Сергей Земляной Этика. Энциклопедический словарь. Под ред. Р.Г. Апресяна и А.А. Гусейнова. - М.: Гардарики, 2001, 669 с.
СЕГОДНЯ в России более, чем когда-либо прежде, релевантен вопрос-ответ Воланда: "Ну, уж это положительно интересно: что же это у вас, чего ни хватишься, ничего нет". Бога действительно нет, есть только его суматошные поиски и высокие госчиновники со свечками в руках на церковной службе. Политики нет, есть президент с его огнеупорным рейтингом, государственная вертикаль и придворные игры. Науки нет, есть "утечка мозгов", захватывающая уже третьекурсников, и Сорос. Литературы нет, есть литературная тусовка и взаимные обвинения в гениальности. Можно было бы заявить, что философии тоже нет, есть руины псевдоклассицистского здания советской философии как главной легитимационной дисциплины в СССР. Но руины руинам - рознь. Архитектор Гитлера Альберт Шпеер придумал как-то "теорию ценности развалин", согласно которой надо сооружать такие здания, которые, даже будучи разрушены, через сотни лет смогут уподобиться величественным римским образцам ("Воспоминания"). Здание советской философии явным образом не принадлежало к архитектурным шедеврам, которые разваливаются стильно и благородно. Его руины отнюдь не являются местом паломничества бывших его обитателей, которые, скорее, всячески его избегают, и редкий путник появляется в его окрестностях.
ФИЛОСОФИЯ КАК ЭТИКА
Бесспорно, философия в России не существует как здание, то есть как Система, как Канон. Но философия зацепилась за существование в качестве институции гражданского общества (от государства ее почти совсем отлучили), приютилась в РАН, во всевозможных академиях, в университетах и вузах, в издательствах, фондах и т.д. Далее, философия бытийствует как индивидуальное и командное усилие мыслить. Усилие мыслить о человеке и мире. И здесь ничего нельзя сказать наперед, кроме того, что философия переживает мутацию: она меняет кожу. Наконец, философия еще живет как потребность индивида и общества в ориентации. Эту потребность резко обострил духовный кризис, который сегодня не минует в России никого. Вот одно из описаний этого кризиса в терминах морали, заимствованное мной из статьи "Этика" (А.А. Гусейнов): "Моральное сознание попадает в ситуацию, которую вслед за Кантом можно было бы назвать ситуацией двусмысленности притязаний. Речь идет о конфликте (кризисе) ценностей, когда мораль теряет очевидность, не может поддерживаться силой традиции, и люди, раздираемые противоречивыми мотивами, перестают понимать, что есть добро и что есть зло. Такое, как правило, происходит тогда, когда сталкиваются различные культуры и культурные эпохи, когда, например, новые поколения резко порывают с традиционными устоями. Чтобы найти общий язык друг с другом, люди вынуждены заново ответить на вопрос, что такое мораль".
Приведенное рассуждение помещено на страницах издания, которое притязает на энциклопедизм. Но что такое "энциклопедия" в первоисходном смысле слова? Это "Enkyklios Paideia" - круг знания, общее образование (В.Йегер); идеальный набор дисциплин, считавшийся в школах платоников и перипатетиков пропедевтикой к философии (И.Макаров). Составители и авторы "Этики" должны были иметь возвышенное представление о философском достоинстве своего предмета, чтобы решиться на его энциклопедическое освещение. Для бывших идейных патронов отечественных философов - Карла Маркса и Владимира Ленина - это было бы совершенным нонсенсом.
Однако при внимательном чтении ЭС выясняется, что и указанная целеустановка не является конечной для авторского коллектива ЭС: его создатели, если использовать евангельский оборот, не только готовили путь Господу, то есть философии. Фактически они, нигде на этом не фиксируясь, закладывали предпосылки для интронизации этики на престоле философии. Что этика венчает философию, знали античные греки с их классификацией философских наук (логика, физика, этика). Это знал Фридрих Ницше, о чем пойдет речь ниже. Это знал Вильгельм Дильтей, который писал в своей знаменитой работе "Типы мировоззрений и их образование в метафизических системах": "Картина мира становится основой оценки жизни и миропонимания. В соответствии с той же самой психической закономерностью из оценки жизни и миропонимания возникает высшая позиция сознания: идеалы, высшее благо и верховные принципы, благодаря которым мировоззрение впервые обретает свою практическую энергию". В ЭС, правда, проводится несколько иная трактовка: этика сегодня - не только увенчание философии, она является концентрированным и аутентичным выражением действительного призвания философии, которое не сможет оспорить у нее наука. Если в процессе своего мутагенеза философия сохранит себя, то она сохранит себя прежде всего как этика.
