Общество длинного меча

Филипп Лаку-Лабарт, Жан-Люк Нанси. Нацистский миф. / Пер. и предисловие С.Л. Фокина. - СПб.: Владимир Даль, 2002, 78 с.

Обстоятельства появления оригинального текста таковы. В 1991 году французские философы переделывают статью о немецком национал-социализме для публикации в Соединенных Штатах. Поставив после каждого слова восклицательный знак, можно было бы исчерпать рецензию. Соавторы, осознавая некоторую несвоевременность и неуместность работы, предуведомляют читателя образца 1991: "...могло сложиться впечатление, что философское исследование "нацистского мифа" имеет исключительно исторический интерес". Нет, замечают они, ставки философа всегда в настоящем событии, то есть в актуальном, задевающем и заставляющем нас реагировать. С последним нельзя не согласиться.

Спасение Запада

Агон немецкой и французской философских традиций имеет предысторию. Широко распространено мнение, что хайдеггеровский проект поиска корней европейской философии, сбившейся с пути в переводе на латынь, включает всю Европу, частью которой является Германия. Речь у Хайдеггера шла о "спасении Запада". Французские мыслители указывают на социальный и идеологический контекст его предприятия. Деструкции подвергаются латиняне, франки и римляне в первую очередь. Исключив наследие латинского языка, германские народы вполне могут приобщиться к истинной - не испорченной философии - философии греков, и на этом основании полагать, что именно они являются подлинными их наследниками.

Еще Винкельман говорил: "Нам следует подражать древним, чтобы самим стать, коли это возможно, неподражаемыми". Но оставалось понять, в чем же следует подражать древним так, чтобы добиться коренного отличия немцев. Для прояснения сути дела приведу цитату из Филиппа Лаку-Лабарта и Жан-Люка Нанси: "Открытие, которое сделали немцы на заре спекулятивного идеализма и романтической филологии... состояло в том, что было, дескать, две Греции: Греция меры и ясности, теории и искусства... "прекрасной формы", мужественной и героической строгости, закона, Града, светлого дня; и Греция погребенная, темная (или слишком уж слепящая), Греция исконная и первобытная с ее единящими ритуалами, леденящими душу жертвоприношениями и повальными опьянениями, Греция культа мертвых и Земли-Матери, - короче говоря, Греция мистическая... И след этого раздвоения "Греции" можно проследить по всей немецкой мысли начиная, например, с гельдерлиновского разбора Софокла или "Феноменологии духа" и кончая Хайдеггером┘"

Очевидно, что это открытие позволяет выдвинуть вперед новую историческую модель и отделаться от неоклассической Греции (Греции французской и даже, если копнуть глубже, Греции римской и возрожденческой). Что дозволяет Германии с маху отождествить себя с Грецией┘ С другой Грецией, забытой и мистической┘

Греция, скажем опять же, не вдаваясь в подробности, "мистическая" предоставляет, вообще говоря, не собственно модель, но скорее ресурс, то есть идею некоей энергии, способной обеспечить идентификацию и ее функционирование. В целом она призвана предоставить "идентификационную силу".

Немцы - новые греки

Дело Хайдеггера, хотя подробно французскими интеллектуалами не разбирается, но подразумевается; текст неявно вменяет вину немецкой мысли. Впрочем, это оправданно. Отчасти. Хотя Хайдеггер на декартовский конгресс в Париже 1937 года не поехал, - по мнению Хайдеггера, приглашение от чиновников пришло оскорбительно поздно, - однако он связывал с ним большие планы. Декарт был основателем философского модернизма, спор с ним во многом определял собственную философию Хайдеггера. В своей статье "Пути к диалогу" он, не касаясь конкретных вопросов противостояния двух ведущих европейских держав, писал: "Момент, переживаемый ныне миром, поставил перед народами Европы, творящими историю", задачу "спасения Запада". Заметим, вопрос о спасении в то время был чисто идеологический, так как ни роста "желтой" опасности, которая так волновала Владимира Соловьева, ни нынешнего исламского фундаментализма, ни экспансии на богатый север эмигрантов с бедного юга в Европе не было. Хайдеггер указывал на стихию "азиатского окружения Древней Греции", в борьбе с которой последняя могла выстоять лишь благодаря тому, что бытие и становление в ней полемически взаимодействовали. Сила греческого полиса заключалась в нераздельном единстве моментов, которые ныне представляют Франция с ее картезианством - представлением о возможности рационально распоряжаться "res externa", внешним миром, - и Германия с ее историческим мышлением. Под азиатским окружением Хайдеггер мыслил в то время модернизм, осуществившийся в Северной Америке и России. В 1938 году он все же читает свой доклад, который позже выходит под названием "Время картины мира". В то время Хайдеггером основательно продумывались четыре игрока (Германия, Франция, США и СССР), выстроенные на горизонте исторического эксперимента.

