Сергей Земляной Классиков политической философии надо читать исключительно ради их обмолвок, несуразиц, темнот и сомнительных этимологий. Эпигонов следует читать, повинуясь воле к системе, к политическому акмеизму, к прекрасной ясности. Дилетантов стоит читать по причине их обобщений, у дилетантов также природный дар к аксиоматическому мышлению. Профанов показано читать из-за их драгоценной способности спотыкаться о факты, которые прочие сомнамбулически переступают. В предлагаемом эссе автор при разборе разбираемых в нем книг руководствуется именно этим продуктивным подходом. Все рассматриваемые работы так или иначе затрагивают проблемы политики и государства. Или политического пространства.
ПОЛИТИЧЕСКИЕ АКСИОМЫ МОДЕРНА
Что же такое политическое пространство модерна? Послушаем классика политической философии Карла Шмитта вместе с контрапунктирующим ему классиком культурологии Йоханом Хейзингой.
Начну с Хейзинги, который в своей коронной работе о "Человеке играющем" цитирует решающее место из "Понятия политического" Шмитта, где последний заявляет буквально следующее: "Собственно политическое различие есть различие между другом и врагом. Оно придает человеческим действиям и мотивам политический смысл; к этому различию в конечном итоге сводятся все политические действия и мотивы <-> Поскольку его нельзя вывести из других признаков, в сфере политического оно соответствует относительно независимым признакам других противоположностей: Добра и Зла в морали, Прекрасного и Безобразного в эстетике, Пользы и Вреда в экономике. Во всяком случае, оно независимо". В этом выделении политического как самостоятельной категории, полагал Хейзинга, мы имеем дело с ярко выраженным и молчаливо признаваемым petitio principii. А точнее, с применением такого принципа, который безоговорочно не станет принимать никто из людей, чье мировоззрение еще хоть мало-мальски соприкасается с Платоном, несмотря на его панегирики politeia (государству), с христианством либо с Кантом.
Если бы можно было допустить, продолжает Хейзинга, что противоположность "друг-враг" в общем и целом равноценна другим названным противоположностям, тогда бы вытекало само собой, что в политическом аспекте, где противоречие составляет суть дела, противоположность "друг-враг" является первой в этом ряду. Подчинить решение межгосударственного конфликта приговору третьей стороны - предприятие неразумное, глупое, бесполезное и должно быть отвергнуто. Государству, то есть в принципе любому государству, самому подобает решать, когда и как сразиться с врагом. А равно решать и то, как явствует из всей логики изложения Шмитта, кто этот враг. А также и принимать решение (как можно предположить), "является ли политически выступающий субъект самим государством, то есть вправе ли он вести борьбу с врагами" (Йохан Хейзинга. "Homo ludens". - М.: Прогресс, 1992). Политическое пространство модерна, по Шмитту, состоит из заклятых на всю жизнь друзей и верных до гроба врагов.
Уместно также привести насчет политического пространства модерна терцины в прозе и без рифм Макса Вебера с вторящим ему в унисон Львом Троцким: "Что есть "государство"? Дать социологическое определение современного государства можно в конце концов только исходя из специфически применяемого им, как и всяким политическим союзом, средства - физического насилия. "Всякое государство основано на насилии", - говорил в свое время Троцкий в Брест-Литовске. И это действительно так. Только если бы существовали социальные образования, которым было бы неизвестно насилие как средство, тогда отпало бы понятие "государство", тогда наступило бы то, что в особом смысле слова можно было бы назвать "анархией". Государство есть то человеческое сообщество, которое внутри определенной области - "область" включается в признак! - претендует (с успехом) на монополию легитимного физического насилия. Ибо для нашей эпохи (модерн! - С.З.) характерно, что право на физическое насилие приписывается всем другим союзам или отдельным лицам лишь настолько, насколько государство со своей стороны допускает это насилие. Единственным источником "права" на насилие считается государство" ("Избранные произведения". - М.: Прогресс, 1990). Политическое пространство модерна, по Веберу, есть перманентное изнасилование, а вовсе не перманентная революция.
Таковы два государственно-политических символа веры модерна. На его первом империалистическом изломе. Между двумя мировыми войнами, которые развязывались и велись по схеме "друг-враг". Из сказанного следует, между прочим, что наряду с политическим пространством модерна исторически существовали и существуют пространства древности, средневековья (немодерна, домодерна), предмодерна (Нового времени), постмодерна и, наконец, антимодерна. Реальное политическое пространство (например, российское) очень сходствует с матрешкой, куда вложены другие матрешки. Вся разница в том, что "вложенные" пространства совсем необязательно являются меньшими, нежели совокупляющая их политическая сущность: на том свете, говаривал Гегель, вопрос "сколько?" является бессмысленным.
