Небо над Москвой

СЦЕНА ПЕРВАЯ

"На закате солнца высоко над городом на каменной террасе одного из самых красивых зданий в Москве, здания, построенного около полутораста лет назад, находились двое..."

Две знаменитые реплики открывают диалог на крыше Пашкова дома: вопрос "Какой интересный город, не правда ли?" и ответ "Мессир, мне больше нравится Рим". Михаил Алленов в своем классическом эссе о доме Пашкова комментирует это место так:

"...Установлена сопоставимость Рима и этого "интересного города". <Но> равновеликий Риму не-Рим в историко-культурных параметрах есть центр не земного, а духовного владычества - Иерусалим... Известный бином политической мифологии "Москва - Третий Рим", он же "Второй Иерусалим", перенесен в сталинскую империю и связан с современной Москвой... Простая фраза Азазелло, произнесенная с высоты Пашкова дома, разворачивает образ этого двуединства совершенно тем же способом, как это делает баженовский шедевр". Ибо "...Баженов локализовал римское присутствие именно здесь, рядом, но за пределами Кремля. Тем самым он произвел операцию вычитания из Третьего Рима, он же Второй Иерусалим, собственно римского, романского компонента, указав, следовательно, на Кремль как на не-Рим, но затронутый в окрестностях римской экспансией. Он создал таким образом точку, где Москва предстает как одна из экзотических провинций Римской империи, вроде той, какой некогда был Иерусалим..."

В череде зеркальных подобий Москвы и Ершалаима у Булгакова текстуально выявлено подобие между Пашковым домом и "бывшим дворцом царя Ирода Великого", в котором писатель поселяет Понтия Пилата. С балкона дворца Пилат, с крыши Пашкова дома Воланд наблюдают приближение грозовой тьмы от запада. Гроза застает обоих на тех же местах. С тех же мест оба наблюдают закат в зеркале стен или окон города. Там и здесь обоим является Левий Матвей. Словом, последовательный, точнее параллельный, чертежный перенос.

Несколько линий переноса текстуально не проявлены, но очевидны всякому знакомому со зрелищем Москвы, именно Боровицкой площади. Иерусалимский Храм за стеной на восточном холме - и "противостоящий храму на западном холме дворец Ирода" с колоннадами и статуями, с помещенным в него прокуратором. Дворец обращен к Храму балконом с колоннадой. К народу, собирающемуся на городском ристалище в междухолмии, Пилат спускается по лестнице на склоне сада. (Лестница перед домом Пашкова появилась в тридцатые годы, когда писался роман.)

Согласно Евангелиям, Христа привели к Пилату в Преторию. На ее месте ныне стоит католический монастырь с часовнями Осуждения и Бичевания Христа. Именно Претория с ее Антониевой башней была знаком и цитаделью римского присутствия в Иерусалиме. Но она располагалась к северу от Храма. Храмовый и Преторианский дворы соединены аркой, с которой, по преданию, Пилат показал окровавленного Христа в багрянице и терновом венце. Слова Пилата "Се, человек" стали названием арки, под которой берет начало Виа Долороза - Крестный путь.

Сказать, что поселив Пилата в Иродов дворец, Булгаков перепутал место, - значит забыть, что он сначала перепутал, подменил Христа. В такой подмене растворяются все остальные. В конце концов Булгакову видней, где именно Пилат беседовал с неким Иешуа Га-Ноцри.

Кроме того, в реальном Иерусалиме цитадель Ирода есть все же дополнительный, ослабленный знак Рима, коль скоро из Рима была поставлена Иродианская династия. Ирод Великий и его сын Ирод Антипа - царь времен служения и страдания Христа - ходили в полной воле Империи.