К примеру, в статье "Этика" следующим образом реабилитируется философская программа Фридриха Ницше: "Ницше утверждает примат морали перед бытием, ценностей перед знаниями. Нравственные (или безнравственные) цели, считает он, составляют жизненное зерно, из которого вырастает дерево философии, даже за логикой "стоят расценки ценностей"; создавать ценности - такова собственная задача философии, все остальное является предисловием этого. В рамках такой методологии этика как особая дисциплина невозможна, она совпадает с философией". В статье об "Этике" Бенедикта Спинозы А.А. Гусейновым сочувственно разбирается его специфическая установка: "Никто ни до, ни после него в западноевропейской философии не использовал название этической части философии для обозначения всей философии <┘> Существенно, что для Спинозы человеческое бытие, которое в своей философски осмысленной основе и есть предмет этики, ничем не отличается от природного бытия <┘> Поэтому для него философия совпадает с этикой". Эти примеры можно было бы умножить.
Составители и авторы ЭС использовали возможности, которые открывает мутагенез философии, для решения трех взаимосвязанных задач. Во-первых, для расчета с философским прошлым, что особенно актуально для тех, у кого такое прошлое было и никуда не делось. Во-вторых, для возвращения этике того почетного места, которое она некогда занимала в философии, для "мягкой" проводки идеи этики как единственно возможной и уместной на сегодня философии. В-третьих, для квалифицированного ответа на жгучую злобу дня, для выработки культуры нравственно-философской рефлексии (и даже двойной рефлексии).
К сказанному стоит добавить одну очень существенную вещь. В таких статьях словаря, как "Ненасилие", "Любите врагов ваших", "Не противься злому", "Прощение", "Золотое правило", "Закон насилия и закон любви" Л.Толстого, "Культура и этика" А.Швейцера, "Толстовство", "Гандизм", - в этих статьях брезжит нечто вроде принципиальной возможности разрешения неотразимого вопроса наших дней: вопроса о самодвижении и самопричинении зла, о способах и средствах прервать это самодвижение. А ведь без этого, например, бессмысленно даже думать об общественном согласии в стране, где все без исключения крупные и сверхкрупные состояния нажиты путем воровства и обмана. В отсутствие такого согласия российский капитализм никогда не станет нормальным. Между тем некоторые авторы ЭС лелеют мечту о нем, санкционируя в статье "Предпринимательская этика" (В.И. Бакштановский, Ю.В. Согомонов) "эгоизм в рамках честной игры за рыночный успех".
Наряду с этой крайне важной, но тем не менее специфичной проблемой создатели ЭС постоянно держат в фокусе своего мышления проблему в полном смысле слова всеобщую: выдвижение эпохального человеческого проекта, подлинно современного образа человека. Это всегда было главным делом этики, и ЭС являет читателю своего рода феноменологию человеческих образов, адекватных тем современностям, которые знала история человечества. Однако этика для авторов ЭС - это не столько способ научить сегодняшних людей тому, что такое добродетель, сколько существующий и для последних путь к тому, чтобы стать добродетельными. Сдается, что авторы крепко усвоили заповедь Марка Аврелия: "Не живи так, точно тебе предстоит еще десять тысяч лет жизни. Уже близок час. Пока живешь, пока есть возможность, старайся стать хорошим". В содействии в этом деморализованному человеку, захлестываемому волнами перемен, в возвращении ему достоинства, в культивировании в нем мужества быть, состояться - нецеховой и неокказиональный мотив ЭС.
