Ирина Ковалева Путь, который приводит поэта к мировой славе, прихотлив, ибо на этом пути он лишается своего основного орудия - языка, и попадает в зависимость от целого калейдоскопа внешних по отношению к поэзии факторов: политических пристрастий, Нобелевских премий и т.п., - не говоря уже о переводчиках. Его поэзия проходит весьма непростое испытание, почти метафизическое: что остается в ней, в поэзии, когда убран язык? И если дело только в "мыслях", в "содержании", то чем отличается она - не от прозы даже, но - от публицистики? Результат этого испытания таков, что весьма часто поэты, наиболее значительные для своего языка, остаются уважаемыми, но безвестными за его пределами. Хрестоматийный пример - пресловутая "непереводимость" Пушкина. И, наоборот, всенародная российская любовь к Лорке, похоже, превосходит любовь к нему его соотечественников, тогда как другие поэты, чрезвычайно значимые "внутри" испанского языка, - от Рубена Дарио до Антонио Мачадо - читающей публике практически неизвестны. Похоже, что каждый язык имеет какую-то "квоту" на заполнение "золотой полки": английский и французский могут позволить себе роскошь трех-четырех имен, прочие - по одному, максимум - два имени. (Русская поэзия оказывается для "мирового читателя" в положении уникальном - к "обязательной четверке" Серебряного века не так давно прибавился Бродский2.) Но парадоксальным образом поэзию данного языка представляют за его пределами те, кто способен преодолеть притяжение этого языка. Греческую поэзию только что завершившегося века иноязычному читателю являет Константинос Кавафис.
Отношения греческой поэзии с европейской традицией весьма запутанны. История распорядилась так, что эта поэзия, положив начало европейской литературы и дав ей, на заре своего существования, непревзойденные образцы эпоса, лирики и драмы, затем на долгие века оказалась отрезанной от общеевропейского литературного процесса. Византия была в литературном отношении непроницаема для европейцев, наследовавшая Византии Оттоманская империя - тем паче. И богатейшая традиция греческой литературы, - была ли та написана на книжном, "ученом" языке - кафаревусе, близкой к древнегреческим формам, или на народном языке - димотике - оставалась замкнутой в самой себе: эгоцентричная Европа редкие языки не учила и мало интересовалась своими "глухими углами". Мода на Грецию - не на античность, а на живую, современную страну - впервые появилась после начала греческой освободительной революции 1821 г.: немалую роль для Европы сыграло участие Байрона в греческих делах, его стихи, посвященные борющейся Греции, - и его романтическая гибель в греческом городе Мессолонги в 1824 г. Россия тут от Европы не отстала, более того, для России это было до некоторой степени "домашнее дело": видные деятели греческой революции - Каподистрия и Ипсиланти - были российские граждане. Известно, как горячо сочувствовал грекам Пушкин.
Но интерес к стране байроновских "сулиотов" был скорее интересом романтическим - т.е., как сказали бы сегодня, слегка "этнографическим". Греческая поэзия (а современником Байрона - и Пушкина - был, например, "греческий Пушкин", основоположник современной греческой поэзии Дионисиос Соломос) оставалась нема для Европы.
И вот на рубеже веков3 в греческую поэзию вступает Кавафис, которому будет суждено преодолеть пропасть между греческой и европейской традициями. Многое в его биографии хочется увидеть как символ: он родился в Александрии - древней столице греческой культуры, давшей имя целому "александрийскому" периоду литературы, - но в 1863 г. это был провинциальный город полуколониального Египта4. Родители Кавафиса происходили из старинных константинопольских семей, и для поэта была очень важна эта личная связь с традициями византийской культуры; три года, проведенные в отрочестве в Константинополе, у родственников матери, были едва ли не самым счастливым временем в жизни Кавафиса. Вероятно, тогда он и начал писать. Отец будущего поэта, крупный коммерсант, вел торговые дела с Англией; его брат и компаньон жил в Лондоне, и к нему перебралась в 1872 г. овдовевшая Хариклия Кавафис с детьми - и осталась на семь лет. Все дети Кавафисов (а их было семеро) говорили по-английски и по-французски. Свои первые стихи Кавафис написал на английском языке. На английском он всю жизнь писал для себя - личные заметки, наброски о прочитанных книгах... Среди его ранних сочинений - статьи о поэзии Китса, о Шекспире. И все же Кавафис - греческий поэт, говоривший о себе: "Я не грек, я греческий..." Он ощущает себя наследником всех этих традиций - и античной, и византийской, и европейской (он дает, например, своему стихотворению заглавие - цитату из Данте, пишет стихи о Лоэнгрине и шекспировском Клавдии), но главное для него - язык, "единое наше наречье", живая связь поколений и поколений эллинов.
