"Я "за" и даже "против"

Олег Давыдов. М. Горбачев. Тайные пружины власти. - М.: ЗАО "Издательский дом ГЕЛЕОС", 2002, 332 [4] с. - ISBN 5-81-89-0202-1.

Нельзя сказать определенно, что биографы Михаила Горбачева встретили его 70-летие не во всеоружии. Скорее даже напротив. Но в большинстве своем они, если вспомнить Щедрина, не столько сражались, сколько были сражаемы. Оказалось, что бывший президент СССР очень плохо поддается традиционному биографическому описанию. О нем почти невозможно повествовать в третьем лице: "он сказал", "он решил", "он сделал" и т.п. Если и сказал, то имел в виду другое; если и решил "за", то потому, что был "против"; если и сделал нечто, то одновременно сделал и противоположное. Это нарративное затруднение имеет глубокую онтологическую основу: Горбачев так и не научился жить "в третьем лице", хотя очень хотел этого и даже подстраивал под это хотение свою речь (Грачев: "После смерти Черненко избрание Горбачева становилось неотвратимым", - говорит он о себе, как обычно, в третьем лице"); главные результаты его деятельности не могут быть им авторизованы, ибо они не достигнуты им, а спровоцированы и потому принадлежат не ему, а "духу времени". Бертольт Брехт в своей книге "Ме-ти" интенсивно размышлял над тем, что значит "исторически себя вести": "Жизнь, прожитая как материал некоего жизнеописания, приобретает определенную весомость и может стать историей. Когда полководец Юлий Цезарь писал свои воспоминания, он писал о себе в третьем лице. Ме-ти говорил: жить тоже можно в третьем лице". Именно это, повторяю, Горбачеву и не удалось.

Авторы рассматриваемых работ равным образом столкнулись с указанным онтологическим затруднением и попытались одинаково справиться с ним на обходном пути, хотя и с разным успехом. Давыдов написал психобиографию Горбачева или, в его терминах, "феноменологию горбачевской личности и судьбы" на обходном пути метапсихологии неортодоксально фрейдовского типа. Грачев предпочел обходной путь через прикладную философию истории, почерпнутую им главным образом у бывших западных советологов и современных кремленологов. Славин попытался дедуцировать жизненный путь Горбачева из некоей "теоретической программы". Остановлюсь на каждом из этих подходов, сравнивая по мере возможности их разрешающие способности.

Карьера - это немного другое

Разочарованный стоик Сенека как-то обмолвился: "Иные кажутся великими, потому что их меряют вместе с пьедесталом". Олег Давыдов в своей книге совершенно отказался от такого способа измерения Горбачева: последний предстает в ней без пьедестала, буквально как "один из нас", как Jedermann - со своим психическим аппаратом и приспособлениями, привычками и комплексами, симпатиями и антипатиями, в кругу семьи и в горизонте советской партийно-государственной Системы. Антииллюзионистская психологическая оптика сочетается в авторском взгляде на героя с редким политическим реализмом.

Давыдов не поддается на шантаж Горбачева, который (шантаж) одних его жизнеописателей деморализует, а другим абсолютно развязывает руки. "Всего я вам все равно не скажу", - заявил некогда этот политик с неким вызовом своим приближенным. В свое время Соловьев вывел нигилистический силлогизм: все мы произошли от обезьяны, значит, мы должны любить друг друга. По этому образцу можно вывести биографический силлогизм с прицелом на Горбачева, - силлогизм, который лежит в основе многих текстов о нем: если исторический актер не говорит всего, значит, его биографам все дозволено - безоглядная хвала точно так же, как и беззастенчивая хула. Или наоборот: беззастенчивая хвала и т.п. Поэтому логично, что, например, Грачев на деньги зарубежных фондов восхваляет в своей книге Горбачева за то, что тот так удачно развалил Советский Союз без угрозы третьей мировой войны для Запада; ему глубоко и закономерно наплевать, что для России эта удача обернулась бедами почище, чем от иной из войн. Ну, как тут не вспомнить Иосифа Бродского: "В настоящей трагедии гибнет не герой, погибает хор".

