Изба-писальня нобелевского лауреата

Изба-писальня с литературной аурой

- Шеймас, как ты оказался в Гленморе?

- Если коротко, то благодаря случаю. В 1971-1972 годах я собрался оставить свою работу в Белфастском университете.

К тому времени я преподавал уже шесть лет, выпустил три книги стихов. Но я не чувствовал себя действительно поэтом. Ну, три книжки, ну, похвалили. В общем, я решил, что настало время удалиться в пустыню, чтобы испытать себя. И вот мы с женой и двумя детьми вознамерились уехать из Белфаста и поселиться где-нибудь в деревне в Северной Ирландии. Одна наша знакомая, живущая в Канаде, прослышала про наше решение и написала мне письмо в феврале 1972 года: "У меня есть домик в Уиклоу. Поезжайте туда и посмотрите: вдруг вам понравится. Если захотите, вы можете его снять". И вот мы со всей семьей отправились смотреть этот домик. Женщина, которой он принадлежал, Энн Седдлмайер, была специалистом по Джону Миллингтону Сингу и издателем его произведений. Предки Синга владели поместьем в этих местах, частью которого был этот домик, так что у нее был тут свой интерес. А до нее домиком владела миссис Джеффарс, мать профессора Нормана Джеффарса, биографа и комментатора Уильяма Йейтса. Так что у этого места была литературная аура, и по этой причине, как я думаю, Энн Седдлмайер и предложила его нам. Мы жили здесь четыре года, платя очень, очень низкую арендную плату, и когда я переехал в Дублин, у меня было чувство, будто я предаю что-то важное в себе. Я покинул Север, друзей, я не был уверен в том, что я пишу, хотя и четко понимал, что именно в поэзии мое призвание. В общем, здесь я провел четыре самых важных творческих года в моей жизни. Но родился еще один ребенок, а домик, как вы видите, небольшой, и тут еще Майкл и Кристофер подрастали, Майклу в 1976 году исполнилось десять, нужно было думать об их учебе. Мы переехали в Дублин, в более просторный дом, дети пошли в школу. Я знал, что для блага семьи это был правильный шаг, но для моей внутренней жизни покинуть этот домик, где я чувствовал себя так уверенно и уютно, было очень трудно. Так что, когда Энн Седдлмайер в 1987 году предложила мне купить Гленмор-коттедж, это было как дар свыше, настоящее счастье. Она продала нам домик очень дешево. И вот уже шестнадцать лет он остается для меня моей дачей, "избой-писальней" и спасательной лодкой для моей писательской жизни. Здесь нет телефона, я приезжаю сюда на два, на три дня, чтобы в полном покое и тишине что-то написать или закончить. Это для меня больше, чем убежище, это - как подключиться к розетке и вновь зарядить свои батареи.

- Когда вы с семьей сюда приехали, ты зарабатывал на жизнь рецензиями в газетах?

- Кроме рецензий у меня была еще еженедельная радиопрограмма, за которую я получал 25 фунтов. Мы жили очень экономно, за домик платили 20 фунтов в месяц, всего ничего, кроме того, я выступал, писал рецензии, делал еще кое-какую работу на радио, и нам хватало, вполне хватало. Но когда со временем я осознал, что на мне трое детей, пришлось снова вернуться к преподаванию - в Дублинском педагогическом колледже. Потом, в 1980-х годах, мне повезло, меня пригласили в Гарвард. Десять лет подряд я четыре месяца в году проводил в Гарварде, отучивал семестр и возвращался в Ирландию. Эти четыре месяца кормили нас целый год. Все изменилось - и, надо сказать, приятно изменилось - с получением чека от Шведской академии. Пошла совсем другая жизнь. Я смог оставить преподавание.

Поэзия как внутренний голос

- Хотя в жизни ты, безусловно, обладаешь замечательным чувством юмора, но в поэзии ты, как правило, избегаешь иронического тона. Что-то в этом вордсвортианское, не так ли? Или как Бодлер однажды написал: "Есть многое, что щекочет небо писателя. Доблесть в том, чтобы остановиться на пороге смеха, на грани искушения".

- Начну с того, что на самом деле я написал много легких стихов на случай, неопубликованных стихов. Это - часть моего социального существования, социального поведения. Но поэзия - совсем другое. Это внутренний голос. Я писал в глубоко романтическом ключе, с точки зрения поэтического сознания, моего сознания. Я установил для себя планку, которую нельзя достичь просто так. Это какой-то скрытый кабель, к которому ты подключаешься. Вот, пожалуй, правильная аналогия. Когда возникает некое впечатление, или звук, или идея стихотворения и я чувствую, что здесь есть поэзия, я как будто подключаюсь к какому-то кабелю, недоступному в обычной жизни.

