Зрение и ответственность

Автор суверенен. Политика может встраиваться в его биографию и систему, но он никогда не станет подстраиваться под нее.

Эрнст Юнгер. Автор и авторство.

ФИГУРА Эрнста Юнгера необычна для немецкой литературы XX века. Она занимает в ней странное положение и не относится к тому разряду, который мы привыкли обозначать словом "популярный". Однако в последние годы на полках книжных магазинов в Германии имя этого автора стало встречаться чаще. Последние проявления публичного интереса к Юнгеру связаны с приездом к нему в швабскую деревню Вильфлинген Гельмута Коля и Франсуа Миттерана 20 июля 1993 г., с празднованием столетнего юбилея писателя в 1995 г. и, наконец, с печальным известием о его смерти 17 февраля 1998 г. За это время вышли в свет критические сборники статей и несколько книг, в числе которых обширное исследование Мартина Мейера, библиография Хорста Мюлейзена и замечательная биография Пауля Ноака. Совсем недавно появились отдельные тома переписки Юнгера с друзьями, в частности с Карлом Шмиттом и Рудольфом Шлихтером. Казалось бы, этого немало для того, чтобы отдать должное крупнейшему немецкому писателю и стилисту. И появившиеся аудиозаписи автора, читающего собственный текст, как всегда свидетельствовали о возведении в культовый ранг и причислении к лику святых. Тем не менее любопытно высказывание одного продавца книжной лавки, прозвучавшее в ответ на просьбу заказать книгу Юнгера: "А, это тот самый Юнгер!?" Это случилось еще четыре года назад и потому не могло не сделать странного впечатления. Здесь слилось воедино недоумение, вопрошание, почтение и тихое негодование. Наверное, такую реакцию и должно было вызывать имя автора, ставшего одновременно воплощением и свидетельством немецкой истории XX века.

Книги и Читатели

Первая книга "В стальных грозах" ("In Stahlgewittern") была опубликована в 1920 г., ее автор - начальник штурмовой группы Эрнст Юнгер, вначале доброволец, затем лейтенант и командир роты 73-го ганноверского пехотного полка принца Альбрехта Прусского, кавалер высшего прусского военного ордена "Pour le merite". Семьдесят лет спустя Юнгер по-прежнему активно работал, редактируя свои дневники "Siebzig verweht". При жизни он выпустил два полных собрания сочинений, подобно тому как в XVIII веке это сделали Клопшток, Виланд и Гете, отредактировавший, впрочем, еще и третье, но уже в следующем столетии. Однако подобные факты лишь оттеняют странное место Юнгера в литературе, представляющее собой заросли шаблонов, предрассудков, недоразумений и разнородных позиций критиков. Мощное присутствие наследия Юнгера - лишь видимость, и нет почти никакого сомнения в том, что это один из непрочитанных или недочитанных авторов. Юнгера не читали и не читают, потому что не хотят и потому что боятся. Тон читающей публике задается газетными очерками, в которых нет недостатка и которые всегда поражают отсутствием всякого понимания. Однако они формируют мнение, и уже одно упоминание имени Юнгера неизбежно набрасывает на всякое суждение черно-белую политическую схему, сопротивление которой оказывается вопросом свободы и несвободы самого читателя. Книги Юнгера - это опасное и ответственное чтение; но кто сказал, что мысль и перо автора должны двигаться в безопасном и безответственном пространстве?