Можно сказать, граница Рима с Иерусалимом у Булгакова проходит через самый Иерусалим. В этом вечно и разнообразно разделенном городе, в средокрестии Земли, где сходятся все доли мира, Буглаков выделил только границу Запада с Востоком. Римской в то время метрополии - с равновеликой ей в духовном измерении провинцией. Языческого в ту эпоху Запада, заката - с Востоком единобожия в час восхождения христианства. Город на строгом Юге, Иерусалим и в самом деле двоится на Восток и Запад. Физически город разобщен надвое балкой, текущей с севера на юг и впадающей в ложе Кедрона.

Цитадель Ирода на западном холме заправлена в систему внешних укреплений города, так что действительно выглядит заставкой, передним краем Запада.

Булгаков усмотрел эту двоящесть и в городе на строгом Севере - в Москве. Где дом Пашкова - прав Михаил Алленов - виделся ему фигурой Рима. Причем действительно такого Рима, который против Иерусалима и Москвы.

Можно предположить, что, помещая знаки Рима на западном холме Ершалаима, Булгаков следовал за впечатлением московской Боровицкой площади, вчитывал один пейзаж в другой. Ненавидимый прокуратором город олицетворен перед Пилатом Храмовой горой и озаглавлен Храмом и Храмовым двором. Так Москва олицетворена и озаглавлена Кремлем и в нем Успенским собором. И если противостояние холмов Ершалаима у Булгакова усилено, то очень по-московски.

Пора сказать, что именем западного холма Булгаков нарицает гору Сион. И что иерусалимское предание считает цитадель Ирода на высоте горы Сион древнейшим царским местом, а именно - цитаделью Давида. На том же склоне, южнее цитадели, предание располагает могилу этого царя. Тогда как Храмовая гора (Мориа) отождествляется, конечно, с Соломоном - строителем Храма.

Над легендарной могилой Давида на Сионе надстоит Горница Тайной Вечери, превращенная христианами в церковь, а мусульманами - в мечеть. Сионская церковь слыла матерью церквей и действительно была первой христианской церковью, поскольку в Сионской Горнице совершилась первая литургия, когда священствовал Сам Христос, "священнодействователь святилища и скинии истинной" (Евр., 8:2). Метафизически гора Сион служит подножием символической скинии Нового Завета. Стоящей выше, кроме или против ветхозаветной Храмовой горы.

Также на запад от Храмовой горы, но северней горы Сион, расположена гора Голгофа с храмом Гроба Господня. (Во времена земной жизни Христа эта гора лежала за стенами города.) Вообще именно западная половина Иерусалима, видевшаяся Булгакову римско-языческой, стала христианской (и остается ею, с особым выделением армянской четверти). Восточная же половина осталась на четверть иудейской, на другую четверть сделавшись мусульманской.

Отождествление Сиона с Занеглименьем значит и новый взгляд на храм Христа Спасителя. Возможно, в постановке храма против стороны Кремля, на западном холме Москвы, на стороне Пашкова дома и южней него, сказалась "матрица" Сионской церкви - матери церквей, стоявшей против стороны соломонова Храма и на стороне Давидовой цитадели, к югу от нее.

Задолго до Пашкова дома его холм - Ваганьковский - был загородным против городского Боровицкого, Кремлевского холма. Не став Кремлем в споре холмов, Ваганьковский то становился в оппозицию к Кремлю, то превращался в мирное к нему дополнение. Уже в XV столетии находим на Ваганькове загородный двор московских государей. Но дополнительность синоним опричности. Опричный двор стал на высокой бровке Занеглименья в ряду с Ваганьковским двором. Краткая историческая опричнина выбрала Занеглименье по причине его вечной географической опричности. В итоге многовековых архитектурных перемерок Ваганьковский холм увенчал себя домом Пашкова, царственность и противокремлевская фронда которого заданы памятью места.

Булгаков словно добавляет: памятью места в Иерусалиме, коль скоро дом Пашкова прообразует тамошнюю цитадель царей. Особенно идет Пашкову дому имя Давида. Особенно изваянное в микеланджеловском камне.