Кавафис пишет в основном о "греческих делах" - о событиях истории, весьма отдаленной, - об эллинистических монархиях, неотвратимо уничтожаемых Римом, или о Византии, предчувствующей свою гибель, - а то и вовсе берет сюжеты из мифологии. И однако его вхождение в греческую литературу отнюдь не было триумфальным: ему случалось слышать слова одобрения и ободрения, но он, по сути, не испытал радостей прижизненной славы. Для греков он был чужак, провинциал (строго говоря - гражданин другого государства), бесконечно далекий от романтических канонов, господствовавших в современной ему греческой поэзии. Вырабатывая свою, неподражательную поэтическую манеру, Кавафис избрал путь минимализации выразительных средств: строгий метр, рифма, украшающие эпитеты, прихотливые сравнения - всего этого в зрелой поэзии Кавафиса нет и в помине. Что же остается? Мысль; ирония и трагизм; способность выделить такой кризисный момент в жизни своих персонажей или в жизни целых государств, непосредственно за которым следует катастрофа, и показать этот момент сразу из разных перспектив: в стихотворениях Кавафиса, как правило, совмещается точка зрения персонажа, который ничего еще не знает о предстоящем, и читателя, поэта, потомков, которые осведомлены о продолжении. Вот один, очень типичный для Кавафиса, пример: стихотворение "Срок Нерона" (1918):
Дельфийское пророчество услышав,
нисколько не встревожился Нерон:
"Семидесяти трех годов страшись..."
Немало времени, чтоб жизнью насладиться.
Ему лишь тридцать. Срок немалый Бог
отвел Нерону, чтобы упредить,
предотвратить далекие угрозы.
Сейчас он в Рим вернется, утомленный
прекрасным путешествием своим
и наслаждениями, что вкушал он
в гимнасиях, театрах и садах...
О, вечера ахейских городов!..
О, сладострастье обнаженных тел...
Так думает Нерон. В Испании же войско
в глубокой тайне собирает Гальба,
старик семидесяти трех годов.
Перевод Софьи Ильинской
Искушенный в истории читатель знает (или по крайней мере Кавафис подстрекает его узнать), что Гальба, бывший римским наместником в Испании, поднял мятеж против Нерона, а когда Нерон покончил с собой, Гальба был (хотя и на весьма недолгий срок) провозглашен римским императором...
За счет такой двойной (а иногда и тройной) перспективы создается драматическое напряжение - и оказывается, что Кавафис пишет не столько об Ахилле, Птолемее и Юлиане, сколько о предательстве и верности, о лицемерии и достоинстве, о любви и о времени. При этом зрелая поэзия Кавафиса не более дидактична, чем, скажем, шекспировские "Гамлет" или "Макбет", - они не сводятся к моральному уроку, что плохо предавать друзей или что за любовь иногда приходится платить жизнью... Кавафис удивительно ненавязчив: он, превосходно имитируя бесстрастную интонацию историка, излагает некоторые факты и лишь одним словом, одним намеком дает читателю угадать его собственную оценку происходящего. Вот маленькое стихотворение "Царь Деметрий" (1906), которое поэт открывает эпиграфом из соответствующего жизнеописания Плутарха: "Уже не как царь, но как актер, переоделся, сменив свой знаменитый роскошный плащ на темный и обыкновенный, а затем незаметно ускользнул". И дальше - Кавафис как будто только и делает, что перелагает стихотворным размером текст Плутарха (О, сколько ругали его за это критики-современники, сколько упрекали в том, что он включает в стихи целые куски из античных авторов, точно он и не поэт, а какой-нибудь диссертант!) и поясняет исторические реалии:
Когда его отвергли македонцы
и оказали предпочтенье Пирру,
Деметрий (сильный духом) не по-царски
повел себя, как говорит молва.