Попытки привязать книги Юнгера к той или иной политической ситуации и рассматривать их сквозь нее имели место в разное время. Наряду с военным дневником "В стальных грозах" и еще тремя книгами о войне первой половины 20-х гг. распространению славы о Юнгере как враге демократии и милитаристе, авторе, настроенном консервативно-националистически и даже фашистски, способствовала книга "Рабочий" (1932). Это большое эссе является ключевым в творчестве Юнгера, главным сочинением по философии истории, в котором говорит писатель, размышляющий над судьбами времени. Такая распространенная характеристика оказывается, однако, совершенно пустой, если послушать разные суждения критики, встретившие книгу в момент ее появления и сопровождающие ее до сего дня. Среди них встречаются как резко отрицательные, так и весьма доброжелательные. Надо, конечно, признать, что каждый имеет свою точку зрения, однако надо также признать, что не каждый что-либо видит. "Монотонный ряд малокровных философем" (Die Weltbuehne, 02.08.1932, S. 577); "для нас немцев - это глубокое подтверждение нашей веры в национальное будущее", "пионер немецкой революции" (из рецензий национал-социалистских газет, прямо причисляющих Юнгера к "Движению"); в главном органе NSDAP прозвучала открытая угроза: автор приблизился к "зоне выстрелов в голову" (Voelkischer Beobachter, 23.10.1932). Советские обзоры западной литературы тоже обнаруживали вполне определенное мнение о творчестве Юнгера в целом: "апостол фашизма и послевоенного реваншизма в Германии", "проповедник шовинизма и милитаризма" (А.В. Карельский. Станции Юнгера // Иностранная литература, 1964, # 4). Позднейшие критики находят в книге, как правило, туманные изречения оракула и пророчества, которые, впрочем, очень скоро "были опровергнуты самой историей". Отдельную линию критики образует оценка "Рабочего" как образца национал-большевистской литературы (о. Фридрих Мукерманн, Карл Левит в первом издании (1941) книги "От Гегеля к Ницше"), примером которой может служить такая характеристика: "большевистская фантазия с симптомами нигилизма" (Альфред Андерш).

Все эти оценки имеют явную идеологическую окраску. Так "Рабочий" оказывается утопией, пропагандой или политическим манифестом. Безусловно, здесь схватывается нечто важное. "Рабочий" имеет существенное отношение к политике, однако его следует строго отграничить от редукции к какой бы то ни было политической идее.

ОПЫТ ВОЙНЫ КАК ОПЫТ ПОКОЛЕНИЯ

Во второй половине 20-х гг. Эрнст Юнгер, как и его младший брат Фридрих Георг Юнгер, активно занимался публицистической деятельностью. Сотрудничая в это время с журналами "Die Standarte", "Neue Standarte", "Arminius", "Vormarsch", "Die Kommenden", "Widerstand", он написал около сотни различных статей и предисловий. "Правнук идеалистического, внук романтического и сын материалистического поколения", Юнгер радикально выступал против Версальского мира, либерализма, демократии и капитализма. Точкой опоры для него, как и для многих представителей "консервативной революции" в Германии, становится немецкий национализм. Ключевое значение здесь имел опыт мировой войны. Она вызвала к жизни новую действительность, проведя жесткую границу между старым и новым. У людей, "выросших в эпоху надежности", она породила чувство "великой опасности". "Эта война сделала людей и их время тем, что они суть. Род, подобный нашему, еще никогда не вступал на арену земли, чтобы распространить власть над своей эпохой. Ибо еще никогда поколения не возвращались к яркому свету жизни столь мрачными и столь могучими, как из-под сводов этой войны. И мы не сможем отрицать, невзирая на возражения некоторых: война, отец всех вещей, есть также и наш отец; в ее горниле, под ее молотом и резцом мы стали тем, что мы есть. И до тех пор, пока вертится в нас вибрирующее и жужжащее колесо жизни, эта война всегда будет служить ей осью. Она воспитала нас к борьбе, и мы будем оставаться борцами, пока мы есть".

Война была отмечена определенными революционными чертами. Она воспринималась как пламя, огонь, который плавит все границы партий, классов, конфессий, ландшафтов и делает зримым то вожделенное единство и целостность, которые в вильгельмовском государстве были лишь иллюзией. То, что ожидал Ницше в конце XIX века, сбылось со всей неумолимостью катастрофы, вышедшей благодаря своим последствиям далеко за пределы Европы. Таким образом, "консервативная революция" (см. А.Mohler. "Die Konservative Revolution in Deutschland 1918-1932". - "Stuttgart", 1950) объединила множество интеллектуалов, видевших свою непосредственную задачу в противостоянии "чуждым" ценностям западного мира, заслоняющим новый опыт немецкого фронтовика. И именно "национализм" был признан той неоспоримой формой, в которой могли найти свое выражение мысли, чувства и действия "сынов своей эпохи". В национализме хотели видеть тот штандарт, с которым можно было бы идти в бой. Мысль большинства из этих авторов так или иначе была окрашена в политические тона: Освальд Шпенглер, Меллер ван ден Брук, Мартин Шпанн, Отмар Шпанн, Грегор Штрассер, Отто Штрассер, Карл Шмитт, Эдгар Юлиус Юнг, Эрнст Юнгер, Фридрих Георг Юнгер, Эрнст фон Заломон, Эрнст Никиш, Фридрих Хильшер, Ганс Церер и др.

