Глеб Шульпяков ГОВОРЯТ - Нью-Йорк, Нью-Йорк.
Но Нью-Йорк - город интернациональный, ничего американского в нем нет. Поэтому сперва заглянем в другое место: в столицу.
Вашингтон провинциален и тих. Тополиный пух летает по улицам, на лавочках кемарят ожиревшие полицейские, кругом таблички "не курить" - и ни одного кабака на всю округу.
Каждое второе здание в Вашингтоне - государственная контора, так что от ракушечника рябит в глазах и кажется, что ты не в Америке, а на Зубовском бульваре в районе АПН. Разница только в том, что на Зубовском выпить можно где угодно, а в Вашингтоне выпить на улице нельзя вообще.
Жители Вашингтона делятся на три вида: 1) на молодых и относительно стройных, которые ходят пешком и жрут что попало; 2) на чудовищно толстых, которые ничего не жрут и бегают трусцой и 3) на средних, которые перемещаются в инвалидных колясках.
Собственно, в этом и заключается типичная американская судьба - первую треть жизни жрать и жиреть, а потом бегать трусцой в надежде сбросить лишний центнер.
Понятное дело, что с таким весом среднему американцу далеко убежать не удается. Где-то посередине пути его прихватывает кондратий, и последнюю, самую безмятежную треть своей жизни он проводит в коляске, путешествуя по миру на своих четырех.
Самая символическая достопримечательность Вашингтона - мемориал Рузвельта, выполненный в форме огромной гранитной стамески. Размышляя над строением "тела Америки", я пришел к выводу, что эта стамеска есть символический американский пенис. Когда я был в городе, стамеску одели в прозрачные леса - что можно было истолковать еще и с точки зрения скучного американского секса в презервативе. Потом, кстати, отыскалась и символическая пара гигантскому члену. Я нашел ее, заглянув в бездонную красную дыру Гранд Каньона, которая клубилась туманами и парами. В общем, именно в Гранд Каньоне метафизика американского тела для меня окончательно прояснилась. Все оставшееся время я просто выяснял границы того, что лежит между этими гигантскими гениталиями. Например - и Нью-Йорк.
Нью-Йорк - город совпадений. На Times Square я наткнулся на газетный киоск, где на самом видном месте лежал русский журнал. Первое, что я увидел, раскрыв журнал, была фотография директора "Ad Marginem", который накануне моего отъезда инструктировал меня на предмет городских нравов.
В один из вечеров в Нью-Йорке у меня была назначена встреча с редактором New York Times Review of Books. Я опаздывал, а потому взял такси.
Как я уже говорил, Нью-Йорк - город интернациональный. Особенно это заметно в такси, где за рулем сидят иммигранты со всех концов света. Так что первым делом, забравшись на кресло, нужно спросить: "Where are you from originally?" - и водила заведет бесконечный разговор о родном Гондурасе.
Контора книжного приложения помещалась в небоскребе, где-то в районе двадцатых улиц. Я поднялся на лифте и попал в галерею из комнат, до потолка заваленных книгами и рукописями. Книги были сложены вдоль стен, лежали на полках или просто валялись под ногами. Между книгами с отсутствующим видом слонялись люди. Говорили почему-то шепотом. На окошке дремала кошка-альбинос. Никто не знал, где находится главный редактор.
Наконец в стеклянном "аквариуме" я увидел человека, который сидел за длинным письменным столом. Стена за спиной этого человека была усеяна желтыми клейкими листочками. Время от времени какой-нибудь листочек отклеивался и тихо слетал на пол. Тогда человек, морщась, нагибался, поднимал его и приклеивал обратно. Через несколько секунд листочек падал снова и процедура повторялась.
Я вошел в аквариум и представился. Он предложил мне сесть. Я сел (со стены слетел листик) - и он нырнул под стол. "Нам присылают около тысячи книг в неделю", - как будто оправдываясь, сказал он оттуда.
Во время нашего разговора с Мак Гратом я украдкой разглядывал его лицо. Я заметил, что подбородок у него заклеен пластырем телесного цвета. Потом оказалось, что на пластыре держится не только подбородок, но и щека, и фрагмент уха, и переносица. В общем, впечатление было такое, как будто вчера главного редактора New York Times Review of Books лупили по сусалам всеми присланными книгами сразу. У меня сохранилась его фотография, где он вопреки всем своим пластырям мучительно улыбается мне в объектив, а за спиной у него падает желтый листик. Душещипательный кадр.