СЛИЯНИЕ ГОРИЗОНТОВ
Как выяснили на предварительной стадии своей работы составители "Этики", словники словарей и справочников по этике, выпущенных в свет в разных странах, почти ни в чем не совпадают друг с другом: настолько сильным является влияние на нравственно-философское сознание национальных этосов. Под этим углом зрения следует признать, что ЭС отличает широта подхода к этическим проблемам, свобода от кричащих национальных предрассудков, тяга к провозглашенной Федором Достоевским всечеловечности. В 450 статьях издания представлены основные исторические эпохи, а также ведущие школы и направления философско-этической мысли. Обращает на себя внимание, что в ЭС нет статей, посвященных представителям нравственной философии персонально. Это напомнило мне попытку в начале прошлого столетия построить историю искусства "без лиц и имен". Отсюда не следует, что "лица" в ЭС стушевываются. Ввиду центрального места, которое в ЭС занимает история нравственной (практической) философии, встает вопрос, насколько плодотворно обращение его создателей к наследию. Этот вопрос неизбежно тянет за собой другой: а каков вообще модус продуктивного доступа к прошлому культуры и философии? Если взять на особицу статьи о конкретных этических текстах, то становится очевидным, что они написаны в диапазоне от простого пересказа содержания произведений, чуть ли не по оглавлениям, - до авторских рассуждений вокруг текстов, без устремлений к воссозданию их собственной внутренней формы. Безусловно, в "Этике" наличествуют и статьи, на которых счастливо лежит печать "золотой середины", хотя нельзя утверждать, что они доминируют.
Бытует одна апокрифическая история о Гегеле. Его французский почитатель Кузен как-то попросил великого немца изложить свою философию коротко, ясно и по-французски. На что Гегель ответил ему так: "Моя философия не может быть изложена ни коротко, ни ясно, ни по-французски". Видимо, автор статьи о "Философии права" Гегеля (И.В. Кирсберг) - не в курсе этой истории: он взялся изложить одно из коронных произведений философа заведомо коротко, насколько я понимаю, - ясно и хотя и не по-французски, но по-русски. И, разумеется, потерпел неудачу. Ведь Гегель писал не столько словами, сколько смыслами. Кирсберг же мертвой хваткой держится за слова, от чего получается невнятица.
Творческое отношение к наследию предполагает известную дистанцию, которую должен держать его интерпретатор. Отсутствие такой дистанции, на мой взгляд, снижает ценность грамотных статей А.К. Судакова о моральной философии Канта и кантианства. Невольно создается впечатление, что при написании этих статей Судаков ощущал себя своего рода блюстителем кантовской ортодоксии. Он следует не только духу, но и букве учения Канта - букве в самом прямом значении "буквы". Он ни на йоту не отходит от философского жаргона Канта в его русском переложении, далеко не всегда удачном и успевшем архаизироваться. Добавлю, что высокомерие ортодокса ведет Судакова к опрометчивым, неверным суждениям. Ревнуя Канта к неокантианцам, он вдруг заявляет, что кантианцы не комментировали "Критику практического разума". Если "Кантово основоположение этики" Германа Когена не является таким развернутым комментарием, то Кант и Коген должны оба перевернуться в своих гробах. Далее. Совершенно непонятно, из чего исходил Судаков, когда еще раз пригвоздил кантианцев за их мнимую вину: "Именно из среды кантианства возник замысел "демифологизации" христианства" ("Кантианство"). Вообще говоря, Д.Ф. Штраус, который выдвинул первую концепцию демифизации христианства в своей книге "Жизнь Иисуса" (а не "Жизнь Христа", как указано в ЭС), был гегельянцем.
С креном в другую сторону читатель сталкивается в статье "Легенда о Великом Инквизиторе" Достоевского (В.К. Кантор). Этот текст читается с интересом, он изобилует ссылками на русских и иностранных авторов. Но если в него всмотреться чуть более пристально, то выясняется, что он посвящен не той "поэме", которую в романе "Братья Карамазовы" сочиняет Иван, а той "легенде", которую сотворили из нее идейные преемники писателя, идя по стопам Розанова, и которая особенно взволновала автора. Найдя возможность немного более развернуто, чем обо всем прочем, высказаться о Великом Инквизиторе и угадав на заднем плане сюжета "проблематику коммунистического миропостроения", автор почему-то пренебрег нарисованным Достоевским немногими штрихами поразительным образом Иисуса Христа - образом "слабого Бога", молчащего, беззащитного, нуждающегося в нашей помощи. Именно этому образу было суждено большое будущее в ХХ веке - в рамках теологической традиции, которая выпала из поля зрения авторского коллектива ЭС.