ПОЗИЦИЯ ОДИНОЧКИ

Однако при всей очевидной "ангажированности" Юнгер не был простым политическим публицистом. Примечательно, что он неизменно уходил от всяких организаторских попыток, избегал ситуаций, где требовалось четко объявить свое политическое кредо. Даже в отношении своих политических комбатантов в конце 20-х гг. он начал занимать сдержанную позицию, сторонившуюся любых проявлений политического активизма. В статье "Юношество и новый национализм" (1929) есть показательные слова: "Фактически революционные и национал-революционные организации нашего времени представляют собой не что иное, как один из процессов саморазложения бюргерского мира". Такие высказывания очень разочаровывали тех, кто стремился видеть в нем своего союзника. С приходом национал-социалистов к власти в 1933 г. Юнгер демонстративно заявил, что никоим образом не желает быть причастным к идеологии Третьего рейха. Самым ярким поступком явился отказ от членства в Прусской академии изящных искусств. Затем последовали отказы от услуг прессы и радиовещания. Показательно и то, что он не примкнул ни к одному нелегальному движению. В итоге после проведения домашнего обыска его оставили в покое в отличие от многих публицистов "консервативной революции", которые встали в жесткую оппозицию к национал-социализму и расценивались как отступники и еретики. Юнгер умел парадоксальным образом совмещать в себе роль деятеля, непосредственного участника событий и роль стороннего наблюдателя, наделенного острым чутьем исторических перемен, сочетать ангажированность с позицией одиночки, "который прорубает себе путь в девственном лесу, питаясь надеждой на то, что где-нибудь в густых зарослях такой же работой заняты и другие". Такая позиция будет оказываться в неизбежном противоречии с любыми идеологическими притязаниями.

МАСТЕРСТВО ЗРЕНИЯ

Уже первые книги о войне, скрывающие в себе также сильные виталистские мотивы, вырастают из раздвоенности "опьянения и дистанции", "огня и льда". "Внутреннее переживание" воина и сам военный ландшафт с его техническими чертами становятся предметом холодного наблюдения и четкого описания, лишенного каких бы то ни было моральных и психологических элементов. Юнгер ставит перед собой задачу освободить действительность от "шелухи представления". Выдвигая это требование, он eo ipso оказывается внутри большой философской дискуссии начала XX века. Тема "непосредственности", актуальная как для феноменологии Гуссерля, так и для фундаментальной онтологии Хайдеггера, явно присутствует и в эссеистике Юнгера, которую можно назвать его феноменологией. Уже в военных дневниках Юнгер замечает "внеличностное чувство" человека, наблюдающего за самим собой в подзорную трубу. Многообразные описания феномена войны возможны, таким образом, благодаря телескопическому зрению. Условием дистанции является "второе, более далекое и внеличностное сознание"; о нем Юнгер говорит в первой редакции "Сердца искателя приключений" (1929).

Это эссе документирует незаметный переворот в творчестве еще юного автора. От внешней полемики Юнгер обращается внутрь, чтобы начать поиски удивительного. Он учится видеть вещи в "магической" перспективе, сочетая картезианскую трезвость с опытом сновидца. "Зарисовки днем и ночью" - так звучит подзаголовок первой редакции "Сердца искателя приключений" (вторая редакция той же книги с подзаголовком "Фигуры и каприччо" вышла в 1938 г. в качестве самостоятельного сочинения). В предметной действительности, созерцаемой ясно и отчетливо, внезапно раскрывается глубина пространства, и внимательный участник таинственного процесса постигает, что "на этом столе нет ни одного яства, которое не содержало бы хоть одну крупицу приправы вечности". В этот момент перспектива, зависящая от наблюдателя, превращается в транспарентность, и созерцание мира оборачивается тем, что мир созерцает нас. Созерцание мира становится созерцанием мира.