Вернемся к теме эссе, "нацистскому мифу". Для Эрнста Юнгера, яркого представителя идеологии консервативной революции, в ранний период важной темой был национализм. Это часто ставилось ему в упрек. Однако позже он эти работы не комментировал и не извинялся за них. Лишь однажды в интервью крупнейшему французскому германисту Жюльену Хервье, данном по поводу его 90-летия, на вопрос о том, как на него повлияла Первая мировая война, он сказал: "Я стал националистом только благодаря Франции, и в частности благодаря чтению Барреса; Баррес действительно меня воодушевлял. Он говорил: "Я не национален, я националист", - это я от него перенял".

Французские учителя

Интересна оценка, высказанная ангажированным историком Третьего рейха после победы Гитлера на выборах 1937 года Вальтером Франком в работе "Национализм и демократия во Франции Третьей республики 1871-1918". В ней указывалась преемственность традиции, которая ведет от французского плебисцитного национализма через итальянский фашизм к национал-социализму. Для Франка национал-социализм является логичным завершением этой традиции, так как она наконец расквиталась с устаревшим либеральным государством и осуществила соответствующий ХХ веку политический порядок.

Впрочем, исследователи едины, что "Демон немецкого национализма" появился на свет не без деятельного участия "французского империализма", вызванного к жизни Революцией. Другими словами, "нацистский миф" восходит - среди прочих истоков - к "революционному мифу", укорененному во французском Просвещении; он владел и в отличие от "нацистского мифа" продолжает владеть современным сознанием. В связи с этим не может не показаться странным, что в своем блестящем разборе "нацистского мифа" французские философы почти что обходят молчанием импульс, полученный немецким национализмом. Можно даже подумать, что напряженное внимание французской философии к немецкой мысли скрывает некий разрыв или даже "травму" французской философской традиции, причиненную собственной историей. Наверное, на эту травму глухо намекает уже цитировавшийся Лиотар, когда, размышляя о том, почему "дело" Хайдеггера является преимущественно "французским" делом, он несколько вынужденно, неохотно ссылается на "некую историю", "отмеченную обезглавливанием короля".

Какие цели преследуют и чьи интересы отстаивают видные французские философы? Помимо очевидного: показать историческую обусловленность появления нацистского мифа, указать на неизжитость его в современности и тем самым поставить разговор на философские рельсы, - лежащий на поверхности ответ - реванш. Есть и другие соображения. Нехватка "другого", зависимость французской философии от немецкой спекулятивной традиции, вменяемая ей несамостоятельность - "неоницшеанство" - дают повод дорисовать "другого". Французская мысль без опоры, от которой она отталкивается, не мыслит себя.

Перед лицом реальной угрозы терроризма, исламского фундаментализма, с одной стороны, и формированием однополюсного мира и европейского сопротивления-объединения этому - с другой, брошюра более чем 20-летней давности могла быть воспринята "сугубо" академическим исследованием одного, пусть и значимого, исторического вопроса. Если бы не фигуры, ее написавшие, да не контекст появления. Несущей конструкцией строительства новой Европы является Германия, экономическая и политическая стабильность которой - гарант успеха этого предприятия. Французские авторы определяют истоки нацистского мифа в работах немецких мыслителей от романтиков и Гегеля до Ницше и Хайдеггера, тем самым поднимают котировку философа в жизни общества, то ли разделяя, то ли иллюстрируя мысль Делеза: "Все есть политика".

Вопрос новизны

Инвектива французских философов, их призыв к бдительности - и исторически, и идеологически оправданны. Их memento: "Анализ нацизма никогда не следует понимать на манер обычного судебного дела, это скорее всегда какая-то деталь в общей деконструкции истории, из которой мы происходим". Воля к самоутверждению, к проведению своей политики, к выражению и отстаиванию интересов своей страны - основа моего подозрения, что это как раз и есть та самая деталь, сигнализирующая о возможности возрождения того, что "не сводится к чистой случайности истории", к истории немецкого фашизма. Мы не должны пребывать в уверенности о естественности буржуазно-демократического устройства Западного общества.