Он золотые снял с себя одежды
и сбросил башмаки пурпурные.
Потом в простое платье быстро облачился
и удалился. Поступил он как актер,
что, роль свою сыграв,
когда спектакль окончен,
меняет облаченье и уходит.
Перевод Софьи Ильинской
Отношение Кавафиса к описываемому им событию спрятано в скобках: "сильный духом". Да еще потом читатель сообразит, что Пирр - это тот самый, про кого - "Пиррова победа" (именно в войне македонцев с римлянами), так что правы ли были македонцы, предпочтя видеть своим владыкой этого Пирра, нам, из будущего, виднее...
Иногда таким "ключом" может быть дата, стоящая под стихотворением. Чуткий читатель может понять это: так Георгос Сеферис, еще один великий греческий поэт нашего века, будущий Нобелевский лауреат, понял кавафисовское стихотворение "Сражавшиеся за Ахейский союз", повествующее вроде бы о событиях весьма отдаленных, о 146 и 109 гг. до Р.Х., но датированное 1922 годом - годом Малоазийской национальной катастрофы:
Отважно вы сражалисьи со славой пали,
не устрашившись тех, кто всюду побеждал.
Вас не в чем упрекнуть, и если есть вина,
Дией и Критолай одни виновны.
Когда же греки родинойгордиться станут,
"Таких она рождает", -
будут говорить о вас.
И в этом вам достойная хвала.
Написано ахейцем в Александрии
в седьмой год царствия Латира Птолемея.
Перевод Софьи Ильинской
Оказавшись во время Второй мировой войны в Александрии, Сеферис, по его собственному признанию, вспомнил эту эпиграмму-эпитафию: "Она была трагически злободневной. Может быть, поэтому, возможно, потому, что я находился в городе Птолемеев, я прошептал ее всю целиком, вместе с двумя последними загадочными строчками. И тогда впервые я сообразил, что стихотворение это написано в 1922 году, накануне малоазийской катастрофы. Почти бессознательно я перевел эти два стиха:
Написано ахейцем в Александрии в тот год, когда беда постигла Нацию.
И это уже не был Кавафис, явившийся через века, дабы причислиться к Греческой Антологии, и не мастер холодных и случайных парнасских портретов - это был мой современник, нашедший способ выразить свои чувства с величайшей краткостью и энергией, заставляя самого Симонида и прекрасные древние эпитафии покинуть разрушенные надгробия и предстать передо мною5". Сеферис поясняет, что история для Кавафиса - "не призрачное воспоминание, не ссылка на неопределенную мифологию, не сюжет для "прекрасного" холодного и отвлеченного барельефа, изваянного художником. Дией, Критолай, Филипп, Деметрий, Латир, ахеец (персонажи стихотворений Кавафиса. - И.К.) - все они присутствуют среди нас, в эту минуту. Это можете быть и вы, и я, и все, кто сколько-нибудь осознает свершающееся зло и несчастье6".