Эти новые черты свойственны новому типу зрения, именуемого Юнгером стереоскопическим. Однако оно не отменяет первого. Скорее одно зрение сопутствует другому, позволяя не только описывать действительность в ее пластичности, но и синоптически обозревать внутренние символические взаимосвязи мира. При этом важная роль отводится языку, который следует за наблюдением и направляется им. Язык Юнгера обладает особой, неокрашенной эмоциями автора дикцией, свидетельствующей о том, что "сами вещи" берут здесь слово. Его тексты часто отсылают к акту зрения, в них заключена особая оптика. Владение мастерством зрения либо предполагает таковое у читателя, либо без оговорок используется как универсальный прием. И то и другое требуют постоянной готовности и настроенности - иначе чтение не удастся.

Черты новой эпохи

Теперь можно вернуться к "Рабочему". Первые наброски были сделаны еще в 1927 г., когда Юнгер с женой и маленьким сыном переехал в Берлин и начал работать над "Сердцем искателя приключений". Теперь перед автором стоит большая задача: описать новую действительность, увиденную под знаком технической революции. Первые свидетельства новой эпохи были обнаружены раньше в фигуре солдата-рабочего, главного действующего лица тотальной войны. Изменяемый техникой образ войны (сражение военной техники) и солдат-рабочий приобретают для Юнгера парадигматический характер, становятся интерпретативной схемой. С этим опытом непосредственно связано открытие топографии большого города и жизни его обитателей. Вот одно важное наблюдение того времени: "Еще вчера, во время ночной прогулки по отдаленным улицам восточного квартала, где я живу, я увидел одинокую и мрачную героическую картину. В решетчатом окне подвала взгляду открылось какое-то машинное отделение, в котором без всякого человеческого присмотра вокруг оси со свистом вертелось огромное маховое колесо. В то время как сквозь окно вырывался наружу теплый маслянистый чад, завороженное ухо внимало великолепному ходу надежной, управляемой энергии. ┘И здесь я вновь ощутил то, что ощущаешь, находясь позади мотора самолета, когда сжатая в кулак рука толкает рычаг газа вперед, и раздается ужасающий рев силы, стремящейся улететь от земли; когда ночной скорый поезд устремляется вглубь циклопических ландшафтов Рура, и столбы пламени, вырываясь из доменных печей, пронзают темноту, тогда среди бешеного движения душа более не видит ни одного атома, который бы не находился в работе. Это холодная, ненасытная ярость, какое-то очень современное чувство, которое, заигрывая с материей, уже предвкушает очарование опасных игр - можно пожелать, чтобы она еще долго искала для себя свои символы. Ибо она, как верная губительница идиллии - ландшафтов старого стиля, уюта и исторического духа бидермайер, - будет выполнять свою задачу тем более основательно, чем позже займет свое место в новом мире ценностей". Этот антибюргерский протест со своей эстетикой и своим стилем мысли был, разумеется, не одинок. Он звучал лейтмотивом в творчестве европейских интеллектуалов от Франца Марка, Отто Дикса и Рудольфа Шлихтера до Альфреда Кубина, Леона Блуа и Поля Целана. Вместе с тем Юнгера интересуют невиданные дотоле формы и их тайный смысл, схватываемый в понятии работы.

Человек начинает вести новую анонимную жизнь в термитниках больших городов. Неоновое свечение ночного города придает лицам людей мертвенный оттенок; так происходит "завоевание ночи". Фотография, кино, радио, спорт - все свидетельствует о новом человеке и новой антропологии. Это уже не индивид "эпохи бюргера", образующий массы и нации, а тип, который чувствует себя как дома в тотальном техническом мире. Этот тип (typos) есть не что иное, как отпечаток, оттиск, который накладывает на человечество герой новой эпохи, "гештальт рабочего". Здесь Юнгер занят феноменологией повседневной жизни, в отдельных моментах сближающей "Рабочего" с "Человеком без свойств" Роберта Музиля или "Улицей с односторонним движением" Вальтера Беньямина.