На прощание он подарил мне книгу (а что же еще?). Это был сборник его новых стихотворений.
Каждый человек в Америке может стать поэтом.
Для этого следует просто поступить на платные курсы creative writing, которые сделают из вас Фроста-2 после третьего - а в случае с особым тарифом после второго - сеанса.
Вот вам показательный пример отношения американцев к поэзии.
Дело было в университете штата Айова. Я сидел в Интернете за компьютером университетской общаги. Там я случайно наткнулся на литературный сайт, который объявлял всемирный конкурс поэтов. Для участия надо было вписать свое стихотворение в рамку и переслать, оставив обратный адрес. Объем стихотворения не должен был превышать шестнадцати строк. Финалисту конкурса обещали тысячу долларов
Тысяча баксов - не шутка. У меня было несколько стихотворений, переведенных на английский Дэниэлом Уайссбортом, поэтому я не долго думая загнал одно из них в рамку экрана. Но вот беда - стихотворение превышало норму строк и компьютер не хотел принимать мое сочинение. Времени у меня было мало, поэтому я, поразмыслив, просто отрезал хвост, лишив текст коды. В общем, можете представить, что это получилось за стихотворение.
На следующий день, однако, я получил ответ. Письмо гласило: "Поздравляем вас! Вы написали замечательное стихотворение! Вы стали одним из финалистов нашего конкурса! Это значит, что ваше стихотворение войдет в антологию, которую мы издадим по итогам конкурса! Антология будет издана в мягком и твердом переплетах! Для того чтобы купить антологию, пожалуйста, заполните следующую форму и укажите номер вашего счета! За отдельную плату мы можем прислать вам ваше стихотворение, помещенное в рамку! За отдельную плату вы можете получить аудиокассету, где лучшие актеры Америки озвучат ваше стихотворение! Не упустите своего шанса стать знаменитым поэтом!"
В Америке существуют две поэзии: академическая и эстрадная. Никакой другой вид поэзии там просто не выживает. Самый распространенный вид эстрадной поэзии - это "Slam poetry". В Чикаго, например, я наблюдал группу поэтов, которые собирались по вечерам на заднем дворике дома в мексиканском квартале, зажигали посреди двора огонь и начинали импровизировать на тему увиденного-услышанного. Это был такой джаз - только с помощью рифм, звуков, жестов и вывернутых наизнанку слов.
Что-то похожее - но уже под названием "Shmazy!!!!!!!" - я видел в Вашингтоне, где провел ночь в компании чрезвычайно энергичных поэтов, которые даже за ужином не переставали "сочинять стихи". После каждой удачной импровизации они веселились как дети, обнимались и были вполне собой довольны.
Наблюдая и "Slam", и "Shmazy!!!!!!", и open mike (когда любой может прочитать свой стишок у "открытого микрофона"), было понятно, что эстрадное творчество в Америке имеет массовый характер, но обращается в первую очередь к банальным первоэлементам социальной и психологической жизни масс. Это тот вид поэзии, который расцвел у нас в шестидесятые с Евтушенко, потом аукнулся в начале девяностых с Иртеньевым-Губерманом и исчез со сцены.
А жаль.
Поскольку "Slam" - это отголосок карнавальной жизни города, это шоу, где поэт играет в артиста-агитатора, а его аудитория - жизнерадостная толпа. В таких текстах всегда много злобы дня и социального подтекста, много грубой эротики и брутальной риторики. Само собой, на бумаге эти стихи почти не печатают - не для бумаги они написаны. Зато на подвальной эстраде!
Напротив, академическая поэзия в Америке стоит на полках во всех книжных магазинах. Ее классики гастролируют по университетам, волоча за собой вечный чемоданчик на колесах. Часто именно университеты этих классиков и издают.