Итак, мизансцена начального пространства Москвы интерпретируется в категориях священной иерусалимской топографии. Действительно, как римские холмы или холмы Константинополя, так иерусалимские Сион, Голгофа, Мориа и Елеон суть больше чем локальные топонимы, но категории сакральной топографии. Применимость этих категорий к Москве затверживает за ней место в ряду святых и вечных городов.

Но топография Иерусалима, квадратного города, ложится на круг Второго Иерусалима, он же Третий Рим, не так легко, как топография круглого Рима. (Еще трудней ложится топография Второго Рима - треугольного Константинополя.) Тем ценней булгаковские интуиции.

СЦЕНА ВТОРАЯ

Глядя из дворца на запад, Пилат видит лишь солнце или тьму от моря. (Запад в описании Иерусалима у Иезекииля назван морем, и славянский перевод, в отличие от синодального сохраняет это называние.) Иначе помещается Пашков дом, с которого, осматриваясь, Воланд видит город вкруговую. Во всяком случае, виден горящий "Грибоедов", то есть дом Герцена на Тверском бульваре, к северо-западу от наблюдателя, далеко за спиной Пашкова дома. Последнему трудно быть фасадом внешнего мира перед Кремлем, когда Ваганьково давно не загород, а центр города. Вот смысл перелета Воланда в грозу с крыши Пашкова дома на Воробьевы горы. Там за спиной смотрящего с обрыва во времена Булгакова был только простирающийся далеко на юго-запад стол горы с дикой и печальной ленинской розой ветров на нем. Чем не спина Ваганьковской горы - Арбат - времен Москвы начальной? На крыше Пашкова дома Воланд сидел спиной к закату, наблюдая, как ломается в московских окнах солнце, - и то же ломаное в окнах солнце видно ему с обрыва Воробьевых гор. Снова чертежный перенос.

На кромке Гор стоит их главный (до и помимо Университета) архитектурный и мемориальный знак - старинная Мамонова дача, ныне Институт химической физики. В Институте уверены (сообщено Тамарой Галкиной), что не дом Пашкова, а именно дом Мамонова, стоящий выше всех над городом, описан у Булгакова. Какое знаменательное представление! - все тот же перенос с Ваганькова на Горы, перелет тем же воздушным коридором.

И удивительно, что эти перелеты не первые и не последние между передней кромкой Занеглименья и Воробьевыми горами.

Так, видимое сообщение между урочищами Воробьевом и Ваганьковом установилось в первых же строках их писаной истории. Оба места царские, до XVII века их домовладельческая фабула одна: сперва великая княгиня Софья Витовтовна, потом - удельный Дмитровский князь Юрий, наконец - Иван Великий и его преемники на троне. Последним господином Воробьева был Александр I, основавший на этом своем месте храм Христа Спасителя по мысли Витберга. Ваганьково ушло из государевых владений двумя веками раньше, но как идет Пашкову дому имя Александр!

В XVII столетии кружок и школа Ртищева, этот московский филиал Киево-Могилянской академии, летали между существующим и ныне на подоле Воробьевых гор Андреевским монастырем - и домом Ртищева, давно не существующим, в начале нынешней Волхонки.

Наследник могилянства, Университет, не оставляя Моховой, перелетел на Горы. Кстати, на старом месте Университет частью своих построек занимает часть Опричного двора.

Стоящие на Моховой перед фасадом Университета Герцен и Огарев увековечены другой раз на ступени Воробьевых гор, на месте своей клятвы.

Не пропустить XVIII век. Когда Екатерина в свой второй приезд отказалась жить в Кремле за ветхостью дворца, ей предоставили три частных дома на Волхонке, соединенные во временный дворец. По окончании визита встроенный между домами главный корпус с тронной залой монаршей волей физически перелетел на Воробьевы горы, на подклеты старого дворца царей. А на Волхонке вместо тронной залы до сего дня пустота - бензозаправка против храма Христа Спасителя.

