Сергей Земляной Эрнст Нольте. Европейская гражданская война (1917-1945). Национал-социализм и большевизм. - М.: Логос, 2003, 528 с.
Эрнст Нольте. Фашизм в его эпохе. Аксьон Франсэз. Итальянский фашизм. Национал-социализм. - Новосибирск: Сибирский хронограф, 2001, 568 с.
Очередная годовщина нападения нацистской Германии на коммунистический Советский Союз и начала войны, которая была - справедливо - названа Иосифом Сталиным Великой Отечественной, непроизвольно высвечивает все те же проклятые вопросы, не решенные нашим историческим сознанием. 
Крайнюю злободневность таковым придали 80-90-е годы ХХ века, когда произошел полный пересмотр геополитических итогов Второй мировой войны и канул в Лету СССР, один из ее победителей.
Вопросы эти можно сформулировать примерно следующим образом. Как случилось, что Советский Союз, ставший в 1939 году фактическим союзником нацистской Германии, а в 1940 году подавший в Берлин официальную заявку на присоединение к Пакту Германии, Италии и Японии и на участие в предстоявшем переделе мира, - как этот Советский Союз стал объектом агрессии со стороны гитлеровского режима и его союзников и оказался в стане англо-саксонских демократий, которые незадолго до этого устами Молотова были названы "отвратительным болотом"? Как случилось, что сталинский СССР, захвативший и подчинивший себе половину Европы, пережил на 40 лет (1945-1985) не только победу над Германией и Японией, но и последовавшую за ней холодную войну на уничтожение через экономическое истощение с Западом? Наконец, как могло случиться, что Советский Союз, безоговорочно причислявшийся отечественными и зарубежными либералами к странам с тоталитарным строем, выказал способность не только к демократическому самореформированию, но и к аннигиляции, к добровольному уходу в небытие - уходу хотя и катастрофическому, но без новой большой войны?
Некие перспективы получить если не дефинитивные ответы на эти неотразимые вопросы, то хотя бы более точные и корректные, чем это обычно бывает в России, открывают книги немецкого историка Эрнста Нольте (р. 1923) и материалы так называемого спора историков, разыгравшегося в ФРГ в 1986 году и получившего международный резонанс, который не затухает по сию пору.
От тоталитаризма к демократии
На стартовой стадии ельцинских реформ, когда "начало было так далеко, так робок первый интерес", Егором Гайдаром было авторитетно сообщено, что-де не существует теории перехода от тоталитарного общества к демократическому. Однако ошибаются и авторитеты: теория, вернее, теории такого перехода существуют. Они были созданы в послевоенный период в ФРГ, Италии, Японии, а также в странах-победителях (об СССР разговор особый) 1945 года. До начала 80-х годов ХХ века все они подпадали под общий знаменатель концепции тоталитаризма. Потом начался период ревизии западными историками и политологами и самой этой концепции, и сложившихся в ее русле теорий перехода от тоталитаризма к демократии. Так называемый спор историков в Западной Германии (июнь-ноябрь 1986 года) вписывается в русло этого ревизионистского процесса, затронувшего самые основания того, что немцы называют die Zeitgeschichte, т. е. истории современности.
Следует, однако, сказать, что Е.Гайдар оказался прав в другом: существующие теории перехода от тоталитаризма к демократии Германии, Японии, Италии строились в предположении того, что на путь благотворных преобразований страны эти вступили не по своей воле, а были приведены и направляемы по нему железной рукой оккупационных властей, прежде всего США (американцы даже намеревались для порядка всех японцев окрестить). Но именно это предположение не работает ни в отношении Советского Союза, ни в отношении наследующей ему России. А теория, так сказать, самостийного перехода от сталинистского СССР к управляемой демократии России, перехода, осуществляемого за счет внутренних ресурсов, хотя и под сильнейшим внешним давлением, - такая теория остается дефицитной. Ее еще нет.