- И ты, как мусульманин, снимаешь туфли перед входом в мечеть?

- Я не хочу, чтобы это прозвучало как-то сакрально, но┘ Как бы это объяснить? Вопрос действительно хороший. Мне кажется, что чрезвычайно трудно внести это, то есть смех, в поэзию, если только у тебя нет природного комического дара. Он был у Байрона. Наверное, у Одена, Стиви Смит┘ Может быть, у Пушкина, я не уверен┘

- Каванах умел посмеяться над собой. И даже Йейтс. Иногда. Чуть-чуть.

- Да, иногда он мог.

- Кстати, вопрос о Йейтсе. Мне видится глубокий разрыв между Йейтсом и последующей ирландской поэзией. Знаешь ли ты кого-нибудь, кто пошел по стопам Йейтса? Я не знаю┘

- Такого и нет┘ В творчестве Йейтса был героический аспект, почти как у основателя нации. Йейтс - это и начало, и конец. Конец эпохи. Ведь он принадлежал по своей сути к дореволюционной культуре. Он был современником символистов в России. Чуть постарше поколения Мандельштама, тем не менее он был представителем элиты девятнадцатого века, оказавшимся в двадцатом, демократическом столетии. Будь то советская власть в России или приход к власти католического крестьянского большинства в Ирландии┘ У Йейтса была вера в возвышенное призвание писателя. И трагическое ощущение, что что-то заканчивается. Не только в Ирландии, но вообще в Европе. И наряду с этим трагическим ощущением конца - чувство того, что начинается нового в Ирландии, это тоже его привлекало. Я думаю, что такие большие, эпические, героические цели, возможности, переживания были просто недоступны писателям после Йейтса. Не говоря уже о разнице в масштабе таланта. У Йейтса был огромный природный поэтический талант, но главное - его крупный взгляд на мир и величие целей. Я не думаю, что кто-либо после него мог позволить себе иметь такие амбиции - героические, эпические амбиции. Господствует идея, что опасно быть национальной фигурой, поэтом национального призвания. После Д'Аннунцио, после коммунизма, после 1930-х годов с их политизацией возобладало скептическое отношение к героическим целям и амбициям в литературе. Каванах яростно их отрицал. И вместе с тем, согласись, Каванах разбазарил изрядную часть своего таланта.

- Значит, ты считаешь, что аристократическая, возвышенная поэзия в духе Йейтса не может более существовать в Ирландии?

- Нет, я этого не говорил. Нужно учесть, что Каванах и Макнис сформировались в исторической атмосфере после Первой мировой войны. Это было раненое поколение, раненый мир, поэтическая культура в целом была поколеблена. В наше время наследником Йейтса в некотором смысле, только в некотором смысле, может быть назван Дерек Махун.

- Иначе говоря, ирландской поэзии не хватает величия?

- Совершенно верно.

Случай Мандельштама и случай Хьюза

- Мне вспоминается Мандельштам. Он происходил из буржуазной еврейской среды и в русской дворянской культуре чувствовал себя не всегда уютно. В 1919 году в Крыму его чуть не расстреляли белые, заподозрив в нем красного шпиона. Но когда эта дворянская, офицерская культура была сломлена большевиками, когда пошла игра на понижение, на сведение нужд человека к физиологическим потребностям, он вдруг выступил ярым приверженцем старой, оказавшейся вне закона культуры: "Я пью за военные астры, за все, чем корили меня┘" И, ностальгируя, перечисляет полный набор примет ушедшей имперской России. Не правда ли, это напоминает "Усадьбы" Йейтса в его цикле про гражданскую войну? Символы величия, противопоставленные приметам мелочности и посредственности. Все это закончилось на Йейтсе. После него поэты, по-видимому, приняли тиранию большинства.

- Ну, Каванах презирал посредственность, окружавшую его. Он часто чувствовал себя аутсайдером в Дублине - чудаком, посторонним. Вспомни: "Когда вам случится в Дублин попасть┘" и т.д. Его проза полна яростного негодования.

- Это важно для поэта - чувствовать себя аутсайдером?