Со своей стороны, Давыдов не то чтобы не верит Горбачеву на слово; он принимает сказанное им слово всерьез, но весьма изощренно его анализирует. И тогда в сказанном начинает отсвечивать несказанное - то, о чем Горбачев хотел бы умолчать. В этом я вижу главный эффект методы Давыдова. Достаточно сопоставить жесткое изображение внутрисемейных отношений в фамилии Горбачевых, данное Давыдовым (безотцовщина и безматеринщина Миши с трех лет, отданного родителями на попечение деда Пантелея Ефимовоча Гопкало; роль психических травм малыша в становлении его характера; симбиотические отношения пастуха и пастушки - Михаила Сергеевича и Раисы Максимовны и т.д.), и лубочные картинки в исполнении Грачева, чтобы воочию увидеть коренную разницу между психобиографией и апологией Горбачева.

Сейчас мы живем, и не в последнюю очередь - благодаря Горбачеву, в обществе, где мерилом человеческой состоятельности стал успех. Между прочим, в таком обществе философия - теоретическая, равно как и практическая - теряет под собой жизненную почву: место философии заступают всяческие квазимировоззренческие суррогаты таковой. Например, теория делового успеха или теория государственно-бюрократической либо политической карьеры. При этом человек волен думать, что он руководствуется в жизни каким-то высшим мировоззрением, - на самом деле мировоззрением он прикрывается, а фактически ориентируется на критерии делового успеха (список "Форбса") или карьерного продвижения. Горбачев, несмотря на все его нынешние социал-демократические декламации, был буревестником именно такого общества, где успех и карьера значат все, а принципы и убеждения - очень мало. Нелепо возражать на это, что он был "не похож" на карьериста: родоначальники капиталистического этоса из пуритан тоже были не похожи на нынешних бизнес-акул.

Наиболее интересный научный результат так называемого романа Давыдова состоит в вычленении логики карьеры из диффузности жизни Михаила Горбачева. Давыдов как бы даже немного побаивается своего прозрения: "Из того, что мы уже знаем о детстве и юности нашего героя, вовсе не вытекает никакая карьерная жажда. Желание быть всегда первым - да. Но карьера - это немного другое". Он вроде бы привыкает глядеть не мигая на своего героя на резком люминесцентном свету. В конце концов это ему удается: "В дальнейшем, описывая жизненный путь Горбачева (точнее, его партийную карьеру), - отмечает Давыдов, - мы вменим себе в обязанность постоянно обращать внимание на то, какими приемами он пользовался на каждом этапе движения вверх, будем анализировать структуру его карьерных технологий, находить в них общие моменты и фиксировать различия. Инвентаризировав горбачевские технологии, мы хотя бы частично поймем причины его стремительного взлета, а также - падения. Ну, а попутно, даст бог, наметим хотя бы пунктиром контуры общей теории советской партийной карьеры. Да и, чем черт не шутит, российской карьеры вообще". Все, что написано автором по поводу этого сюжета, принадлежит к лучшим страницам книги.

Принципиально важным представляется мне освещение Давыдовым психологической природы политической провокации. Провокация - сознательная или бессознательная - стала одним из главных инструментов в горбачевском арсенале политических (и карьерных) технологий. По существу, это признают и ближайшие соратники Горбачева вроде Андрея Грачева. "Перестав эффективно выполнять роль графитового стержня, опущенного в ядерный реактор спровоцированной им самим новой русской смуты, - констатировал Грачев относительно Горбачева, - он исчерпал значительную часть своей миссии". То есть миссии стержневого провокатора (смуты). В устах бывшего советника и пресс-секретаря президента СССР такое признание дорогого стоит.