Теперь - о текстах "золотой середины". Из статей о философско-этических произведениях я бы по разным основаниям выделил в качестве примерных статью о книге Габриэля Марселя "Homo viator. Пролегомены к метафизике надежды" (Г.М. Тавризян) и статью о сочинении Бернарда де Мандевиля "Басня о пчелах, или Пороки частных лиц - благо для общества" (Р.Г. Апресян). Главное, что привлекает в обоих этих текстах, - это вольтова дуга мысли, образующаяся между прошлым и настоящим. Так, если прочесть статью о "Басне ┘" вместе со статьей того же автора "Добро", то можно оценить тягостную реалистическую весомость приведенного Апресяном высказывания Мандевиля: "Зло, как моральное, так и физическое, является тем великим принципом, который делает нас социальными существами". Текст Тавризян о "Homo viator" отличает обостренное видение проблем, которые ныне важны, как и прежде: "Марсель защищает мораль не только от возможного нигилизма. В главе "Опасная ситуация этических ценностей" он подчеркивает недопустимость сложившегося положения, когда метафизика веры возникает на руинах гуманизма". Именно это происходит в России.
В соответствии с максимой Спинозы "Не плакать, не смеяться, а понимать" выдержана статья "Марксизм" (А.А. Гусейнов), одна из самых трудных по исполнению в ЭС. Трудных и потому, что Россия еще в полной мере не "переболела" марксизмом. Автор, концентрируясь как бы на отношении марксизма к этике и морали, фактически рассматривает эволюцию человеческого проекта марксизма, и тем самым - движение его глубинной философской сути. Автор предлагает следующую периодизацию истории марксизма: "Ранний Маркс, классический марксизм, энгельсизм <┘>, этический социализм, каутскианство, ленинизм, советский марксизм, неомарксизм". Маркс ставил мораль под сомнение, считая ее превращенной формой общественного сознания, которая искажает и прикрывает социальные антагонизмы. Мораль для него есть "бессилие в действии". Мораль не имеет собственной истории, она недостойна теории и требует лишь критики и преодоления. Автор нарушает табу и указывает на родственность моральных концепций Маркса и Ницше: "Этика Ницше <┘> по составу идей и общему пафосу совпадает со взглядами Маркса на мораль в их наиболее радикальном выражении". Гусейнов отмечает, что на почве марксизма выросли настолько разные этические учения, что если попытаться суммировать их в едином понятии марксистской этики, то это понятие неизбежно будет многозначным и неопределенным. Марксистская традиция проанализирована автором достаточно полно. Правда, остается неясным, почему из кругозора создателей ЭС целиком выпал такой мыслитель-марксист, как Антонио Грамши с его представлениями о морали, далекими от вульгарного ленинизма.
Последнее, о чем хотелось бы специально сказать в обсуждаемой связи, - это статьи в ЭС о школах или направлениях философско-этической мысли, которые написаны участниками этих умственных движений. В данном контексте обращает на себя внимание статья "Постмодернизм" (Е.В. Петровская), вышедшая как бы из недр российского извода постмодернизма, но предназначенная, как сказал бы Сергей Эйзенштейн, fuer uns, Laien (для нас, простецов). Автор определяет постмодернизм как совокупность новых культурных тенденций и практик, характерных для западного общества двух последних десятилетий ХХ века. Постмодернизм осознается как исчерпанность системы (либеральных) ценностей и даже всей просветительской традиции с ее прогрессизмом. Для апологетов постмодернизма несомое им "освобождение" ассоциируется с наступлением эпохи "после-долга" (aprus-devoir), эпохи "минималистской" морали, когда в условиях недееспособности абсолютных обязательств единственным предписанием, обладающим универсальностью, становится лозунг "Никаких эксцессов!". Критики же постмодернизма указывают на принципиальную амбивалентность постмодернистского "морального состояния" и акцентируют тезис, что феномены морали в своей основе нерациональны, что они не могут быть исчерпаны никакими "этическими кодексами", что мораль поражена неразрешимыми апориями. Автор отмечает, что постмодернизм мыслит ответственность независимо от нормативной этики. Одним из потенциальных изъянов этого содержательного текста является то, что свое определение постмодернизма Петровская дает без опережающего введения понятия "модерна" (модернизма). Среди критиков постмодернизма в статье фигурирует З.Бауман, но отсутствуют куда более глубокие Ю.Хабермас и П.Козловски.