ГЕРМАНО-АМЕРИКАНСКИЙ АНТИМОДЕРН
Примерно такой образ политического пространства рисует Ханна Арендт в своей замечательной книге "Vita activa, или О деятельной жизни" (СПб.: Алетейя, 2000). Ханна Арендт проводит строгое разграничение между Новым временем и временем модерна, имеющее важное значение для обсуждаемой здесь проблематики: "Новое время и современный мир, модерн - не одно и то же. Что касается научных сдвигов, Новое время, начавшееся в XVII столетии, пришло к концу уже на рубеже двух последних (то есть XIX и XX. - С.З.) веков; в аспекте политики мир, в котором мы сейчас живем, зародился, пожалуй, с первыми атомными взрывами на Земле". С той же тщательностью автор, опираясь на Аристотеля, дифференцирует три вида деятельности свободного от нужды человека, три образа жизни, "биоса", один из которых является конститутивным собственно для политического пространства. Имеются в виду жизнедеятельность, проводимая в наслаждении телесной красотой (например, мальчиками); жизнь, посвященная прекрасным деяниям в полисе ("биос политикос"); философская жизнь, проходящая в созерцании вечного и непреходящего ("вита контемплятива"). Арендт указывает на специфичность античного понимания политического пространства, резкой чертой отделяющая его от новоевропейского или модерного. Для греков политическое пространство - это место, где обитает политическое животное.
Что такое "биос политикос"? Главное различие между этим аристотелевским понятием и позднейшей средневековой vita activa в том, что Аристотель подводил под него только область политического, толкуя "биос политикос" как действие, как политическую деятельность в тесном смысле. В греческом понимании ни труд, ни создание (изготовление) вещей вообще не могли сформировать "биос", то есть образ жизни, достойный свободного человека и манифестирующий его свободу. Служа добыванию необходимого и производству полезного, труд и ремесло оставались несвободными, будучи продиктованы нуждами и желаниями людей. Под эту категорию необходимого и полезного жизнь в сфере полиса подпадать не могла, ибо в греческом восприятии собственно политическое вовсе необязательно возникало там, где люди начинали упорядоченную совместную жизнь.
С исчезновением античного города-государства Августин был, возможно, последним, кто по меньшей мере еще знал: понятие vita activa утратило свое подлинно политическое значение и стало обозначать все виды активных занятий вещами мира. Отсюда, конечно, не следовало, что труд и созидание поднялись на ступень или две выше в иерархии видов человеческой деятельности: даже теперь они не могли тягаться в достоинстве с политическим. Все обстояло скорее наоборот: действие (поступок) оказалось теперь тоже низведено до уровня деятельностей, безусловно необходимых для жизни на Земле. Стало быть, из трех аристотелевских свободных образов жизни остался в наличии только третий: vita contemplativa. В русле этой традиции vita activa определяется с точки зрения vita contemplativa.
Уже очень рано (у Сенеки) аристотелевское определение человека как политического живого существа было передано в латинском через animal sociale. Фома Аквинский позже определенно говорит homo est naturaliter politicus, id est, socialis: "Человек политический, то есть общественный по природе". Знаменательно для ошибочного перевода, что слово "социальный" существует только в латинском и - не имеет соответствия в греческом языке или в греческой мысли. Существеннее, однако, то, что слово societas исходно имело в латинском отчетливый, хотя и ограниченный политический смысл; оно означало союз, в который люди вступают друг с другом ради определенной цели, например, чтобы достичь господства над другими или даже совершить преступление. Аристотель имел в виду совсем иное.
Платон и Аристотель тоже знали, что человек не может жить вне человеческого общества. Но как раз это считалось ими не специфически человеческой особенностью, а, наоборот, чем-то общим в жизни человека и животных. Поэтому данную непреложность ни при каких обстоятельствах нельзя было относить к коренным условиям человечности. Естественная, общественная совместная жизнь человеческого рода принималась Стагиритом за ограничение, наложенное надобностями биологической жизнедеятельности.