Оказалось, что этот путь - путь лишенного иллюзий (как насчет "прогресса" в истории, так и насчет человеческого характера) пессимизма, отказа от какого бы то ни было "украшательства" в поэзии, отказа от риторики и дидактики - совпал с путем, по которому двинулась в XX веке европейская поэзия. Знаменательно, что Кавафис нашел понимание у западного читателя едва ли не раньше, чем у греческого: еще в годы Первой мировой войны поэт познакомился с работавшим в Красном Кресте английским писателем Эдвардом Морганом Форстером, и тот стал искренним почитателем Кавафиса. В 1919 г. Форстер напечатал в Англии статью о поэзии Кавафиса, а уже в 1923 г. по его инициативе публикуются первые переводы стихов Кавафиса на английский, тепло принятые читателями и критикой. Наконец в 1924 г. Элиот напечатал кавафисовскую "Итаку" в своем журнале "Критерион". Позднее преданным "кавафианцем" станет Лоуренс Даррелл (читавший Кавафиса по-гречески) и сделает поэзию Кавафиса одной из путеводных нитей в хитросплетениях "Александрийского квартета". Дальше последовал бы длинный список весьма заметных в мировой литературе имен, признававшихся не только в любви к поэзии Кавафиса, но и в том, насколько сильно эта поэзия на них повлияла. В прошлом году в Греции был издан довольно увесистый том "приношений Кавафису" - поэтов, писавших на английском, французском, польском, русском... Русскую поэзию представлял, естественно, Иосиф Бродский. Но о Бродском - чуть дальше.
Оказалось также, что сама греческая поэзия пошла по пути, открытому Кавафисом, - правда, ей пришлось для этого переболеть Элиотом и Валери, сюрреализмом и техникой "автоматического письма", а также двумя мировыми войнами, одной национальной катастрофой и двумя диктатурами. Собственно, во время Второй мировой войны, оказавшись в Александрии, уже упоминавшийся Георгос Сеферис заново открыл для себя "великого александрийца" - и стал горячо пропагандировать его творчество, посвятив Кавафису целую серию статей. В зрелые годы Сеферис испытывает нарастающее влияние кавафисовской поэтики, борется с этим влиянием, знает его в себе и не хочет признавать - и его собственная поэзия растет и мужает в этой "борьбе Иакова с Ангелом..." Роль Кавафиса в развитии греческой поэзии второй половины века трудно преувеличить: просто "после Кавафиса" невозможно писать так же, как "до Кавафиса", и всякий, берущийся за перо, вынужден это учитывать. Влияние Кавафиса на греческую поэзию в течение последних пятидесяти лет было всеобъемлющим, тотальным. В 1999 г. на Кипре, на одном большом научном симпозиуме, собрались ведущие греческие (и не только греческие) литературоведы, филологи и несколько поэтов, пожалуй, наиболее значительных из пишущих ныне на языке Кавафиса (имен не называю, чтобы не обидеть кого-нибудь обидчивого, во всяком случае, разумеется, список "лучших поэтов Греции" не исчерпывается теми, с кем мне довелось беседовать весенним вечером в Айя-Напе). Разговор тогда зашел о том, что "хватит Кавафиса": хватит иронии, пессимизма, горечи. Правда, собеседники ехидно замечали, что этот "джентльменский набор", у Кавафиса, "обеспеченный золотым запасом" прожитой жизни, теперь присваивают себе юноши и девы едва ли не 18 лет, впервые сочинившие стишок... Греческая поэзия, утверждали мои авторитетные собеседники, может быть, стоит на пороге нового романтизма. Это нам еще предстоит увидеть.
И вот - Кавафис в России. К нашему читателю Кавафис шел двумя дорогами: во-первых, как бы "сам собою" - через переводы и научные работы о нем, трудами замечательных переводчиков и ученых, среди которых особо следует назвать Софью Борисовну Ильинскую, поистине открывшую Кавафиса для русскоязычной аудитории.
Во-вторых, Кавафис шел к нам "через Бродского". Бродский был - и, что очень важно, хотел быть - среди переводчиков Кавафиса; трудно сосчитать, скольких новых читателей принесло Кавафису знаменитое эссе Бродского о нем, выходившее по-русски многократно, под разными заголовками и в разных переводах... Бродский много лет читал со своими американскими студентами Кавафиса, ставя его рядом с Оденом и Фростом, во множестве интервью оценивал поэзию Кавафиса самым высочайшим образом... Но главное - он был усердным и благодарным читателем Кавафиса, усвоившим многие уроки его поэтики. В стихотворении "Новая жизнь" (1988) есть строки, которые можно считать квинтэссенцией этого "урока Кавафиса":
Представь, что чем искренней
голос, тем меньше в нем слезы,
любви к чему бы то ни было,
страха, страсти.