Я обращаюсь к "спору историков" в ФРГ в связи с тем, что он имеет для нас пропедевтическое и даже парадигматическое значение: немцы показали, как делаются проводы страшного прошлого, которое не желает проходить. Сам Эрнст Нольте не связывал чрезмерных ожиданий на сей счет с советской исторической мыслью: "Мир может отдалиться от этой эпохи, потому, что Советский Союз, несмотря на Архипелаг ГУЛАГ, был внутренне ближе западному миру, нежели национал-социализм с его Освенцимом, и потому, что нельзя сказать, будто "воссоединение с Европой" невозможно. Но Советский Союз сможет дистанцироваться от самого себя лишь в том случае, если серьезно и самокритично задумается над собой".
Между тем далее попыток учинить суд над Компартией по образцу Нюрнбергского российское разумение так и не пошло, а немцы, как выяснилось, нам не указ. Когда некие авторы все же обращались к проблематике "спора историков", это неизменно кончалось конфузом. Так главный редактор журнала "Интеллектуальный форум" Марк Печерский заявляет: "То был первый со времен окончания Второй мировой войны по-настоящему откровенный разговор о самой войне, об эволюции взрастивших нацизм политических и социальных идей, о большевизме и европейском фашизме, о смысле истории. <...> Спор вызвал огромный международный резонанс". При всех превосходных качествах данных соображений они фатально не точны: речь в споре шла не о войне, а о защитниках Восточной Пруссии или о советских военнопленных; тема эволюции "взрастивших нацизм идей" никак не затрагивалась; анализировалась не проблема "смысла истории" вообще, а тема "придания смысла" [Sinnstiftung] немецкой истории; и т.п. Печерский не назвал и ключевую причину, почему материалы "спора историков" имели международный отклик: сборник, где они были изданы, носит шокировавший иных подзаголовок, предложенный, кстати, Эрнстом Нольте: "Документы контроверзы вокруг вопроса об уникальности уничтожения евреев национал-социалистами".
В "споре историков" конкретное преломление получила статья Эрнста Нольте в "Франкфуртер Альгемайне" "Негативная жизненность Третьего рейха" (19.07.80) и "Прошлое, которое не желает проходить" (06.06.86). Неоднократно упоминалась также книга Нольте "Фашизм в его эпохе". Отправным пунктом рассуждений Нольте служит "негативная жизненность" Третьего рейха, то есть высочайшая чувствительность немецкого и международного общественного мнения ко всему, что связано с нацистским режимом. Такой же "негативной жизненностью" в нынешней России характеризуются Сталин и сталинский период истории СССР. Согласно Нольте, "негативная жизненность известного исторического феномена представляет для науки большую, даже смертельную угрозу. Ведь перманентная негативная или позитивная жизненность неизбежно имеет характер мифа как потенцированной формы легенды; а именно, в силу того, что она может стать идеологией, упрочивающей или низвергающей государство". Согласно историку возможным является то, что современные события предрасполагают к поставлению Третьего рейха как бы в новую перспективу, к расширению указанной негативности иным образом, чем это сделала классическая теория тоталитаризма в 1950-е годы.
Отсюда Нольте выводит три постулата историографии Третьего рейха. Постулат первый и самый важный: "Следует преодолеть ту изолированность Третьего рейха, в которой он остается даже тогда, когда рассматривается в рамках "эпохи фашизма". Он должен быть поставлен во взаимосвязь развязанных промышленной революцией переворотов, кризисов, страхов, диагнозов и терапий, и вместе с тем изучен историко-генетически, а не только путем простого структурного сравнения. В особенности Третий рейх должен быть сопоставлен с русской революцией как своей важнейшей предпосылкой; а его обращенный в будущее облик надо сызнова вычленить посредством анализа тех "освободительных движений", к которым он в известном смысле принадлежал и которые, со своей стороны, надо сравнить со своеобразными "огосударствлениями" в "мировом коммунистическом движении". Вторым постулатом Нольте является элиминация всяческих инструментализаций Третьего рейха, когда, например, иные авторы критикуют нацизм, а между тем метят в ФРГ или в капитализм, или когда нацистское прошлое Германии используется для давления на нее. Третий постулат состоит в преодолении "демонизации Третьего рейха": "Основательные инвентаризации и проницательные сравнения не устранят единичности Третьего рейха, но, несмотря на это, они сделают его частью истории человечества".
