память на обиды, иногда довольно мелкие, с готовностью мстить за них через десятки лет, не считаясь ни с какими литературными и даже юридическими ограничениями. Впоследствии я понял, что другой характер, незлобивый и кроткий, не создал бы "Архипелаг ГУЛАГ", и научился терпимости к порокам, сыгравшим великую историческую роль. На эту особенность истории указал еще Бернард де Мандевиль в XVIII веке: стяжательство создает банки, ненависть - памфлеты┘

Однако первой реакцией на чтение была боль. И ее усилило то, что я никого не мог убедить в правоте своих наблюдений. Мешал ореол, заливавший все пятна золотым светом. Кроме того, не все знали факты, а я их знал. Я - сверстник Александра Исаевича, я помнил школу начала 1930-х годов, сохранил воспоминания детства о городе в черте оседлости, который Солженицын пытался описать в ночных размышлениях Ройтмана, и не мог не видеть, что там концы не сходятся с концами, все фальшиво, и ясно только одно, что у самого Саши Солженицына (а не у идеального до невероятности Олега Рождественского) был конфликт с еврейскими мальчиками, и его при этом крепко обидели. Я написал письмо, указал на некоторые несообразности и просил вглядеться в свое подсознание, распутать комплекс обид, застрявший с детства, и освободиться от ненависти, искажающей писательский труд.

Солженицын ответил резко по второстепенным пунктам, о главном умолчал. Видимо, это был табуированный комплекс, прикосновение к которому вызывало взрыв ярости. Я за какую-то мелочь, которую перепутал, извинился и предложил продолжить диалог "во имя нашего общего дела" (эта фраза уцелела в протоколе обыска при изъятии моего архива). На второе письмо Солженицын не ответил. С тех пор мы ведем полемику в самиздате и тамиздате, а потом и в доступных публике книгах и статьях (см. в частности соответствующие главы в моих книгах "Сны земли", "Записки гадкого утенка" и статью в "Звезде", 2003, # 6).

Внимательно читая роман, я увидел и другую застарелую обиду на интеллигентов "шарашки", не разделявших особой любви Солженицына к Есенину. Александр Исаевич, как и многие жители провинции, имел только жесткий выбор: Маяковский или Есенин. Маяковский навязывался, Есенина подхватила устная традиция. Солженицын страстно выбрал Есенина. Между тем в Москве и Питере ходил по рукам и Мандельштам, и Гумилев, а Пастернака и Ахматову даже издавали небольшими тиражами. Не говоря о Блоке, входившем в программу школы. Читал все это и Копелев (прототип Рубина). Естественно, он ставил выше Есенина Блока и других. И вот Нержин, готовясь к этапу, дарит томик Есенина┘ дворнику Спиридону. Дескать, Сологдин (Панин) любит только Пушкина, а Рубин (Копелев) только Багрицкого. Поэтому некому отдать Есенина, кроме дворника. Вот вам за то, что вы сверху вниз смотрели на мои литературные вкусы! Я с народом, а вы снобы. Здесь уже складывался образ презренной "центровой образованщины" из полемических статей 1974 г.

Повторяю еще раз, что пороки и добродетели тесно связаны. Склонность увлекаться ненавистью и местью стала исторической добродетелью в создании "Архипелага". Эта же склонность, потеряв Богом данный предмет, становится разрушительной в публицистике, в попытке исторических трудов. Идеал историка обрисован Пушкиным:

Так точно дьяк, в приказах
поседелый
Спокойно зрит на правых
и виновных,
Добру и злу внимая
равнодушно,
Не ведая ни жалости,
ни гнева┘

К этому идеалу близко авторское телевидение Феликса Разумовского. Не называя имени Солженицына, он дает свою версию отношений с поляками, с евреями, версию, проникнутую духом благородного патриотизма, с болью созерцающего собственные, а не только чужие пороки. Есть притча о мудреце, которому предложили уменьшить проведенную черту, не прикасаясь к ней. Мудрец провел рядом более длинную линию. Стиль Разумовского - более длинная линия, проведенная рядом с "200 годами". И не нужны ему тысячи фактов. Достаточно немногих, но выбранных бесстрастным умом.

Не было никакого дальтонизма в том, что какое-то время интеллигенция считала Солженицына своим вождем - то рядом с Сахаровым, то выше или ниже его. Сахаров - нравственно цельная натура, ограниченная рационализмом ученого. Он давал образцы политический этики, но не был способен ставить духовные проблемы. Солженицын их ставил - и искажал своими страстями. За то, что ставил - остаемся ему благодарны. А об искажениях духовных задач надо говорить, не внося нового зла раздраженным тоном, придерживаясь того равновесия вдохновения и трезвости, которому можно учиться у Антония Сурожского.