В согласии с греческой мыслью человеческую способность к политической организации, полагает Арендт, надо не только отделять от природного общежития, в средоточии которого стоят домохозяйство и семья, но даже подчеркнуто противополагать ему. Становление полиса, всецело задающего тон греческому пониманию политики, политического пространства немодерна, имело следствием то, что всякий помимо своей частной жизни получил своего рода вторую жизнь. Не прихотливое мнение или теория Аристотеля, но исторический факт есть то, что основанию полиса предшествовало уничтожение всех союзов, опиравшихся, подобно фратрии или филе, на природно-естественное начало, то есть на семью и кровное родство.
Ханна Арендт детально разбирает те трудности, которые из-за предрассудков Нового времени и модерна не позволяют понять эти решающие разделения и различия между публичным и частным, между пространством полиса и сферой домохозяйства и семьи, наконец, между видами деятельности, служащими поддержанию жизни, и теми, которые направлены на общий всем мир. От истоков Нового времени, между тем, всякий национальный организм и всякое политическое общественное образование понимается европейцами, людьми Запада в образе семьи: они представляли себе ведение и упорядочение всех дел и каждодневных занятий по типу гигантски разросшегося аппарата домашнего хозяйства. Научная мысль, отвечающая этому ходу событий, называется уже не наукой политики, а "национальной экономией", народным хозяйством или "социальной экономией". Все эти выражения, по Арендт, указывают на то, что мы, по сути, имеем дело с некоего рода "коллективным домохозяйством". То, что именуется сегодня обществом, есть фамильный коллектив, который экономически конституирует себя как гигантскую сверхсемью, а его политическая форма организации образует нацию.
Естественная совместная жизнь в домохозяйстве имела в эпоху античности свой исток в необходимости, и необходимость властно пронизывала все виды деятельности, подпадавшие этой сфере. В противоположность этому пространство полиса было областью свободы. Поскольку между этими двумя областями существовала вообще какая-то связь, она естественным образом предполагала, что удовлетворение жизненных нужд внутри домашнего хозяйства создает условия для свободы в полисе. "Ни в каком случае поэтому под политикой не могло пониматься что-то необходимое для благополучия общества - шла ли речь о сообществе верующих, как в Средневековье, или об обществе собственников, как у Локка, или об обществе приобретателей, как у Гоббса, или об обществе производителей, как у Маркса, или об обществе обладателей рабочих мест, как в современном обществе западных стран", - заявляет Арендт с провидческой темнотой. Во всех этих случаях именно свобода общества требует и оправдывает ограничение полноты политической власти. Свобода располагается модерном в сфере общественного, тогда как принуждение и насилие локализуются в политическом и становятся монополией государства.
Пространство общественности возникло, когда недра домашнего хозяйствования с присущими ему родами деятельности, заботами и организационными формами выступили в Новое время из хранительного мрака домашних стен в полную просвеченность публичной политической сферы. Этим, по Арендт, была не только смазана давняя разграничительная линия между приватными и публичными делами. Самый смысл этих понятий, равно как и значение, какое каждая из двух этих сфер имела для жизни индивида в качестве частного человека или гражданина сообщества, переменились до неузнаваемости. Мы, люди модерна, под приватностью не понимаем то пусть необходимое, но все-таки лишь временное, бегство от треволнений республики, res publica, какого римляне искали и находили поодаль от города, гражданами которого они были, в своем частном владении. Для нас приватное очерчивает сферу такой интимности, какая греческой античности прямо-таки неведома.
Здесь - помянутая мной обмолвка: "Маркс не понимал - и в свою эпоху вряд ли мог понять - именно того, что зародыши коммунистического общества уже наклевывались в реальности единого национального хозяйствования и что его полное развертывание саботировалось не столько теми или иными классовыми интересами, сколько монархической структурой национального государства, уже тогда устарелой". Везде, где общество полностью развивается и одерживает победу над всеми другими, асоциальными элементами, утверждает Арендт, оно с необходимостью порождает, хотя и в различных формах, подобную "коммунистическую фикцию", отмеченную тем, что в ней действительно правит "невидимая рука", что ее господин - никто. Тогда в самом деле на место государства и управления выступает голое администрирование, совершенно верно предсказанное Марксом как "отмирание государства", хотя он ошибался, полагая, что только революция способна привести этот процесс к победе.