Выдвинутая Эрнстом Нольте программа ревизии историографии Третьего рейха осталась бы во многом пропагандистской и даже эпатажной, если бы не один ее принципиальный пункт - тезис о внутренней взаимосвязи идеологий "особого пути" Германии (и России) с особенностями процессов модернизации в этих странах. С этой точки зрения Нольте оценивает тоталитаризм сталинистского СССР как неизбежный эффект ускоренной модернизации, а тоталитаризм гитлеровской Германии - как "тоталитаризм, которого могло и не быть". Две эти модернизации были геополитически обречены на столкновение: "...специфически тоталитарный характер немецкой формы фашизма должен был с крайней решительностью быть военным, и вся его чудовищная ударная сила должна была прежде всего направляться против великого восточного соседа, с его "необходимым" тоталитаризмом. Не следует забывать их фундаментальную противоположность, несмотря на сходство некоторых проявлений".
Согласно Нольте история Европы либо возможна как история диалога двух враждебных партий гражданской войны - большевизма и национал-социализма, конфликта двух контрарных идеологических государств - нацистской Германии и коммунистического Советского Союза, противоборства двух разрушительных утопий - утопии мирового господства арийской расы и утопии мировой коммунистической революции. Либо эта история попросту невозможна.
Чем заменить концепцию тоталитаризма
Эрнст Нольте не слишком жалует "классическую концепцию тоталитаризма" и прямолинейные аналогии между Третьим рейхом и сталинистским Советским Союзом. Но чтобы не выпасть совсем из западного академического сообщества, не стать в нем маргиналом, он обставляет свой отказ от этой устаревшей концепции разными элегантными оговорками вроде "историко-генетического обоснования" таковой и т.п. На самом деле Нольте исходит из фундаментального различия между нацистской Германией и СССР, которое заключалось прежде всего в том, что Германия оставалась, несмотря на все нововведения Гитлера, в рамках парадигмы позднекапиталистического модерна и была обществом "продуктивных различий", в то время как СССР реализовывал радикальный антибуржуазный проект и унифицировал свою социальную структуру путем уничтожения целых социальных классов и групп. Историк соотносит большевизм и нацизм не как два разных вида одного тоталитарного рода, а как вызов и ответ, оригинал и копию, стимул и реакцию, причину и следствие. Однако более всего Нольте удается демонстрация не столько каузальных, сколько ассоциативных связей, а также могущественное влияние на исторические события ХХ века того, что он называет Grundemotionen - основными эмоциями, которые охватывают огромные массы людей и побуждают их действовать однородным образом.
Как правило, эти эмоции обозначаются какими-то "ключевыми словами", в которых концентрируется их сильная энергетика. Гитлер был приемником и усилителем подобных Grundemotionen немецкого образованного обывателя, который составлял большинство во всех классах немецкого общества, кроме вымиравшей аристократии. И главной из этих эмоций было чувство нависшей опасности, экзистенциальной угрозы, которое немецкий Jedermann ощутил после Октябрьской революции в России и Ноябрьской революции в Германии. Постоянным ощущением этой угрозы согласно Нольте были продиктованы наиболее важные особенности поведения, идеологии и политики Гитлера, включая его воинствующий антисемитизм и "окончательное решение".
Нольте предлагает в качестве "ключевого слова", объясняющего мотивации агрессивности Гитлера, термин "крысиная клетка", обозначавший пытку, которая якобы практиковалась на Лубянке "китайской ЧК". Он ссылался при этом на роман Джорджа Оруэлла "1984" и на застольные беседы Гитлера, который употреблял данный оборот для обозначения немецких страхов. Нольте ставит такие риторические вопросы: "Не сотворили ли национал-социалисты, Гитлер свое "азиатское" дело, наверное, как раз потому, что они и им подобные рассматривали себя как потенциальных или реальных жертв такого "азиатского" дела? Не являлся ли Архипелаг ГУЛАГ чем-то более изначальным по отношению к Аушвицу? Не было осуществленное большевиками "убийство классов" логически и фактически первичным в сравнении с "расовым убийством", учиненным национал-социалистами? Нельзя ли самые тайные деяния Гитлера также объяснить именно тем, что он помнил о "крысиной клетке"?"