Так что же в свете изложенного является условием продуктивного доступа к прошлому? С непревзойденной ясностью на этот вопрос ответил Ханс-Георг Гадамер в своем эпохальном труде "Истина и метод". Гадамер подчеркивает, что понять некоего автора или некое произведение означает прежде всего понять само дело, о котором идет речь, и лишь во вторую очередь - выделить и понять чужое мнение в качестве такового. Наипервейшим из условий продуктивного понимания остается предпонимание, вырастающее из нашей обращенности к тому же делу. Стало быть, всякая ситуация понимания определяется предпониманием, теми предрассудками, которые мы в нее привносим. Они образуют горизонт настоящего, поскольку они есть то, за пределами чего мы не способны видеть.
ЭЛЕМЕНТЫ ФИЛОСОФИИ МОРАЛИ
Если воспользоваться известной формулировкой Михаила Бахтина, то ЭС характеризуется полифонией неслиянных голосов. Когда один голос (скажем, А.А. Гусейнова и его единомышленников) ведет тему этики как философии (или наоборот), другой голос (Р.Г. Апресяна и его соратников) ведет тему этики как философии (теории) морали. В статье "Мораль" Апресян последовательно рассматривает основные формации философии морали. Так, в зависимости от понимания источника морали автором выделяются натуралистические, социологические, антропологические и супранатуралистические версии философии морали. С точки зрения морального идеала выступали гедонистические, утилитаристские и гуманистические учения. Автор разбирает один из наиболее распространенных сегодня подходов к морали как способу регуляции, в том числе нормативной, поведения людей, уделяя особое внимание моментам императивности, автономии и гетерономии в морали и попыткам их оспорить или отвергнуть. Он также анализирует философские трактовки морали как типа ценностного сознания и как теории добродетелей. Несомненной заслугой Р.Г. Апресяна является восстановление в правах понятия "произвол" в философии морали: "Мораль - это оформление произвола, организация произвола в свободу. Не свобода, а возможность произвольности является условием морали. Свобода - условие морали лишь в том смысле, что вне рамок свободы нет смысла размышлять о морали. Но свобода - это выражение морали, поскольку свобода - это всегда свобода в морали". На мой вкус, в этом интригующем изложении не хватает одного компонента: демонстрации сладости и непреоборимой привлекательности для индивида произвола, без которого, как показал Достоевский в "Записках из подполья", ему, может быть, и жизнь не мила.
В этом отношении показателен тезис, высказанный в статье "Этика": "Размышления о предмете этики в истории европейской этики концентрировались вокруг ряда сквозных проблем: соотношение счастья и добродетели, индивидуальной этики и социальной этики; роли разума и чувства в моральной мотивации; соотношение свободы и необходимости человеческого поведения и др." Но что такое наша жизнь, задам я риторический вопрос, если не одна непрерывная и рискованная попытка сочетать свободу и необходимость, счастье и добродетель?
Несколько слов - об освещении вопросов и понятий прикладной этики. Несколько слов не потому, что я считаю прикладную этику чем-то второстепенным: напротив, именно здесь находятся наиболее перспективные точки роста философско-этической мысли, именно здесь этика может рассчитывать на жгучий общественный интерес (биоэтика, клонирование и его нравственные аспекты, эвтаназия, политическая этика и пр.). Мой лаконизм объясняется другим: прикладной и биомедицинской этике в ЭС посвящено в общей сложности меньше статей, чем индийской этике. Я люблю индийскую этику, но жить-то надо в XXI веке!