Спор двух философских сверхдержав сегодня уже не столь безусловен. Англосаксонская традиция после Второй мировой войны стала постепенно захватывать Европу. Вначале были охвачены скандинавские страны, а затем, в конце ХХ века, все ощутимее стало влияние аналитической традиции на континенте. Американский полюс властно заявляет о себе в праве судить, быть над схваткой, как это проявляется, например, в позиции Ричарда Рорти. Рорти хорошо осведомлен о том, что происходит в американской и европейской философской мысли. Его сознательный отказ от профессиональной клановости и провинциальной замкнутости, разъедающих современную философскую культуру, ради чего он много ездит по миру, участвуя в диалоге культур, его вопрошание о том, что же мешает "глобальному разговору" и как возможны консенсус и солидарность в обществе, встраиваются в осознание возросшей ответственности мыслителя ведущей страны мира.

Однако очевидно, что число философских сверхдержав не связано напрямую ни с территорией и населением, ни с экономической и военной мощью страны.

Спасительность иллюзии

В предисловии к книге Сергей Фокин отмечает, что Лаку-Лабарт и Нанси устроили "настоящую сцену всей немецкой мысли". Нам же, глядящим со стороны Уральских гор - из-за кулис, выяснение отношений кажется сценой, которую разыгрывают французские и немецкие интеллектуалы перед американской общественностью. Но есть резон и для нашей. Наглядность противоречий обнажает слабости каждой из сторон, избавляет от привычки всеприятия и некритического следования чужой мысли.

Закрадывающуюся мысль о том, что отработать ожидание американской аудитории и при этом получить удовольствие - уязвить набирающего силу соседа, - это высокий профессионализм, придется сразу же отбросить в силу веса и ответственности позиции, которую отстаивают Лаку-Лабарт и Нанси. К тому же не лишним будет вспомнить о том, что Нанси является видным представителем католической мысли. Возможно, исток их позиции во Франции. Нельзя же не вспомнить, а тем более проигнорировать травму французской элиты, которая так и не осознала, что она делала во время Второй мировой войны. В психоанализе это называется форклюзией - когда травматическое событие не просто замалчивается, но вообще не признается символический статус события, которое оказывается как бы вне смысла. Тем самым оно отменяется и выводится за пределы умопостижимого.

К чему российскому интеллектуалу созерцать агон двух философских сверхдержав? Здесь уместно вспомнить замечание гениального политика о том, что в споре двух идеалистов (а именно идеализм вменяется французскими мыслителями немецким философам и писателям как первопричина и исток нацизма) всегда выигрывает материалист. А вот мысль современника: "Пора сказать без обиняков: существование фашистской партии во все времена поддерживало иллюзию, будто политика еще есть (так будет и дальше). Следует признать, что любая политика была заинтересована в сохранении спасавшей ее иллюзии". Эта мысль одного из самых страстных и последовательных критиков капитализма Мишеля Сюриа заслуживает внимания. Ибо скрытая пружина, двигающая его мысль, что капитализм, утратив перспективную - коммунистическую - модель общественного устройства, утратил горизонт самоопределения, самоулучшения, конкуренции, ретроспективные же - архаические, эскапистские, традиционные - формы критики приоткрывают способ, каким конструируется актуальность "нацистского мифа". Техника работы Сюриа, примененная в отношении партий буржуазно-демократического общества, пригодна к анализу философских партий и, более широко, к интеллектуалам, обслуживающим государство, в том числе посредством радикальной критики, которая, по точному наблюдению Эрнста Юнгера, дала пропитание не одному поколению интеллектуалов. Существование угрозы "Нацистского мифа" оправдывает как полноту жизни "мифа демократического", так и критику наследников этого мифа и, наконец, подозрение о возможном его зарождении.

Русский - значит плохой философ

Философский пароход 1922 года, увеличив интеллектуальную концентрацию европейских столиц от Парижа до Берлина, возвращается в Россию лекторами, собирающими полные аудитории. А в самой Германии не без основания полагают, что в советской и постсоветской России "традиция мысли характеризовалась перманентным эсхатологическим настроением". Вот мнение Эверта фон дер Цвеерде: "На Западе говорят о Бердяеве, его приводят в нашей учебной программе в качестве примера плохого философа, плохого типа философствования. Может быть, это неправильно, потому что создается стереотип, что он плохой философ именно как русский". В такой ситуации и с таким багажом предрассудков о российской философии тяжело выступать от ее имени и репрезентировать российский/русский топос.