Храм же Спасителя словно проделал путь сего дворца в обратном направлении, с Гор на Волхонку.

Едва ли архитектор Витберг видел, что Воробьевы горы при сличении карт Рима и Москвы прообразуют Ватиканский холм. Но сами Горы видели себя именно так в проекте Витберга. Римский собор Святого Петра трижды является в известных Записках архитектора. Один раз как гигант, славу которого необходимо перевесить наконец величеством и колоссальностью. Другой раз как архитектурный образец: "авторитетом своим долго связывал мои идеи". Третий раз римский собор вызван обосновать перед царем место московского - за городской чертой.

Если Булгаков в самом деле вычел Рим из Иерусалима, то сделал это переносом знаков Рима в направлении, заданном Витбергом. Писатель вынес Рим на новый край раздавшегося вширь Второго Иерусалима, в новый масштаб высот и длин. По существу, он спроецировал на этот больший масштаб боровицкую мизансцену удельных веков - отношение город/загород, чертой между которыми вместо Неглинной стала лужнецкая излучина Москвы-реки.

А поиск подходящего дворца на новом месте в отсутствие былого Воробьевского дворца царей и в самом деле останавливается на Мамоновой даче.

Масштаб меняется еще раз, когда черные всадники предпринимают новый перелет, теперь на плоскую скалистую вершину с каменным креслом и Пилатом в нем. Меняется, кроме масштаба, и регистр повествования: скалистые стены падают, вершинная площадка повисает в воздухе, над бездной появляется воздушный город. Дорога в город делается лунной, и прокуратор следует по ней.

Воробьевы горы всегда служили знаком Запада в виду Москвы. Сам Запад открывал Москву отсюда - глазами своих художников, облюбовавших эту точку с XVII века. Тогда же здесь явились, и недаром, могилянцы, а теперь и Университет. На кромке Гор Москве мерещился прощальный взгляд Наполеона. Мамонов тридцать лет жил в своем доме под опекой, против воли, как лишившийся рассудка в рыцарских, масонских и революционных мечтаниях. Клятва Герцена и Огарева принадлежит последствиям французской революции и истокам русского западничества. Наконец, четверть века возвышался на Горах святой доктор Гааз - католик, маленький человек-гора, придавший этому западному полюсу Москвы знак плюс.

А плюс действительно возможен: топографическая метафорика Булгакова, по существу, перенесла на Воробьевы горы вместе с иными признаками Занеглименья святое имя Сион.

ОБЕ СЦЕНЫ

"...Как Давид возымел мысль о построении Храма Иерусалимского, но только Соломон окончил его, так точно Господу было угодно, чтобы мысль о великом сооружении посетила Александра, но чтобы выполнил ее Николай". Это слова митрополита Филарета при переносе знаков заложения храма Христа Спасителя с Воробьевых гор в Успенский собор в 1836 году. Перенос знаменовал собой отказ от планов Витберга и предварял закладку храма на Волхонке. В передаче "Московских Ведомостей", святитель "обратил внимание именно на те сомнения, которые невольно возникали в народе по поводу перенесения предметов с места предполагаемого строительства храма. Он сумел рассеять их, поставив в пример Скинию, которая была воздвигнута <Давидом> не на месте видения Иаковлева, и сам Соломонов храм, основанный Соломоном по мысли Давидовой, не в тех местах, где находилась Скиния".

Здесь не одна - две аналогии, от наложения которых двоится смысл произнесенного. Если новое место храма - в Занеглименье - сличено с местом Скинии Давида, то Кремль с его Успенским собором уподобляется Храмовой горе, сумма Кремля и Занеглименья равна Иерусалиму, а оставленные стройкой Воробьевы горы прообразуют место видения Иакова. Если же новый храм должен стать Храмом с прописной буквы - новой Святая Святых, то место Скинии Давида прообразуют Горы. Тогда вся лежащая напротив Гор Москва равна одной лишь Храмовой горе, причем эта Москва оглавлена именно новым Храмом, а не старым Кремлем, и только сумма города и Гор есть целый Иерусалим. Слова митрополита Филарета суть формула уже известного нам сообщения между двумя разномасштабными, но сходными по типу мизансценами.