Я был на выступлениях замечательнейших поэтов нашего времени - Чарльза Симика, Марка Стрэнда, Пола Малдуна, Лоуренса Ферлингетти, Роберта Хасса, - которые проходили в разное время в разных концах страны. На их выступлениях аудитория, как правило, набивается под завязку. Студенты два с лишним часа терпеливо внимают выступающему, поскольку творчество классика входит в программу, которую студенты изучают за собственные деньги. Вопросы, которые студент задает автору после выступления, свидетельствуют в основном о систематичности американского образования. Иными словами, студент пытается прописать классика по одному из разделов, которыми его обучили на факультете. "Вы - сюрреалист", - утверждает студент в глаза классику, на что классик - будучи просто достойным поэтом - беспомощно улыбается и выглядит полным идиотом.
Нью-Йорк - город пешеходный.
Любой москвич, привыкший к энергичной ходьбе, будет чувствовать себя здесь в своей тарелке, особенно если учесть, что нью-йоркцы, как и москвичи, плевать хотели на светофоры. Арифметика передвижения здесь тоже незамысловата - по минуте на улицу. Так что если вы на 80-й, а вам надо на 20-ю, то лучше не быть дураком, а сразу сесть в метро.
Отговорив с моим нью-йоркским редактором-големом, я решил навестить знакомую художницу, у которой остановился мой грузинский приятель. Они жили в Сохо - рядом с китайским кварталом в огромном лофте под крышей. Лифт поднимался прямо в лофт - соответственно, собравшись на улицу, ты нажимал кнопку рядом с телевизором, и через сорок минут в стене открывались двери. Оставалось только запереть дверь в квартиру и спускаться.
Приятельница решила сводить нас в Центр мировой торговли - самый высокий на сегодняшний день небоскреб города.
Под крышей знаменитого Центра - на сто седьмом этаже - был бар, обшитый деревянными панелями, где играло диско и несколько посетителей потягивали martini"s: гремучую смесь из джина и сухого мартини со льдом. Вдоль стен в этом диско-баре тянулись окна от пола до потолка. В окнах, однако, было темно, но несколько человек все равно стояли, прильнув к стеклу, и напряженно всматривались в ночь.
Мы тоже уперлись лбами в холодное стекло и стали ждать. И вот в мутной мгле мелькнул разрыв в облаках - и там, в бездне, где-то совсем под ногами, вспыхнул огнями ночной город с золотыми прожилками улиц и фасеточными глазами небоскребов. Вспыхнул и снова исчез в облаках.
Впечатление было сильным. Представьте себя в облаках между небом и землей, да еще на самой кромке Атлантического океана, да еще в декорациях семидесятых годов под музыку "АББА" - и вы поймете, что не выпить как следует мы не могли.
Да, мы должны были выпить за свершение заветной мечты человека - за полную потерю ориентации во времени и пространстве. И мы выпили - сначала martini"s, которое здорово шибает по мозгам, потом "Маргариту", потом не помню.
Ближе к полуночи я оказался в сортире, который напоминал Колонный зал Дома Союзов. В сортире дежурил негр в лиловой ливрее с галунами, который приветливо распахнул передо мной дверь кабинки. Я объехал пол-Америки, жил в самых разных гостиницах, но такого чудовищного отношения еще не видел нигде. Потрясенный и протрезвевший, я постоял для порядка в кабинке, потом вышел и направился к раковине. И что вы думаете? Мой негр был уже там и предупредительно открыл краны: сначала холодный, потом горячий. От такого харрасмента я совсем растерялся, пробормотал "спасибо" и выскочил, не омыв рук, вон из этого загадочного сортира.
Мои спутники тем временем из бара исчезли.
Нью-Йорк - город круглосуточный: открыт 24 часа.
Я вышел на улицу и стал копаться в сумке - мне нужна была телефонная карточка. Карточку я не нашел, зато на дне обнаружил душистую связку сушеных грибов.
Эти грибы тоже были "с историей". Я получил их перед отъездом в Америку от Нади Рейн, супруги известного поэта Евгения Рейна. Надя сказала, что в Штатах нет белых грибов и "Ромка будет счастлив, если ты привезешь ему связку".
"Ромка" - это Роман Каплан, владелец знаменитого ресторана "Русский самовар" в Нью-Йорке. Грибы же оказались белыми и довольно сильно пахли. Я таскал их с собой по всей стране, и каждый раз в аэропорту у меня из-за них возникали проблемы. "Что это?" - спрашивали меня на досмотре, тыкая пальцем в кулек. "Грибы", - отвечал я. "Откуда?" - принюхивались они. "Из России", - улыбался я. "Разве в Америке нет грибов?" - спрашивали меня. "Таких нет". После чего грибы уносили на экспертизу, рейс задерживали, а я поминал Надю самыми нежными словами.