Давыдов показывает, что Горбачев выстраивал - желая того сознательно или не желая - линию своего поведения в ряде решающих позиций (например, свои отношения с Ельциным или будущими гэкачепистами) по психологической логике провокации: "Такова вообще природа всякой интриги, провокации, заговора. Во мраке неизвестности ты что-то делаешь и, может быть, сам не знаешь, как жизнь повернет твой поступок. Да и ты не знаешь, как придется его повернуть. Все зависит от того, как поймут твои начинания партнеры. Ведь дело окутано тайной. Все играют вслепую. Поэтому надо подстраховаться, чтобы в случае чего истолковать свои действия в выгодном для тебя свете. Атмосфера двусмысленности (которую, вообще говоря, создал Михаил Сергеевич) чревата ошибкой". Мне думается, однако, что Давыдов филантропически преувеличивает момент двусмысленности в атмосфере, которую Горбачев создавал непосредственно перед ГКЧП. Сошлюсь на факты, изложенные в книге Рудольфа Пихоя "Советский Союз: история власти. 1945-1991": "Подготовка к возможности введения чрезвычайного положения осуществлялась в марте 1991 г., накануне III Съезда народных депутатов СССР. После провала этой попытки в апреле Совет безопасности (при Горбачеве! - С.З.) вновь вернулся к разработке документов о чрезвычайном положени. Работа велась, что называется, впрок. Горбачев сам нередко говорил о необходимости "чрезвычайных мер".

Последнее, что хотелось бы отметить в позитивном плане в книге Давыдова, - это воля к объективности, явственное усилие автора быть объективным. Быть объективным - это ведь намного сложнее, чем быть необъективным. К примеру, автор находит слова признания даже для мертворожденной, брошенной самим Горбачевым на полдороге Продовольственной программы СССР: "Ни в коей мере не хочу его (Горбачева) за это осуждать, в конце концов какую-то (правда, скорей призрачную) пользу экономике она принесла. Но если смотреть на вещи трезво, придется признать: не ради какого-то экономического эффекта эта программа создавалась, а ради эффекта пропагандистского". Между тем у меня еще не изгладилось в памяти то неподдельное отчаяние, которое вызвало у Леонида Абалкина ознакомление с этой программой после ее публикации, особенно с разделом программы о мелиорации, оформленным и отдельным решением: "Опять - затратный путь. Опять будем деньги закапывать в землю!" Современники, правда, всегда более пристрастны, чем послесовременники.

На фоне имперских развалин

Язвительный поляк Веслав Брудзиньский как-то заметил: "Каждый способен на что-либо великое. К сожалению, не каждому удается в этом помешать". Если судить по биографии Горбачева, написанной Андреем Грачевым, это именно тот случай.

Жанр, в котором выдержана книга Грачева, - это древний жанр апологии, восходящий чуть ли не к "Апологии Сократа", только с библейскими реминисценциями (первая глава так и начинается: "Ставропольский Давид"). Составной частью апологии является выведение Горбачева в образе шестидесятника. Его отличие от других шестидесятников заключалось, согласно Грачеву, в том, что Горбачев сделал "попытку воплотить в жизнь мечтания политических романтиков 60-х годов", из-за чего его якобы бешено ревновали диссиденты. И хотя автор упоминает об учиненных Горбачевым на Ставрополье преследованиях местных инакомыслящих, он одновременно апеллирует к преследовавшим того "мукам совести". Видимо, чтобы их заглушить, Горбачев "открыл для себя таких марксистских "еретиков", как Грамши, Тольятти, Бофф". Опять же вместе с женой они читали "и современных антимарксистов, и новых философов - Сартра, Маркузе, представителей "Франкфуртской школы". И не важно, что Маркузе как раз и был представителем этой самой школы: апологет может пренебречь бескрылой точностью. Горбачев был истинным другом деятеля Пражской весны Млынаржа с младых студенческих ногтей, а что во время инспекционного наезда в Прагу в 1969 году не пожелал с ним встретиться, так время было суровое. Такими незамысловатыми приемами Грачев стилизует своего героя, который резво прыгал по ступенькам партийной иерархии и выл с волками по-волчьи, под хорошо законспирированного интеллектуала, который готовился исполнить мечту Платона о философе на троне. "Извиняло "сверхобразованного" Михаила Сергеевича в глазах Орготдела ЦК только его безупречное рабоче-крестьянское происхождение". Кому желает понравиться г-н Грачев?

