Елизаветинец

НЕ ЗНАЮ, существует ли синдром переводчика - Григорий Кружков говорит о себе полнозвучно: переводчик. Синдромом не пахнет. Нет жалоб и на головную боль от этой тяжелой работы. Наоборот: он любит ее, охотно делится тайнами ремесла. У него не было причины выйти на эту стезю поневоле, через не хочу - случай Тарковского. Он не воспринимает эту работу как невыносимую каторгу - ахматовский вариант. Он естественным образом принадлежит тому типу культуры, который исповедуют переводимые им авторы, даже когда авторов нет; поэзия ирландского Средневековья, например.

Западник? Ну да. Более того: помимо прочего он в некоторой мере - единственный у нас, так сказать, елизаветенец, поскольку многие годы преимущественно поглощен елизаветинской эпохой. Не токмо ради красного словца говорю так. Переводчик переводит не слова, а время, не подданных некой страны, а саму страну, ибо сам становится и временем, и страной, и ее подданными.

Все так. Между тем, однако, и тем не менее Кружков не такой, каким его знают все. Уходя в других поэтов, становясь ими, этот поэт для "себя-поэта" в сознании читателей почти намеренно оставил скромное место. Его ненавязчивость поразительна и лично у меня вызывает возмущение. Количественный процент его оригинальной поэзии ничтожен по отношению к переведенному им. Правда, последнее - непомерно.

Позволю себе личное. Помнится, мы столкнулись как-то летом на улице, разговорились, спутница моя отошла от нас на время, мы заметили зеленую скамеечку за некой оградой, сели на нее, Кружков читал свои новые стихи, насыщенные реминесценциями из Боратынского и Эдгара По, мы увлеклись, а когда были найдены вернувшейся к нам женщиной, выяснилось, что мы сидим на территории детского садика и зеленая скамеечка наша вся свежеокрашена. Я хитрый: сообразил забежать в попутную химчистку, а собеседник Боратынского и безумного Эдгара, увы, лишился штанов, новых, кажется... Был еще вечер в Коктебеле. Кружков привез на черноморский берег сына Сережу, отрока лет двенадцати. Они пришли в гости к нам - я был все с той же спутницей. Южная ночь, как водится, упала камнем, над Карадагом встала огромная белокаменная лунища, над кипарисами во все горло свистал соловей - Кружков на балконе много часов рассказывал мне о Йейтсе. Наташа и Сережа сделали ночь, выключив свет в комнате. Соловей и Кружков заливались. Йейтс получался соловьиным. Кружков опомнился почти под утро. Сына в гостиницу он унес на себе.

Я же говорю: что-то глубоко детское есть во всем этом.

Вот сюжет сугубо кружковский относительно этой литературной судьбы. Кружков - автор неизвестной книги, причем самой большой и полной на то время (1994). "На берегах реки Увы" - ее название. Тираж - 50 экз. Некое издательство затеяло серию "Поэтическая библиотека", книгой Кружкова начав ее и закончив, если не ошибаюсь. Это - книга-призрак, и она была такой до той поры, пока не вышла только-только в поэтической серии журнала "Арион". Сейчас, открыв "призрак", я обнаружил постаревший листок бумаги, на котором конспект моих впечатлений от того чтения, беглая их запись.

"Балладное мышление. Сюжетное сознание, дыхание сказки - детскость, осознающая себя старостью: мгновенность пробега сквозь возрастное самоощущение. Своя малость, безразмерность бытия ("посмотришь с высоты - какая ювелирная работа!"). Европейское Средневековье (Ланселот), Боратынский в связке с Эдгаром По, Пушкин - с Жюль Верном, какая-то ирреальная республика Ува и "домик в Москве", "где русский йог стоит на голове и смотрит в вечность трезвыми глазами".

После этой небывалой книги Кружков отчалил в Штаты. Казалось, навсегда. Накануне отлета он зашел ко мне. Лужков еще не начал топить, я несколько недель обледеневал у себя дома, но пришел Кружков - и по батареям внезапно забулькало, дом стал размораживаться, Кружков посидел в некотором тепле, а когда ушел, батареи тут же замолкли и остыли. В те годы он уже стал Капитаном Немо, о чем я тогда не знал, а потом прочел его стихотворение "Капитан Немо - Тихо Браге" и, естественно, принял эти стихи на свой счет, поскольку там есть строчки об употреблении адресатом-астрономом спиртного.

В общем, когда вам будет холодно, к вам придет Кружков, и вы обойдетесь без Лужкова. Тем более что Кружков вернулся из Штатов, а книга его - на прилавках Москвы.