Гештальт рабочего

Книга Юнгера посвящена господству и гештальту рабочего. Она обнаруживает определенное влияние Шпенглера и Ницше. Автор говорит о том, что рабочий завершает свой путь к власти, освобождаясь от прежнего угнетенного положения и выдвигая все больше претензий на подлинное господство (в черновиках "Воли к власти" есть такие слова: "Рабочие будут однажды жить, как теперь бюргеры"). Рабочий преодолевает анархию, вносит в жизнь высший порядок и высшую закономерность, позволяющие наделить смыслом все многообразие явлений жизни. "Замысел этой книги состоит в том, чтобы по ту сторону теорий, по ту сторону партий, по ту сторону предрассудков показать гештальт рабочего как действенную величину, которая уже со всей мощью вмешалась в историю и повелительно определяет формы изменившегося мира" (Предисловие к первому изданию).

Эта цитата выявляет план книги, претендующей на то, чтобы быть оптическим инструментом, позволяющим через квазипонятие гештальта рабочего посмотреть на мир в измененной перспективе, в ином аспекте. Зрение (или "видение гештальтов") оказывается не произвольным интеллектуальным актом, а носит существенный характер, предполагающий реальное изменение вещей. Автор хочет научить видеть глазами рабочего, которые суть глаза, порожденные самой действительностью. Задача состоит в том, чтобы узнать (распознать и показать) действительный смысл хаотичных, на первый взгляд, перемен. Именно отсюда проистекает вся мозаичность и фрагментарность книги и именно здесь обнаруживается ее а-идеологичность.

Мартин Хайдеггер, внимательно проштудировавший "Рабочего" во время своих занятий европейским нигилизмом, дал ему очень точную оценку, связав с ницшеанским проектом сущего как воли к власти: "Действие труда "Рабочий" состоит в том, что он делает явным "тотальный характер работы" всего действительного из гештальта рабочего. Так первоначально европейский нигилизм является в своей планетарной тенденции". Кто такой рабочий, играющий столь значительную роль в истории мира? Он лишен всяких человеческих черт, которые сближали бы его с конкретным рабочим. Гештальт (фигура, формообраз) рабочего скорее близок перворастению Гете или идее Платона. Он представляет собой некую органическую первоформу, про-ступающую в феноменальном мире. В этом смысле он - метафизическая величина, налагающая физический отпечаток (стереоскопическая оптика!). Однако гештальт рабочего метафизичен не в том смысле, что между ним и миром вещей пролегает какая-то разграничивающая черта. Гештальт рабочего находится в сердцевине мира, является его динамическим элементом и не имеет фиктивного "потустороннего" смысла.

Юнгер отказывается от позитивистского объяснения разнообразных феноменов жизни влиянием таких факторов, как диалектика производительных сил и производственных отношений, процесс рационализации или научно-техническое развития, и связывает их с единым, вневременным и бестелесным бытием гештальта, с метафизикой, о которой свидетельствуют техника, мировая война и мировая революция.

Техника и мобилизациЯ мира

Безусловно, концепция Юнгера имеет историческую подоплеку: русский опыт социалистической революции оставил на ней не менее заметный след, чем немецкий опыт войны (не случайно в конце 20-х гг. братья Юнгеры, активно вращаясь в интеллектуальном бомонде столицы, посещали вечера "Общества по изучению русской плановой экономики"). Роль плана и диктатуры чрезвычайно важна для соразмерных рабочему политических форм. Однако примечательно, что гештальт рабочего оставляет далеко позади себя и большевистскую революцию, и исторические попытки установления тоталитаризма (тотального господства). Господство рабочего - именно потому что оно тотально - не может ограничиваться социально-экономическими или политическими рамками, оно метаисторично. Уже в 70-х гг. Юнгер, объясняя свое понимание рабочего, говорил, что экономика и политика отходят на второй план перед мифическим измерением. Рабочий - мифическая фигура, родственная титанам. Ведь он появляется тогда, когда "Бог мертв". Чтобы воздвигнуть новую иерархию ценностей, необходимо довершить уничтожение старой, и здесь рабочему, как Антею или Прометею, служат страшные разрушительные силы стихии.