- Давай возьмем мой собственный пример. В Северной Ирландии, в Белфасте, где я жил, быть католиком автоматически означало быть на подозрении у власти, у правительства этого маленького юнионистского государства. Это было как ярлык. В то же самое время я мог разговаривать с министром по делам Северной Ирландии о своих литературных образцах. И в самом деле, мои литературные образцы были по преимуществу английские. А моя политическая и культурная ориентация была, конечно, ирландской. В этом случае, как и в случае с многими другими северноирландскими писателями, например, Полом Малдуном, Майклом Лонгли, чувство особости, отделенности доминировало. Но я хотел бы вернуться к своему переезду в Уиклоу. Мне было уже тридцать с чем-то лет, и только в Уиклоу я впервые начал серьезно читать Йейтса. И все-таки я чувствовал себя немножко аутсайдером и в Ирландской Республике. По-другому, чем в Северной Ирландии, и все же. Я и в Британии чувствую себя - несмотря на свою причастность ко всему - немножко чужаком. Повсюду я смотрю на мир отчасти изнутри, отчасти снаружи. В придачу начиная с 1995 года я кажусь себе какой-то декоративной фигуркой, как бы национальным "маскотом" - ну, знаешь, такой штучкой, которую прикрепляют к капоту машины┘

- Возьмем Теда Хьюза. Не странно ли, что такой человек, как Хьюз, носил титул поэта-лауреата и должен был писать официальные стихи к официальным датам?

- Странно, но лишь отчасти. Шутка в том, что у него действительно было эпическое и мифологическое ощущение Англии. Когда Тед Хьюз думал о королевской власти, он видел перед собой не эту маленькую женщину, Елизавету Виндзорскую или ее заурядного благонамеренного сына Чарльза. Он видел их как бы на сцене шекспировского театра. Старая Англия, Англия до Реформации для него была по-прежнему живой. Современность казалась ему домом, населенным призраками.

- А можешь рассказать, как и когда вы познакомились с Тедом Хьюзом?

- Прежде всего я его прочел. Я прочел стихи Хьюза, и они произвели на меня очень сильное впечатление. Помню, как я впервые открыл его книгу в Белфастской публичной библиотеке. Особенно стихотворение о мертвой свинье. Я думал, что это запрещенная тема в поэзии XX века. Это было какое-то средневековье. Оно меня потрясло. Подействовали, во первых, материал, во-вторых, мощь языка. Можно сказать, что Хьюз разбудил меня как поэта и побудил писать. Впервые мы встретились в 1962 году в Херфорде, где я преподавал на учительских курсах, а Хьюз выступал со стихами. Затем в 1967 году, в Дублине. Тогда я пригласил его в Белфаст, и на следующий год он приехал. С ним была Ася Гудман, женщина, с которой он жил после Сильвии Плат. Она тоже покончила самоубийством вместе с их маленькой дочерью Шурой, это случилось в начале 1969 года. А тогда было выступление, потом мы все четверо пошли в ресторан, оттуда к нам домой. Тед пригласил нас к нему в Англию, и в конце концов мы тоже съездили к нему в гости. В общем, постепенно завязалась дружба. Она была основана прежде всего на моем глубоком чувстве благодарности за его стихи. И за его статьи о поэзии. Он написал небольшую книгу для школ под названием "Как рождается поэзия". Ее передавали по радио, это была замечательная вещь. Как человек Тед производил очень сильное впечатление, его нельзя было не заметить, не обратить на него внимания. Кроме того, он был очень начитан и сведущ во всех областях. Люди в его присутствии как бы просыпались, он будил их от спячки┘

- Как Бродский?

- Как Бродский, верно! Только Тед был поспокойнее, хотя производил такое же сильное впечатление. Джозеф был пламеннее, он вспыхивал и озарял вас, как молния. В то же время, как я уже писал в маленьком эссе, посвященном его памяти, Джозеф был дидактичней. Он любил устанавливать правила. Он был неожиданней и деспотичней.

Смена стиля

- Итак, можно сказать, что все начиналось с Хопкинса и Хьюза┘ Но в дальнейшем, особенно после твоего сборника "Север", произошла, кажется, смена направлений.

- Следующая книга называлась "Полевые работы", и там я действительно сменил стиль. Причем сделал это сознательно. Это произошло от чтения поэтов, которых я называю поэтами прямой манеры. В то время я преподавал в университете таких поэтов, как Эндрю Марвелл, Томас Уайетт, Йейтс среднего периода (Например, "Пасха 1916-го", "Рыбак" и т.д.). Это поэзия простая и неукрашенная, основанная на синтаксисе и метре, при этом метр служит как бы арматурой, вертикальным каркасом стихотворения┘

- В это время, насколько я понимаю, наряду с влиянием старинной английской традиции ты испытал и совершенно другое влияние, идущее с востока, точнее, из Восточной Европы.