Другой характерной чертой биографического повествования Грачева является его ничем не прикрытое западничество, причем не первой свежести. Грачев все время оглядывается на западных специалистов по Советскому Союзу и России, его текст пестрит фразами типа: "Только профессор Арчи Браун продолжал в своих выступлениях связывать с Горбачевым перспективу принципиальных перемен в Системе". Автор плохо знает время и страну, о которых берется рассказывать. Реальности той жизни застит ему замшелая концепция тоталитаризма, к каковой он проявляет самую трогательную, инфантильную привязанность. Для него является аксиомой то, что коль скоро Советский Союз равносилен тоталитаризму, то надо было крушить его изнутри, не оставляя камня на камне. Единственным облачком на голубом куполе тоталитарной версии советской действительности является то, что, согласно Грачеву, его герой, по существу, не понимал, что именно он делал: "В окружении Горбачева тогда не было, да и не могло быть тех (почему? - С.З.), кто предостерег бы его и объяснил, что любая (!) попытка придать человеческий облик существующему режиму обернется тем, что вся Система пойдет вразнос". Грачев не доказывает этот тезис в книге, а постулирует его.

Западничество Грачева, его приверженность концепции тоталитаризма закрыли от него возможность понять советский период как составную часть Русской Истории, как обрезок ее Большого времени. Однако он вынужден описывать то, чего не понимает. И в этих его описаниях Горбачев предстает как тот, кем он по крупному историческому счету был и останется: человеком, который скорее по государственному недомыслию, чем по злому умыслу, распахнул двери Империи перед Смутой: "Главное же, Горбачев не знал, чего хочет История, куда в конце концов она вывезет и выведет его самого, его страну и затеянную им реформу". Конечно, не Горбачев поднял Смуту, а долго назревавшая Смута подняла его. Подняла - и бросила. Поэтому это и ему подобные описания Грачева - это если не приговор его герою, то диагноз.

С исторической точки зрения рассматриваемая книга изобилует разного рода неточностями и ошибками, в особенности в том, что касается деятельности аппарата ЦК КПСС и его выборных органов. Как международник, не допущенный к "телу вождя", автор очень многое знал и знает понаслышке. Вот лишь несколько показательных штрихов: в конце 1984 года состоялась не партийная конференция, а научно-практическая конференция (разница такая же, как между корреспондентом и членом-корреспондентом; общепартийная конференция могла взять на себя функции съезда) не по идеологическим вопросам, а по научно-техническому прогрессу. "Правда" напечатала текст доклада Горбачева в "сокращенном виде" не в результате интриг, а потому, что в полном объеме текст вышел в Политиздате в виде брошюры; и т.д.

Крупные промахи Андрея Грачева гармонично сочетаются в книге с мелкими. Судя по всему, его эрудиция зиждется на сборниках готовых цитат, надерганных их разных известных авторов - нечто вроде тех цитатных полотен, которые выпускал в крупнейших советских издательствах помощник Суслова Воронцов ("Симфония разума" в "Худлите"). Иначе как объяснить, что, приводя без сноски высказывание "известного историка", он совершенно неожиданно его переименовывает: из доброго старого Василия Ключевского получается совершенно никому не известный "О.Ключевский"? Или без тени улыбки на своем светлом авторском лике Грачев возвещает: "В 1920 году русский писатель К.Леонтьев писал┘" Если это тот самый Леонтьев, чьи письма к Розанову цитирует автор, то к 1920 году он уже 30 лет был в гробу, и писать ему там было крайне затруднительно. Для сведения Андрея Грачева - годы жизни Константина Леонтьева: 1831-1891. Я думаю, в посвящении автор не допустил промашки с именами, а вот в эпиграфе зачем-то изменил закавыченные им слова из Ветхого Завета. В русском синодальном переводе они звучат так: "Пусть господин мой пойдет впереди раба своего, а я пойду медленно, как пойдет скот, который предо мною, и как пойдут дети" (Быт: 33, 14). Только я не понял: кто в контексте биографии Горбачева есть "господин", который пойдет впереди, и кто скот, который гонит перед собой герой? В чем тут pointe?