Согласно Арендт, в античной Греции обязанность публичной, общей сферы состояла в том, чтобы сохранить ограды и границы, отделяющие собственность и собственнейшее гражданина от собственности соседа, обеспечивая ему обособленность. Далее - обещанные этимологии исследовательницы: "То, что мы сегодня именуем законом, означало, по меньшей мере у греков, исходно нечто вроде границы, которая в более ранние времена была зримым граничным пространством, родом ничейной земли, замыкавшей и ограждавшей всякого, кто вообще был кем-то. Греческий закон был действительно "стеной закона" и создавал как таковой пространство полиса; без этой стены мог стоять город в смысле скопления домов для совместной жизни людей, но только не город-государство как политическая общность". Стена закона была священна, однако не она сама, но только то, что она ограждала, становилось собственно политическим. Воздвигание закона было дополитической задачей; но лишь после ее выполнения конституировалось собственно политическое пространство, а именно самый полис. "Без стен закона публичное пространство так же не могло существовать, как участок недвижимости без окружающего его забора; первые ограждали и оберегали политическую жизнь города, подобно тому как второй скрывал и охранял "приватную" жизнь его обитателей".
И наконец, потрясающее рассуждение Ханны Арендт на тему соотношения политики и морали: "Добро как гармоничная жизненная форма внутри границ публичной сферы не только невозможно, но и, где бы его ни пытались осуществить, откровенно разрушительно. Никто не сознавал разрушительные свойства деятельного добра яснее, чем Макиавелли, который в одном столь же прославленном, сколько и ославленном тексте ("Государь". - С.З.) отважился сказать, что хочет научить людей не быть добрыми". Едва ли XXI век внесет в эту констелляцию радикальные изменения.
КОНСЕРВАТОРЫ О МОДЕРНЕ
Если размышления Ханны Арендт о модерне многим в интеллектуальном плане обязаны левой традиции, прежде всего Марксу, то видный евразиец второго призыва государствовед Николай Алексеев в своем труде "Русский народ и государство" (М.: Аграф, 1998) твердо стоит на правых, консервативных позициях. Его взгляды тем более интересны, что они переживают ныне бесшумную и даже безымянную реставрацию в нынешней политической жизни России, только под титлом "геополитики" и под эгидой Думы.
Согласно Алексееву, если отправляться от государства как некоторой целостности, то в ее составе приходится установить следующие элементы: а) территория; б) население; в) власть; г) организованный порядок. Алексеев показывает родственность евразийского учения о месторазвитии (элемент государственной территории) и немецкого учения о геополитике: "То, что в европейской науке подчеркнули геополитические исследования, в русской науке совершенно самостоятельно осветило евразийство. И неудивительно, что выводы западной геополитики и русских евразийцев во многом совпадают - обстоятельство, которое свидетельствует не об отсутствии у нас своеобразия, но о параллельном процессе осознания культурных своеобразий, происходящем и у европейцев, и у евразийцев". Геополитические исследования, согласно Алексееву, утвердили прежде всего тот факт, что связь между землей и государством есть реальная, естественная, органическая связь. Поэтому и задача государствоведа сводится к изучению общих закономерностей, наблюдаемых в пределах этой связи, а вовсе не к политическим рассуждениям о том, что должно быть (естественное право) и к чему следует стремиться (идеал государственного устройства).
С точки зрения западной геополитики, указывает Алексеев, государство есть прежде всего "географический индивидуум" или явление, необходимо заключенное в формы земного пространства. Государство не может висеть в воздухе, и связь его с землей столь же естественна, как и связь с почвой растительных сообществ, например, леса. Поэтому связь государства с землей не есть внешняя связь, это есть связь внутренняя, которую можно сравнить со связью между душой и телом. Государство вырастает из своего тела, из земли, и многие черты государственной жизни определяются особенностями территории, на которой вырастает государство.
Сходные мысли формулировались и евразийцами. Для территории, отмечает Алексеев, евразийцы применяют особое, очень удачно изобретенное П.Н. Савицким слово "месторазвитие", как бы особо подчеркивающее органический характер процессов исторической жизни человеческих обществ на определенной земле. С евразийской точки зрения государства являются родами "общежитий", строящихся на основе "генетических вековечных связей" "между растительным, животным и минеральным царствами, с одной стороны; человеком, его бытом и даже духовным миром - с другой". В этих "общежитиях" элементы "взаимно приспособлены друг к другу и находятся под влиянием внешней среды, под властью земли и неба" и, в свою очередь, влияют на внешнюю среду. "Взаимное приспособление живых существ друг к другу в тесной связи с внешними географическими условиями создает свой порядок, свою гармонию, свою устойчивость". По словам Савицкого, необходимо умение сразу смотреть на социально-историческую среду и на занятую ею территорию.