Имеется и другая сторона дела, как кажется, не менее важная в силу неявности, точнее, вытесненности проблемы своего прошлого. Проблематизировать место, из которого ведется речь, - значит задаться вопросом об ответственности не только аналитики происходящего, но и прагматики интересов и целеполагания своего сообщества. Скольжение по поверхности чужой мысли столь же продуктивно (в силу авторитета последней у соотечественников), сколь и травматично для отечественного мыслителя. Михаил Ямпольский - тому яркий пример - поделился своим самоотчетом мысли: "Мое существование сегодня в мире - а я хочу быть сегодня универсальным человеком - в значительной степени зависит от... группы провинциальных, локальных людей, которые мне подарены без моего ведома и с которыми я почему-то должен себя соотносить. Неприятность всего этого заключается еще и в том, что все эти философы отделяли себя от мира... Что-то я должен с этим делать?"

Но проблема русскости не ограничивается тем, что так эмоционально было заявлено выше. Она имеет ряд аспектов.

1. Ответственное принятие советской истории как своей. На мой взгляд, это развитие и доведение до логического завершения принципа отказа от кровавого и жертвенного истока культуры. Тематизация этой проблемы на уровне философской рефлексии позволила бы создавать свое концептуальное поле и, что в данный исторический момент, полагаю, более важно, определиться по отношению к своему прошлому. Если у немцев есть чувство вины, у французов - забвение (форклюзия), то у нас налицо механизм подросткового запирательства. Распространено отношение к истории страны в ХХ веке как к не моей (или, жестче, их, коммунистической) истории. Напомню, что ситуация непризнания своего, в том числе своего прошлого, - не нова. По сей день живет формула: "Сын за отца не отвечает". Но сегодня не только не отвечает, но и - вот власть традиции - не может соотнести себя с ним, поставить себя в его условия. И, как результат, не может настоящее увидеть в перспективе прошлого и посмотреть на конкретную ситуацию с позиции целого и изнутри целого.

2. Современной русской философией игнорируется то, что я бы назвал теорией "среднего уровня". У нас практикуется либо высокий уровень абстракции, либо уровень журналистики и публицистики, на котором обсуждаются реальные проблемы, которых чураются философы; словно первые незыблемо верят в справедливость мнения, приведенного Платоном: "они вдаются в мелочи, значит они нищие". Отсутствие инвестиций философов в культурное пространство страны, их мнений по актуальным проблемам, касающимся каждого человека, - убедительное свидетельство тому.

3. Михаил Гаспаров как-то заметил, что древнегреческий полис был создан щитом с двумя рукоятями, которым можно было прикрывать друг друга, что повлекло появление "сплоченного строя" - главной военной силы греков. Российскую же интеллектуальную атмосферу по-прежнему определяет "длинный меч" и щит с одной рукоятью. В результате мы имеем рыхлое коллективное тело, не схваченное общей идеей, школой, направлением. Так, если в Европе не может быть философа самого по себе - он должен называться и рекомендоваться учеником кого-то, продолжателем школы, укорененной в национальной традиции, - то феномен русскости, как мы помним, является досадной помехой.

Борьба за подлинность

Борьба за подлинность истоков философской традиции - это не столько исток мысли, сколько ее ресурс, справедливо полагают Лаку-Лабарт и Нанси. Эта схема работает и по сей день. Так, например, Вячеслав Сухачев замечает, что "современной русской философии весьма часто свойственно представлять переживаемое Россией время как некий пункт исхода, нулевую точку отсчета. Это происходит в ситуации медленной эрозии, мгновенного коллапса различного рода институций, интенсивных процессов социокультурного "раз-очарования", что влечет за собой потерю социоэкзистенциальной, культурной и, конечно, философской идентичности. Рецепция "русской идеи" для определенной группы философов стала своего рода ответным шагом на эти трансформации, шагом двойственным и парадоксальным в размерности философского мышления".

Традиция базируется на мифе и предполагает преемственность. Рефлексия собственной традиции - это указание истоков. Русская философия утратила не только традицию, но и культуру ее передачи и сохранения. При отсутствии такого опыта сложно понять контекст столкновения европейских направлений философии, их агон.