Теоретический аргумент в биографии

Политолог Борис Славин в своих беседах с Михаилом Горбачевым задался целью выяснить, каковы "основные вехи" его "мировоззренческой, духовной эволюции", как Горбачев, "реформируя общество", изменял свои "взгляды на социализм". Уже самое начало этих бесед, однако, вызывает у компетентного читателя немало вопросов и недоумений. Горбачев свой рассказ о пройденном им идейном пути начинает со скромного тезиса о том, что он "повторил тот путь, который за короткое время проделал такой гигант, революционер, интеллектуал и политик, как Владимир Ильич Ленин". Вон, значит, как оно было! Далее Горбачев определяет ленинизм как "кое-что (!) поправочное к первоначальному марксизму, если учесть, что мы забыли о первоначальном, раннем Марксе с его антропологическими поисками". "Мы", то есть Горбачев, прочли Маркса уже в университете, то есть в первой половине 50-х гг., а затем вернулись к нему после изучения "Тюремных тетрадей" Грамши, где "идет перекличка с Марксом". Ученый Славин сообщает Горбачеву, что ранние работы Маркса были опубликованы на русском языке в 1956 году (Горбачев окончил университет в 1955 году) и что Ленин их не знал. Горбачев: "Даже не знал? Не может быть". И повторил: "Не может быть".

Тут что ни слово, то перл, причем с обеих сторон. Горбачев изучает "Экономическо-философские рукописи" Маркса до их второй публикации отдельным общедоступным изданием (Карл Маркс и Фридрих Энгельс. Из ранних произведений. - М.: Политиздат, 1956) и не знает, что Ленин был с ними незнаком. А Славин не знает, что было в 30-е гг. такое знаменитое издание под немецким названием MEGA [Marx-Engels Gesamtausgabe], то есть Полное собрание сочинений Маркса и Энгельса, что "Экономическо-философские рукописи" Маркса были переведены на русский язык для этого издания, выходившего параллельно на двух языках (на русском и на языке оригинала) под редакцией Давида Рязанова, еще на рубеже 20-30-х гг., что в расшифровке и переводе участвовали такие выдающиеся философы, как Михаил Лифшиц и Георг Лукач, что перевод был опубликован в русском варианте MEGA, что уже тогда появились серьезные комментарии на русском языке к Марксовым антропологическим рукописям. Короче говоря, теоретический аргумент не работает в обоих случаях: Горбачев что-то путает, а Славин чего-то недопонимает.

Практически та же неутешительная картина получается при более пристальном разглядывании теоретических пассажей в биографии Горбачева, вышедшей из-под пера Грачева. Здесь я хотел бы остановиться лишь на попытке Грачева изобразить Горбачева как "еретика" в марксистско-ленинской церкви, то есть кем-то в стиле Лютера: "Систему, вооруженную до зубов "единственно правильным учением" и ощетинившуюся против всего мира, могла поразить только внутренняя коррозия, идейная ересь. Не агрессия извне, а "восстание ангелов". И возглавить его без страха мог, разумеется, только тот, кто сам был без упрека. Только истинно верующий мог стать еретиком". Горбачев уточнил в беседе с японцем Икедой: "Мы были не диссидентами, а ревизионистами".

Один ныне покойный советский философ как-то сказал мне про другого ныне покойного польского философа: "Он был слабым марксистом, теперь он слабый ревизионист". Нечто в этом роде можно было бы утверждать и о "еретике" Горбачеве: он был никудышным теологом ленинизма и стал его никудышным еретиком. Несравненно сильней Горбачева в теоретическом плане из людей его ближайшего окружения были Александр Яковлев и Вадим Медведев, и еретик из Яковлева получился несравненно более колоритный. И совсем не случайно в разговоре со Славиным Горбачев лягнул Ричарда Косолапова: тот был теоретиком не чета Горбачеву, хотя и с затаенной симпатией к Сталину, и, конечно, младенческие ереси Горбачева не переносил на дух.

* * *

Самое честное определение специфики биографического жанра, биографического взгляда на человеческие вещи я нашел у Александра Герцена, и здесь можно пренебречь разницей между биографией и автобиографией: "Отражение истории в человеке, случайно попавшемся на ее дороге". Примерно так, думается мне, и нужно писать о жизни Михаила Горбачева.