В интервью Анн-Мари Брамм Бродский довольно подробно рассказывает о своем отношении к Кавафису и выделяет как важную и любимую им у Кавафиса черту - "отсутствие экзальтации7". Эту черту Бродский сознательно культивировал в своей собственной поэтике, так что в последние годы заработал немало упреков в "сухости" и "холодности" (в чем, как мы помним, обвиняли и Кавафиса). Между тем эта черта (вкупе, разумеется, с некоторыми другими) именно и делает Бродского поэтом мирового масштаба, т.е. понятным и близким нерусскоязычному читателю не в качестве "русской экзотики" (а Серебряный век во многом воспринимается именно так), а в качестве равноправного собеседника-европейца. Бродский делает с русской поэзией то же, что Кавафис - с греческой: вводит ее в мировой круг.
В самом конце истекшего года вышел из печати роскошно оформленный том "Русской кавафианы" - и совершенно справедливо был признан в финальном обзоре "Ex libris НГ" одной из "книг года". Это издание уникально по композиции: в нем соединены тексты самого поэта и исследования его творчества, так что читатель получает возможность сразу судить о состоянии научной мысли о Кавафисе на сегодняшний день. Поэзия Кавафиса в этом издании представлена с максимальной полнотой, учтены стихи, не публиковавшиеся при жизни поэта, - лишь несколько самых ранних, еще подражательных опытов, оставлены без перевода, - вероятно, Кавафис был бы за это благодарен. Помимо уже классических переводов Софьи Ильинской, Евгения Солоновича, Сергея Ошерова хочется отметить блестящую переводческую работу Евгении Смагиной, осуществившей значительную часть "расширения" состава текстов по сравнению с памятным любителям Кавафиса маленьким томиком 1984 г. Это расширение коснулось прежде всего эротических стихотворений поэта: понятно, что об их напечатании в 84-м году не приходилось и мечтать. Кавафис, как теперь говорят, "придерживался нетрадиционной ориентации"... И вот любовная лирика "греческого Кузмина" перед нами - и мы видим, как она исполнена именно любви, чувства, страсти, нежности - и как тесно связаны для Кавафиса эрос и поэзия:
Час ночи. А быть может, половина второго.
В дальнем уголке трактира,
за деревянной загородкой.
Все разошлись, остались мы одни.
Чадила керосиновая лампа.
Заснул на стуле у дверей слуга трактирный.
Никто бы не увидел.
Впрочем, все равно:
уже пылали мы такою страстью,
что вовсе позабыли осторожность.
Одежда распахнулась - легкая одежда:
был летний жар, божественный июль.
Виденье сладостное плоти
из-под распахнутой одежды;
божественного тела нагота;
пришел он - на исходе
двадцати шести годов, -
чтобы войти навеки в эти строки.
"Чтобы войти навеки", 1919. Перевод Евгении Смагиной
Их хочется цитировать еще и еще - так они благоуханны. Вот еще одно - "По рецептам древних греко-сирийских магов" (1931), если угодно, - квинтэссенция поэтики Кавафиса: оно сразу и о прошлом (о древнем), и о прошлом прожитой жизни, о любви, утраченной навек, но драгоценной в воспоминаниях, о времени, о смерти, о жизни:
Какое снадобье из трав волшебных, -
сказал один ценитель красоты, -
какое снадобье, составленное по рецептам
греко-сирийских древних магов,
вернет хотя бы день (если не действует
на дольший срок), вернет хотя бы час
из той поры, когда о каким рецептам
греко-сирийских древних магов
теченье времени направит вспять
и нашу маленькую комнату вернет нам.