И все-таки я довез их до Нью-Йорка. В тот вечер я решил наконец отыскать "Самовар" и передать злосчастную связку Каплану. Тем более что Надя обещала от Каплана ужин с водкой за услугу.
Нью-Йорк - город совпадений: первым, кого я увидел в "Самоваре", был Евгений Евтушенко, который выпивал в углу за маленьким столиком. Время от времени к Евтушенко подсаживался какой-то плотный господин в красном галстуке и подставлял свежий графинчик с клюквенной водкой.
Я заказал выпить и спросил у бармена, где хозяин. Бармен кивнул на красный галстук в углу, и я двинул туда, где сидел Евтушенко. Там я как мог расшаркался и вручил Каплану - а это был именно он - кулечек с грибами. Мне, как и предсказывала Надя, предложили присаживаться и принесли чистую посуду. Евтушенко подвинулся, и я уселся за столик, заставленный мелкой тарой.
Дело в том, что несколько лет назад Евгений Евтушенко напечатал мои стихи со своим предисловием в газете "Московская правда", где вел о ту пору поэтический "угол". То есть заочно мы были вроде как знакомы - но лично ни разу еще не встречались.
Тем временем на столе появилась тарелка с каким-то рыбным блюдом, новый графинчик - и мы выпили за встречу клюквенной, которую обычно подают в "Самоваре".
С этого момента и до четырех часов ночи примерно я стал невольным узником монолога, который произнес (отвлекаясь на закуску) Евгений Александрович: в городе Нью-Йорке, под крышей "Русского самовара", осенью 1999 года.
Собственно, говорил он только об одном: что его предали там, но любят и ценят здесь. Когда же я пытался перевести разговор на другие темы, Евтушенко начинал скучать и в удобный момент опять сворачивал разговор "на себя". Но странным было не это - а то, что в самолюбовании поэта было, было какое-то обаяние. Несколько часов подряд я сидел и слушал, как поэт жалуется на жизнь - и мне не было скучно!
Ближе к утру он спохватился и сказал, что пора по домам, поскольку завтра к восьми утра он приглашен в собор на мессу, которую устраивает его друг, экологический саксофонист Пол Уинтер.
"Ты придешь?" - спросил он меня перед уходом. Я ответил, что не звали. "Это мероприятие тебе нужно обязательно посетить. Если ты не увидишь мессу, считай, что в Америке ты ничего не видел!" - поднялся из-за стола Евтушенко.
Но как?
Тогда Евтушенко оторвал от папиросной коробки лоскут бумаги и стал писать на нем записку. В записке он просил Пола Уинтера провести на мессу - внимание! - "самого талантливого молодого поэта постевтушенковской эпохи". "Так даже лучше, что на клочке - американцы это любят", - ответил он на мой недоверчивый взгляд: и мы расстались.
В Нью-Йорке самое классное метро. Подземка здесь старая и демократичная: вагоны разбиты, на стенках мазня, хозяйство работает круглые сутки и напоминает помесь вокзального сортира с буфетом: все время что-то гремит, пыхтит, лязгает - и пахнет органикой.
Я жил на углу 79-й и Амстердам авеню в гостинице "Люцерна", где раньше размещалось общежитие для эмигрантов, приютившее на несколько лет Соломона и Марианну Волковых. Ехать мне было пятнадцать минут. Напротив меня сидел негр-бомж с красной гитарой и жрал хот-доги. Пустые пакетики из-под кетчупа он методично выбрасывал на станциях в открытые двери. Время от времени он откладывал гитару и начинал проворно чесать у себя подмышкой, как мартышка, а потом снова принимался за свой ранний завтрак.
В пятом часу утра я рухнул в постель, заказав разбудить себя через три часа. Ровно в полвосьмого раздался телефонный звонок. В голове еще шумела клюквенная настойка, но я пересилил себя и вышел на улицу, сжимая клочок бумаги с запиской Евтушенко.
На улице меня слегка пошатывало.
У собора тем временем выстроилась неимоверная очередь. Она шла вдоль всей улицы, поворачивала за угол, огибала станцию метро и напоминала очередь в мавзолей с той лишь разницей, что все люди в этой очереди были в компании своих домашних животных.