Нисколько не уступают по точности и аналитической проникновенности соображения Алексеева о метафизических компонентах политического пространства предмодерна, Нового времени и модерна. Когда я говорю о "метафизических" составляющих политического пространства, я имею в виду те его элементы, которые не обусловлены ни географическими, ни естественно-историческими, ни экономическими детерминантами: они генетически связаны с мифологическими архетипами, религиозными заветами, теологическими доктринами, философскими системами и культурными констелляциями. С теми порядками бытия, где вещи не существуют, а значат, Алексеев, в частности, прослеживает генезис некоторых основополагающих категорий политической философии и практики Нового времени из иудаизма и христианства, соответственно из Ветхого и Нового Заветов.
В те же 20-е гг. ХХ века независимо от русских, евразийских исследователей о тех же, что Алексеев, проблемах думал в Германии Карл Шмитт в своих работах, представленных в сборнике "Политическая теология" (М.: Канон-Пресс-Кучково Поле, 2000). Эта книга крайне занимательна, в том числе и с точки зрения обмолвок, темнот, загадочных изречений, на которые был мастером Шмитт. Самое знаменитое из них такое: "Суверенен тот, кто принимает решение о чрезвычайном положении". Необыкновенно поучительны наблюдения Шмитта касательно использования теологических моделей в политической философии Нового времени, то есть предмодерна (отсюда название его знаменитой работы "Политическая теология"). Под этим углом зрения Шмитт выступает одним из самых видных поборников концепции секуляризации, в течение всего ХХ века находившейся в центре философско-исторических, социологических и богословских дискуссий. В предисловии к второму изданию "Политической теологии" Шмитт указывал: "Репрезентация XV-XIX вв., монархия XVII в., которая мыслится аналогично Богу в философии барокко, "нейтральная" власть XIX столетия, qui regne et ne gouverne pas, наконец - представление о чисто управленческом государстве, государстве мероприятий, gui administre et ne gouverne pas - таковы многие примеры плодотворности идеи политической теологии".
ГЛОБАЛИЗАЦИЯ ИЛИ НЕЗАВЕРШЕННЫЙ МОДЕРН?
Своего рода прорыв в переосмыслении категории политического пространства в духе постмодернизма, знаменующий собой полное отмежевание от модерных и империальных концепций такового, совершил Жан-Франсуа Лиотар в своей книге "Состояние постмодерна" (М.: Институт экспериментальной социологии - СПб.: Алетейя, 1998). Вкратце выводы Лиотара таковы. В форме информационного товара, необходимого для усиления производительной мощи, знание уже является и будет важнейшей, а может быть, самой значительной ставкой в мировом соперничестве за власть. Так же, как национальные государства боролись за освоение территорий, а затем за распоряжение и эксплуатацию сырьевых ресурсов и дешевой рабочей силы, они, судя по всему, будут бороться в будущем за освоение информации. Надо правильно понять Лиотара: постмодерн - это эпоха, когда территориальный империализм и колониализм на международной арене сменяются технологическим и информационным.
Меркантилизация знания не может оставить в неприкосновенности привилегию, которой обладали и еще обладают современные национальные государства в отношении производства и распространения знаний. Идея, что знания принадлежат "мозгу" или "духу" общества, а значит - Государству, постепенно уходит в прошлое. Уходит по мере усиления обратного по смыслу принципа, согласно которому общество существует и развивается только тогда, когда сообщения, циркулирующие в нем, насыщены информацией и легко декодируются. "Государство начинает проявлять себя как фактор непроницаемости и "шума" для идеологии коммуникационной "прозрачности", которая идет в паре с коммерциализацией знаний", - заявляет Лиотар. Государственный информационный суверенитет уступает место космополитическому Интернету.
Уже в конце ХХ в. экономика могла угрожать стабильности государства благодаря новым формам оборота капиталов, которым было дано родовое имя мультинациональных компаний. "Эти формы, - пишет Лиотар, - подразумевают, что решения относительно инвестиций отчасти выходят из-под контроля национальных государств. Изменение природы знания может, следовательно, оказать на существующие государственные власти такое обратное воздействие, которое заставит их пересмотреть свои правовые и фактические отношения с крупными предприятиями и (в более общем виде) с гражданским обществом" (курсив мой. - С.З.). Новое открытие мирового рынка, новый виток очень напряженного экономического соревнования, исчезновение исключительной гегемонии американского капитализма, упадок социалистической альтернативы, открытие для обменов китайского рынка и многие другие факторы, согласно Лиотару, уже на рубеже 70-80-х гг. начали подготавливать государства к серьезному пересмотру роли, которую они привыкли играть с 30-х гг.