Иначе говоря, Филарет затрудняется, что будет теперь Святая Святых - Успенский ли собор в Кремле, как было всегда, или новый храм. Отождествляя в первой половине своей формулы новое место храма Спасителя с местом Скинии Давида, Филарет затверживает роль Святая Святых за Успенским собором. Но есть другая половина формулы, не позволяющая первой половине затвердеть. Той же природы современное мерцание строчной и прописной букв в слове "храм", когда его употребляют применительно к соборной церкви Христа Спасителя. Прописная буква утверждает аналогию с ветхозаветным Храмом - домом Бога Самого, но не молитвы. Двоением формулировки предваряется двоение московской кафедры между двумя соборами.

Притязание тоновского храма не первое в истории Москвы. Составленный при Годунове замысел нового храма для Кремля был прямо озаглавлен именем Святая Святых. Дальше неясность: Авраамий Палицын утверждает, что дело шло о повторении храма Гроба Господня; "Временник" Ивана Тимофеева говорит о подражании именно Соломону, не Константину. Тимофеев добавляет с ударением, что замысел Бориса наклонялся к уничижению Успенского собора. Каковой, по смыслу замечания, уже есть Святая Святых.

Борис не успел с уничижением Успенского собора. Не успел и Александр I (впрочем, для такой задачи место, выбранное Витбергом, было слишком отдаленно). Успел - Николай I. Не случайно Успенский собор заслонен со стороны тоновского храма тоновским же, николаевским Кремлевским дворцом. Больше того, этот дворец и храм Спасителя пытаются образовать ансамбль, сопрячься через Оружейную палату, тоже тоновскую. Это попытка преодолеть кремлевскую стену или перечертить ее, взяв в новый очерк полемическое средокрестие Москвы - неглименское устье. Слить старый Кремль с фантомным кремлем Арбата в новом, николаевском кремле.

Но как наполнить эту новую проступившую форму, если Успенский собор есть Святая Святых не ветхого, а нового, изначально христианского города, Второго Иерусалима?

Масонство Витберга могло бы сделать храм на Горах пусть отрицательной, но содержательной, не внешней только антитезой к ортодоксии Успенского собора. Отношение двух храмов стало бы негативом иерусалимского взаимоотношения Ветхого и Нового. И негативом тем более отчетливым, что разрушенный иерусалимский Храм служит символическим центром масонства. Но антитеза тоновского храма к тезису Успенского собора остается внешней. Эта внешняя полемика двух внутренне единоверных храмов сразу ранила Москву. И ныне ранит снова.

* * *

В эпилоге фильма "Покровские ворота" Савранский мчит "стального друга" с Боровицкой площади на Воробьевы горы. Камера, следя за мотоциклистом, трижды отрывается для взгляда в небо: с домом Пашкова, с монументом Гагарина (служащим уточнению пути - через Калужскую, не через Метромост), с высоткой Университета. Наконец, на смотровой площадке взгляд оператора сличается со взглядом самого наездника в его разбеге и планировании с обрыва Гор вперед - вернее, назад, к Москве.

Полет Савранского подсказан, может быть, тем же Булгаковым. Только вместо черных всадников - светлый, и вместо оставления Москвы - возврат. Вместо "Как грустна вечерняя земля!" и "Как таинственны туманы над болотами", вместо "...знает уставший", словом, вместо темной элегии - светлая элегия финального закадрового текста.

Ибо задача - привести ангелов, а не бесов, в небо над Москвой. Неутомимого Савранского, не Воланда, для помощи влюбленным.