Сам собор был похож на Нотр-Дам, если Нотр-Дам распялить на компьютере в полтора-два раза - обычная американская гигантомания, к которой я за два месяца успел привыкнуть. А вот почему все в очереди стояли с домашними животными - это мне еще предстояло узнать.
Американцы - народ доверчивый. Продравшись к решетке ограждения, я обратился к полицейскому с электронными цацками. Я сказал ему только одну фразу: "У меня "мессидж" к Полу Уинтеру", - и он, прогавкав что-то себе подмышку, пропустил меня за решетку. Там я повторил ту же волшебную фразу: "У меня "мессидж" к Полу Уинтеру", - и меня снова беспрекословно пропустили через кордон, пока я не оказался "в руках" у хрупкой симпатичной девушки с огромным переговорным устройством на голове.
Она оказалась главной по охране мероприятия и провела меня внутрь.
Внутри на алтаре, переоборудованном в подмостки, разместился оркестр. Несколько человек толпились перед сценой и что-то обсуждали. "Теперь вы можете передать ваш мессидж Полу Уинтеру", - скомандовала девушка в шлеме. "Простите, а который из них Пол?" - поинтересовался я. "Вы не знаете Пола Уинтера?" - она посмотрела на меня с ужасом. "Нет", - чистосердечно признался я. "Прошу вас немедленно показать мне ваш мессидж!" - побледнела моя конвоирша. Делать было нечего - я протянул ей мятый клочок бумаги, и она, шевеля губками, стала разбирать английские каракули Евтушенко. "Так вам нужно просто попасть на мессу?" - с облегчением вздохнула она. "Да, - ответил я. А что?"
Так я попал на самое безумное мероприятие осеннего Нью-Йорка - День Святого Франциска, покровителя всех тварей земных и небесных.
Благодаря Евтушенко у меня было место в vip-секции у самой сцены. Я сидел в кресле, ожидая начала службы. Собор тем временем оглашался криками попугаев, лаем собак и гиен, которые - в честь своего высокого покровителя - были допущены в храм.
И тут я увидел Евтушенко.
Он красовался на сцене - в оранжевом костюме с синим галстуком, в желтых ботинках. Он был бодр, весел и румян и разговаривал с каким-то седобородым дядечкой.
Заметив меня, он помахал рукой. Я подошел к ним, и он представил меня Полу Уинтеру. Он повторил свою коронную фразу - про лучшего поэта постевтушековской эпохи, - а я стоял и думал о том, что старая школа - великая все-таки вещь: вдвое старше тебя человек пил с тобой всю ночь, а выглядит - поди же ты! - как огурчик.
Потом была месса, и пять тысяч американцев, взявшись за руки, пели гимны природе. Потом Пол Уинтер наяривал на саксе под африканские барабаны и индийский ситар. Потом полуголые нимфы, символизирующие природу и плодородие, плясали вокруг алтаря. Потом проповедник рассуждал о правах гомосексуалистов. Потом опять плясали нимфы, пелись гимны и Пол Уинтер наяривал на саксе.
Все это время Евтушенко пел и размахивал руками вместе со всеми - и самое забавное заключалось в том, что он был абсолютно искренен.
Тогда-то, глядя на нашего поэта черт знает где в День Святого Франциска, я вдруг понял его и тайно позавидовал этой фантастической энергии, этой бесперебойной способности воспринимать мир немутными глазами: мир людей в их пестрых, бестолковых, наивных и трогательных проявлениях. Таких, как вот эта безумная месса в католическом храме - или Братская ГЭСС - или атомная бомба - или женские ножки - или что угодно.
В этот момент двери храма распахнулись и под крики погонщиков под своды вошли слоны. Это были самые настоящие слоны в самом большом соборе Нью-Йорка. Народ охнул, потом застонал от восторга и грохнул аплодисментами. Евтушенко встал, что-то закричал, размахивая руками, а я протиснулся сквозь толпу и незаметно вышел на свежий воздух.
Там, на воздухе, я вдруг с облегчением понял, что моя маленькая americana подошла к концу, потому что впервые за два месяца мне захотелось домой. Мне еще предстояли визит к Томасу Венцлова, возвращение в Вашингтон, поездка в Вильямсбург, но это была уже совсем другая, неамериканская история.
А эта история кончилась.