В ФРГ аналогичную проблематику с иными, далекими от парижского постструктурализма, идейными предпосылками поставила на повестку дня политическая философия позднего Юргена Хабермаса. Хабермасовская версия модерна комплектно представлена в квалифицированной интерпретации Владимира Фурса "Философия незавершенного модерна Юргена Хабермаса" (Минск: Экономпресс, 2000). Как он показывает вслед за Хабермасом, "поступательно рационализирующийся жизненный мир человека" (термин Гуссерля) одновременно отделяется и ставится в зависимость от таких - становящихся все более сложными - формально организованных областей действия, как экономика и государственное управление. Эта зависимость, восходящая к медиатизации жизненного мира системными императивами, принимает социально-патологические формы внутренней колонизации в той мере, в какой оказывается возможным избежать кризисов в области материального воспроизводства лишь ценой нарушений символического воспроизводства жизненного мира.
В дальнейшем гуссерлевский "жизненный мир" был скрещен тем же Хабермасом с естественным языком, интерпретированным как главная коммуникативная система и среда общения. То есть как фундаментальное условие политического пространства, от которого оно неспособно дистанцироваться. Посредством того, что капиталистическая экономика и государственный аппарат выделяются из включенной в жизненный мир институциональной системы, возникают формально организованные области действия, которые больше не интегрируются посредством механизма взаимопонимания, а отделяются от контекстов жизненного мира и становятся сферой, свободной от норм социальности.
Хабермас, полагает Фурс, уловил основополагающую тенденцию в трансформации современного государства. Форма национальной идентичности, специфичная для Нового времени, делает необходимым, чтобы каждая нация для достижения независимости организовалась в государство. Однако в исторической действительности государство с национально-гомогенным населением всегда оставалось фикцией. Само национальное государство как раз и производит те движения за достижение независимости, в которых подавленные национальные меньшинства борются за свои права. Подчиняя меньшинства центральному управлению, национальное государство само вступает в противоречия с предпосылками самоопределения. Хабермас предположил, что в сегодняшних западных обществах происходит изменение формы классического национального государства. "Я думаю, - пишет он в работе "Модерн - незавершенный проект", - о таком изменении формы национальной идентичности, при котором между двумя составными элементами смещается распределение веса. Если мое предположение правильно, их сочетание изменяется таким образом, что императивы силового политического самоутверждения национальных форм жизни больше не господствуют над способами действия демократического правового государства, а находят свою границу в постулатах универсализации демократии и прав человека" (курсив мой. - С.З.).
Фурс вводит выработанную Хабермасом концепцию "незавершенного модерна" и трансформаций государства в контекст сегодняшних дискуссий о глобализации, сталкивая Хабермаса с ведущими теоретиками последней. Он ссылается, в частности, на книгу Робертсона "Глобализация" (London: Sage, 1992): "Понятие глобализации относится как к компрессии мира, так и к интенсификации осознания мира как целого, <-> как к конкретной глобальной взаимозависимости, так и к осознанию глобального целого в XX столетии", - отмечает Робертсон. Как представляется Фурсу, эта двухчастная дефиниция указывает на то, что собственно современным эффектом является далеко продвинувшаяся глобализация социальных практик на уровне повседневной жизни, или (говоря обобщенно) глобализация жизненного мира. Причем специфическим содержанием этого процесса является исчезновение территориальности как организующего принципа социальной жизни. Точнее, глобализация жизненного мира - это процесс, в ходе которого и благодаря которому определяющее воздействие географии на государственное, социальное и культурное структурирование упраздняется и в котором люди это упразднение все в большей мере осознают. Иными словами, евразийское "месторазвитие" вместе с географическим детерминизмом Монтескье и анархизмом Мечникова приказывают долго жить.
В контексте глобальной коммуникации никакое социальное образование не может оставаться отграниченным: символические обмены свободно пересекают пространственные (локальные или национальные) границы. С этим не способна совладать никакая отдельно взятая доктрина информационной безопасности никакого отдельно взятого государства. Даже России.