Точки соприкосновения
В заключение хотелось бы - без насильственной систематизации - привести некоторые факты из книги Нольте, говорящие если не о внутренней взаимосвязи, то о сходности или параллельности политических устремлений большевизма и нацизма. Не стоит останавливаться на достаточно тривиальных и потому сомнительных вещах, как, например, трактовка расового принципа Гитлера как биологизированного марксистского принципа классовой борьбы или на выведении антисемитизма фюрера из той роли, которую играли евреи в русской и немецкой революциях, в руководстве Советской России и Советской Баварии.
Гораздо более важной является констатация Нольте того центрального обстоятельства, что большевики до 1923 года продолжали относиться к Германии как к образцовой капиталистической стране, которая после социалистической революции займет свое законное место во главе мирового коммунистического движения и отодвинет Россию на задний план. Именно с социалистической Германией тогда связывали свои надежды на мировую революцию и успех социалистического строительства в России не только Ленин и Троцкий, но и Сталин.
На учредительном съезде КПГ, проводившемся с 30 декабря 1918 года по 1 января 1919 года в Прусской палате, пишет Нольте, с большим докладом "выступил выдающийся представитель большевистской партии Карл Радек. Знаменательным было также то, что он прямо назвал немецкий пролетариат старшим братом значительно более молодого и в организационном отношении менее опытного пролетариата России, выход которого на всемирно-историческую арену вызвал великую радость у русских рабочих". В 1923 году Красная Армия во главе с Львом Троцким находилась в состоянии повышенной боеготовности, чтобы прийти на помощь немецким товарищам, раздавив по дороге белопанскую Польшу, а Иосиф Сталин писал руководству КПГ: "Грядущая революция в Германии - важнейшее событие наших дней". После поражения КПГ Сталин уже в 1924 году отказался от идеи мировой революции и взял курс на строительство социализма в одной стране. Кроме того, революционное выступление в Германии дорого стоило Советской России: оно делалось на золото, доставшееся от Российской империи, и под руководством советских военных специалистов, разведчиков и террористов.
Отношения между Россией и Германией были в 1920-е годы более теплыми, в том числе и по армейской линии, чем отношения России с бывшими союзниками - Францией, Англией, США. Германия благодаря своей поддержке - из стратегических соображений - революционной пропаганды во время войны, но прежде всего потому, что допустила проезд Ленина через свою территорию, была своего рода основательницей Советского Союза, а после Брестского мира - его кормилицей в решающие месяцы. Однако красный террор, революционная пропаганда в немецкой армии и за линией фронта оказали свое влияние на руководителей Германии: они серьезно носились с мыслью послать немецкие войска на Петроград и Москву, чтобы установить дружественное Германии белое правительство. Но белые далеко не все были дружественно настроены к немцам, и к тому же были в большой своей части красными: ни одна партия не стояла решительнее на стороне Антанты, чем эсеры, и как раз убийство левыми эсерами графа Мирбаха, окончательно убедило немецкое правительство в том, что большевики - единственная значительная и организованная сила в России, отвергающая продолжение войны. Поэтому в конце августа 1918 года Германия заключила с Советской Россией так называемые "дополнительные соглашения", которые означали для Ленина новую передышку.
Всего два месяца спустя московские руководители могли с большим облегчением и торжеством вступить в первый контакт с революционным немецким правительством. Каково же было их разочарование, когда народный уполномоченный Гаазе повел себя холодно и сдержанно, а чуть позже правительство Эберта выразило резкий протест против вмешательства во внутренние дела Германии, состоявшего в многочисленных воззваниях и прокламациях советского правительства. Дипломатические отношения, прерванные правительством кайзера под самый конец его существования, так и не были возобновлены. С советской стороны Карл Радек сделал первый шаг по направлению к прагматической договоренности с буржуазным немецким правительством, которая, конечно, должна была лишь предварять идеологическое и материальное единство русской и немецкой Страны Советов: "Я слишком мало дипломат, чтобы притворяться, что верю в продолжительность нынешнего порядка в Германии. Немецкая буржуазия не верит в то, что мы будем жить долго. Итак, мы согласны в своих мнениях. Почему же нам не обменивать лен на лекарства, древесину на электроприборы? Вы ведь не требуете у тех, кому продаете подштанники, справку о бессмертии!"