Формирование "тотального рабочего характера" мира делается явным в процессе тотальной мобилизации. В знаменитом эссе "Тотальная мобилизация" (1930) Юнгер показывает, каким образом все пространство мира расчищается для грядущего господства. Тотальная мобилизация, т.е. приведение мира в состояние безграничного движения, есть "функция гештальта рабочего". Если "задача тотальной мобилизации есть превращение жизни в энергию", которая в любом месте и в любой момент может быть пущена в работу, то посредством чего осуществляется эта функция? Именно техника есть "тот способ, каким гештальт рабочего мобилизует мир", и Юнгер тем самым указывает на решающее значение вопроса о технике для современности. Ему удается преодолеть ограниченность различных способов рассмотрения техники, представляющих ее либо как внешний инструмент, либо как демоническую силу. Ведь ни в том, ни в другом случае не была прояснена собственно сущность техники и отношение ее к человеку, для которого она вдруг оказывается уже не чем-то чуждым, а именно свойственным ему. Техника - язык человека, которым он владеет столь же свободно, как титаны - силами земли и огня. И уровень владения этим языком есть мера, образующая единственный масштаб для человека в пространстве работы. "Новой здесь оказывается та внезапность, к которой должна быть готова жизнь, от чего зависит ее триумф или смерть. Она подстерегает в отдельных точках и высвечивает сферу уничтожения, которому мы подвергаемся или превозмогаем. Стук ткацких станков Манчестера, треск пулеметов Лангемарка - это знаки, слова и предложения той прозы, которая требует, чтобы мы истолковали ее и овладели ей. Люди сдаются, если отказываются внимать ей, если отбрасывают ее как бессмыслицу. Важно отгадать тайный, мифический закон, действующий сегодня как и во все времена, и пользоваться им как оружием. Важно овладеть этим языком".

Именно потому, что техника есть особая форма власти, Юнгер усматривал ограниченность экономического толкования работы у Маркса. "┘Нужно┘ быть способным на иное понимание работы, нежели обычное. Нужно знать, что в эпоху рабочего, если он носит свое имя по праву, а не, скажем, подобно всем современным партиям, обозначающим себя как рабочие партии, - не может быть ничего, что не было бы постигнуто как работа. Работа - это темп кулака, мыслей, сердца, жизнь днем и ночью, наука, любовь, искусство, вера, культ, война; работа - это колебание атома и сила, которая движет звезды и солнечные системы". Так в отношении человека работа становится способом жизни, в отношении его активности - принципом, а в отношении форм - стилем.

Новый человек, тип, занимает особую позицию, по-особому оформляет свое жизненное пространство, имеет особое лицо и носит особую униформу ("техника - это униформа рабочего"). Вот еще один замечательный пример описания "специальных" проявлений "тотального характера работы". "Не случайна, кстати сказать, та роль, которую маска с недавнего времени вновь начинает играть в повседневной жизни. В разном виде она появляется там, где проступает специальный характер работы, - в виде противогазной маски, которой стремятся обеспечить все население, в виде маски, предохраняющей лицо во время спортивных состязаний или при высоких скоростях, какой обладает каждый водитель, в виде защитной маски для работы в помещениях, где существует опасность излучения, взрыва или наркотического отравления. Стоит предположить, что на долю маски выпадут и совсем другие задачи, о чем можно сегодня догадаться, - например, в связи с развитием фотографии, которое может возвести ее в ранг оружия политических атак".

Ответы современности

В этой физиогномике ландшафта работы есть много такого, что задевает непосредственно каждого. Именно потому, что "Рабочий" Эрнста Юнгера является точным диагнозом современности. Эта книга неудобна для тех, кто думает заменить осмысление ситуации hic et nunc рассуждениями забывшего о собственных истоках расхожего постмодернизма. Она возникла в период "межвременья", которое требовало последнего определения и ответственности. Ответственность, необходимость держать ответ и давать отчет однозначно указывает на ситуацию суда, которую греки обозначали именем "krisis". Кризис и ответ на него являются именно тем, что задает решающий масштаб (критерий) для всякой мысли о времени, выявляя тем самым ее ранг и достоинство. В этом смысле "Рабочий" - свидетельство кризиса, особенность которого в том, что он совершается не в прошлом или будущем, а актуально присутствует в настоящем.

"Рабочий" вышел в свет приблизительно в то же время, что и "Понятие политического" (1927) Карла Шмитта, "Бытие и время" (1927) и "Что такое метафизика" (1929) Мартина Хайдеггера, "Восстание масс" (1930) Ортеги-и-Гассета и "Духовная ситуация нашего времени" (1931) Карла Ясперса. В этом ряду Юнгеру принадлежит "одна из интереснейших попыток понять революцию современности".