- Это так. В 1970-х годах я много читал Данта и Мандельштама.

- Существуют ли адекватные переводы Мандельштама на английский язык? Я не встречал и подозреваю, что таких нет. Ответь, пожалуйста, только честно.

- Помню свое первое впечатление. Я почувствовал некое головокружение, но почти ничего не понял. Это были переводы Мервина. Свободные, без рифм и метра. Мне понравилось, в общем, но Джозеф предостерег меня, сказав, что переводы неправильные. Потом была книга моего хорошего знакомого из Беркли, Роберта Кейси, он переводил в рифму, но это едва ли можно назвать поэзией. Он перевел "Камень" целиком, с примечаниями и комментариями, необычайно полезными. Но, если честно┘ Я понял, что Мандельштам гениальный поэт, лишь когда прочитал его прозу. То же самое с Джозефом, между прочим.

- Тед Хьюз сказал о переводах Мандельштама (я слышал это от Дэниела Вайсборта): "По-английски тут ничего не остается".

- Большого впечатления действительно не остается. Взять, например, стихотворение об Адмиралтействе, или "Нотр-Дам" из "Камня": чувствуется, что стихи состоялись, но что-то ускользает.

- Может быть, просто большого поэта должен переводить поэт равного масштаба?

- Джозеф однажды сказал, что это мог быть Йейтс, но я не думаю, что он прав. В Мандельштаме есть, по-моему, нечто от Хопкинса, когда фонетика слова и интеллект зажигаются друг от друга и начинают играть всеми красками. Я бы сказал, это скорее джойсианская поэтика, чем йейтсианская. Впрочем, мое невежество в русском не дает права судить.

- Твоя собственная переводческая работа высоко оценена публикой. Я имею в виду перевод "Беовульфа" прежде всего.

- Это чистая случайность, просто случайность. "Беовульфа" я полюбил еще со студенческих лет. Не то чтобы я глубоко его знал - мне нравился музыкальный шум этой вещи, размер, аллитерации. Здесь я опять слышу Хопкинса, ведь Хопкинса можно назвать неоанглосаксонским автором. Мне нравился этот размер, нравилось преодолевать сопротивление переводимой строки. Сейчас, перечитывая своего "Беовульфа", я вижу, что там действительно есть строчек сорок удачных во всей вещи, про которые можно сказать, что поэзия состоялась, перевод состоялся.

- То, что ты пишешь в последние годы, встречается критикой более сдержанно, чем раньше. Но я-то как раз больше люблю твои последние сборники, я считаю, что они лучше прежних.

- Не знаю, не знаю┘ Я люблю сборник "Ватерпас". И, пожалуй, предыдущий - "Прозрачность". Что касается "Электрического света" - тут у меня сомнения. Я сильно рисковал, позволив себе расслабиться. Помню то, что однажды Бродский сказал мне об Одене (он глубоко почитал все, им написанное). Мне случилось как-то похвалить ранние стихи Одена. Джозеф отреагировал резко: "Нет! Сила - это не все!" Мне хотелось бы сказать себе в утешение то же самое. Но я не уверен. Может быть, единственный раз в жизни Джозеф был не прав. Может быть, в конечном счете сила - это все.

- Блейк, кажется, сказал, что Действие - Зло.

- О, Блейк сказал: "Действие - Вечное Блаженство!" Он еще сказал (тоже мое любимое): "Проклятие бодрит, благословение усыпляет". В "Электрическом свете" немножко больше благословения. Но, может быть, писать стихи - значит вновь и вновь пробуждать свою молодость┘

(Полностью интервью будет опубликовано в одном из ближайших номеров журнала "Иностранная литература".)

Шеймас Хини (Seamus Heaney) - один из наиболее значительных ирландских поэтов. Родился 13 апреля 1939 года. Сборники: "Смерть натуралиста", 1961, 1966; "Дверь во тьму", 1969; "Север", 1975; "Полевые работы", 1978; "Остров покаяния", 1984; "Фонарь боярышника", 1987; "Ватерпас", 1996. Книги эссе о поэзии: "Предпочтения" (1980), "Единоначалие речи" (1986), "Поэзия-возместительница" (1995). Нобелевская премия по литературе 1995 г.