Первые официальные контакты обоих правительств были связаны с решением проблемы военнопленных с обеих сторон. Кульминацией отношений, пока еще неофициальных, стали июль и август 1920 года, когда Ленин стремился прежде всего установить общую границу с Германией. В сентябре 1921 года были назначены с обеих сторон представители, правда, еще не обладавшие полнотой дипломатического статуса: Курт Виденфельд в Москве и Николай Крестинский в Берлине.
Россия - как и Германия - была приглашена к участию в мировой экономической конференции в Генуе. Самым важным и сенсационным результатом их контактов стал Рапалльский договор, подписанный 16 апреля 1922 года. Его непосредственная предыстория необычна и по сей день не прояснена до конца из-за недоступности советских документов. По сути, речь шла о закономерном событии: два великих проигравших мировой войны объединились.
В пределах политики сближения Германии с Россией левое крыло составлял рейхсвер, и он же был самым тесным образом связан с Советским Союзом. Когда рейхсвер в 1923 году подавлял угрозу коммунистического восстания в Средней Германии, в военном министерстве уже была "Зондергруппа Р[оссия]"; немецкие и русские офицеры вели между собой переговоры за спиной послов, планировалось строительство немецкого авиационного завода под Москвой. После 1923 года совместная работа продолжалась: под Воронежем возникло Липецкое летное училище, под Саратовом - школа химической войны, а под Казанью - полигон для боевых машин. Как раз в военных кругах получил распространение куда более позитивный образ Советского Союза и его армии, чем у немецких националистов и тем более национал-социалистов. Если коммунистическая пресса восхваляла сплоченность и внутреннюю силу Красной Армии, "о которых ни одной буржуазной армии и мечтать не приходится", то и главнокомандующий вооруженными силами генерал фон Бломберг после инспекционной поездки в 1928 году не мог нахвалиться на теплое выступление военного комиссара Ворошилова "за сохранение тесных воинских отношений с рейхсвером".
Советско-германский пакт 1939 года с его секретными протоколами, а также договоренности Молотова с Гитлером были соглашением двух держав, претендовавших на мировое господство, о переделе мира. Нольте пишет: "Разработку возможных военных планов по "устранению" России Гитлер поручил своему Генеральному штабу в конце июля 1940 года <...> вместе с тем все еще не исключалась возможность генерального урегулирования, составлявшего программу визита Молотова в Берлин, намеченного на период с 12 по 14 ноября. Она предусматривала присоединение Советского Союза к заключенному 27 сентября Пакту трех держав - Германии, Японии и Италии. <...> Каждой из четырех держав отводилось огромное пространство как область влияния и гарантировалась доля "конкурсной массы" Британской империи. Это был план "нового раздела мира" между новыми, растущими великими державами, о котором так много говорилось в марксистской теории, и Советскому Союзу доставалась ценнейшая, хотя и самая удаленная часть добычи, а именно Индия. Молотов <...> был в достаточной степени искренним, когда на вопрос Гитлера ответил, что представляет себе "урегулирование" в отношении Финляндии "в том же формате, что в Бессарабии и в пограничных государствах". 14 дней спустя Советский Союз сделал официальное заявление о готовности присоединиться к Пакту трех держав, однако повторил при этом свои требования в отношении Финляндии, Болгарии, а также военной базы в проливах. И дополнительно потребовал внесения того корректива, что в качестве центрального пункта его претензий признавались территории южнее Батума и Баку в общем направлении Персидского залива, то есть потребовал господства над нефтяными промыслами Ближнего Востока. Гитлер не удостоил это послание ответом и велел приступить к окончательной разработке плана операции "Барбаросса". <...> Трудно понять, почему Сталин и Молотов не усмотрели истинной подоплеки того, что их оставили без ответа, а именно, провозглашения ориентации на военную альтернативу, однако так или иначе Советский Союз с величайшим напряжением готовился к войне, и, судя по всему, его руководители ожидали, что Гитлер сделает им в конце концов ультимативное предложение о начале переговоров".
22 июня 1941 года ВВС и войска нацистской Германии напали на Советский Союз.