Перевод Евгении Смагиной
В особый раздел вынесены переводы, отредактированные Бродским (и выполненные другом поэта, петербургским эллинистом Геннадием Шмаковым). Нельзя не оценить красоты этого уважительного жеста составителей "Русской кавафианы": одной из последних работ, которую успел сделать Бродский на этой земле, была окончательная правка эссе о Кавафисе для этого издания (проект готовился давно, публикация его долго откладывалась по прозаическим финансовым причинам, и с тех пор и эссе Бродского несколько раз успели напечатать в разных местах, но - повторим: сам поэт предназначал отредактированную версию именно для "русского Кавафиса"). Тем отраднее видеть эссе "На стороне Кавафиса" в этой книге.
"Научный аппарат" тома составляют монография Софьи Борисовны Ильинской "Константинос Кавафис", уже знакомая нашему читателю по изданию 1984 г., и целая серия статей той же Ильинской, проследившей параллели в творчестве греческого поэта и русского Серебряного века; Татьяны Владимировны Цивьян, вдумчиво анализирующей поэтику Кавафиса и немного приоткрывающей "греческого Кавафиса" тем, кто этим языком не владеет; и других именитых читателей Кавафиса: Топорова, Якобсона, Колаклидиса. Эти работы публиковались прежде на иных языках (английском и греческом), в малодоступных или сугубо научных изданиях, или только в виде тезисов, и следует поблагодарить составителей книги, позаботившихся свести их воедино и предложить взыскательному читателю.
В заключение можно сказать две вещи: даже в таком полном виде "Русская Кавафиана", к счастью, не полна: за пределами этого тома осталась целая группа переводов - Бориса Владимировича Дубина, например, или парадоксальные "усеченные" переводы Михаила Леоновича Гаспарова, провоцирующие интереснейший разговор о поэзии и поэтическом в стихах Кавафиса...
Это значит, что интерес к Кавафису достаточно велик, и его значение для нас по мере углубления знакомства будет возрастать.
Во-вторых, изданием "Русской Кавафианы" заявлено открытие серии "Греческая библиотека", патронируемой кафедрой византийской и новогреческой филологии МГУ. Необходимость такой серии очевидна - по сравнению не только с английской или французской, но и с итальянской, испанской, почти любой европейской литературой греческая остается для нас terra incognita. Будем надеяться, что этот проект осуществится - и к "золотой полке" добавятся новые имена. Рядом с Кавафисом. &
1 Мы сознательно используем, в несколько измененном виде, название статьи В.Н. Топорова, имея в виду оба значения слова "явление" - и "феномен", и "появление нового лица".
2 Но, скажем, Блок в этот список не входит, как и Маяковский.
3 Первые стихотворные опыты Кавафиса относятся к концу 70-х - началу 80-х гг. XIX в. Первая публикация - 1891 г. Однако именно на рубеже веков, в 1899-1903 гг., складывается его собственная, зрелая поэтическая манера, в которой он работал до конца. Последнее стихотворение - "В окрестностях Антиохии" - написано в 1933 г., незадолго до смерти.
4 Формально Египтом правил Исмаил-паша, но фактически - английский и французский капитал; в 1876 г. было объявлено банкротство Египта; в 1882 г., после подавления национально-освободительного движения, Египет был оккупирован Великобританией, в 1914 г. - установлен британский протекторат.
5 Сеферис Г., Кавафис К.П., Элиот Т.С.: параллельные / Комментарии # 15 - М.:Спб., 1998. С. 26. (Перевод И.Ковалевой).
6 Сеферис Г., Кавафис К.П., Элиот Т.С.: параллельные / Комментарии # 15 - М.: Спб., 1998. С. 28 -29. (Перевод И.Ковалевой).
7 Бродский И. Большая книга интервью - М.: "Захаров", 2000, 2-е изд. С. 26. (Перевод Л.Бурмистровой).
Дарья Гармоненко