Ад маргинальности

Недавней нашей беседе поэт Владислав Артемов высказал любопытную мысль: "Мне кажется, на Страшном суде писателей и художников будут судить отдельно от всех грешников и направлять их в отдельный ад. Справедливее всего, на мой взгляд, было бы отправить их в те самые миры, которые они сами же и создали своим творчеством". Ну как там будет на Страшном суде, это вопрос особый, но интересно помыслить, чем является ад для писателя в его земной эманации.

Владислав Отрошенко в "Литературной газете" опубликовал эссе "Гоголь и ад", где сформулировано такое видение этой субстанции классиком: ад для Гоголя - это Германия и холод (в противовес раю, который ассоциировался у писателя с Италией и теплом). Представляется, вывод этот несколько прямолинейный и поверхностный, к тому же он не дает никакого представления о том, чем же была для него Россия. Чистилищем, что ли? Понятно, что "Divina Commedia" имела для мировоззрения Гоголя особое значение, но вряд ли он мыслил столь схематично.

Набоков трактовал адские мучения то как невозможность обладать желанной женщиной ("Лилит", "Лолита"), то как некий бутафорский застенок, чудесным освобождением из которого является эшафот ("Приглашение на казнь"). Сартр выдвинул идею, что все мы, в сущности, уже обитатели преисподней. Словом, версий на сей счет хватает.

И все-таки - что есть ад в представлении писателя, в частности - современного? Довольно распространенным считают мнение, что это понятие для литератора связано с невозможностью печататься. Разумеется, ничего особо приятного в этом положении нет. И все же - писатель самореализуется, когда пишет, пусть даже и в стол, на перспективу. Более того, именно надежда на будущее признание способна вселять веру в человека пишущего, давать ему заряд для творчества. И в минувшие годы многие диссидентствующие авторы чувствовали себя вполне комфортно, совершая, подобно гадам морским, своеобразный подводный ход в литературе (выражение Михаила Попова).

Следовательно, главная причина адских писательских мук не в этом. Но в чем же тогда?

РАЗДЕЛЯЮТ, НО НЕ ВЛАСТВУЮТ

Длительные размышления на эту тему привели к иной формулировке: настоящим адом (проклятием, отчаянием, кошмаром) для писателя является такая ситуация, когда сочинения его в свет выходят, но лишены какого-либо мало-мальского ответа, отклика. Само собой, близкие автора, узкий круг знакомых выражают ему свое отношение, но произведения все равно как бы остаются в пределах рукописного текста, не получают широкой огласки (по крайней мере автор не чувствует отзыва и ощущает свои усилия бесплодными и бесполезными). Словом, если публикации, по сути дела, не поднимаются над маргинальным уровнем, это и приносит писателю адовы мучения.

Проблема читательского отклика отнюдь не нова для нашей литературы. Самые известные слова на сей счет сказал, пожалуй, Тютчев: "Нам не дано предугадать, чем слово наше отзовется┘". И отзовется ли вообще, добавим от себя. Но еще более определенно звучат строки Баратынского из трагического стихотворения "На посев леса":

Летел душой я к новым
племенам,
Любил, ласкал их пустоцветный
колос:
Я дни извел, стучась к людским
сердцам,
Всех чувств благих я подавал им
голос.
Ответа нет! Отвергнул струны.
Да кряж другой мне будет
плодоносен!
И вот ему несет рука моя
Зародыши елей, дубов и сосен.

Здесь и комментировать нечего: раз отклика нет, то писателю остается переквалифицироваться если не в управдомы, то хотя бы в лесоводы.

Но какое отношение все это имеет ко дню сегодняшнему? Да самое непосредственное. По моему глубочайшему убеждению, вся наша литература начиная с 1991 года носит преимущественно маргинальный характер. Началось это именно в те дни, когда в нарушение принципа литературоцентризма писательский мир наш был отодвинут на периферию общественного сознания. Много раз уже приходилось выступать по этому поводу, так что повторяться не имеет смысла.

Само дробление Союза писателей и отдельных его организаций на дублирующие структуры демократов и патриотов сыграло злую шутку с литературным процессом. По большому счету национальный художественный процесс в привычном его виде просто-напросто перестал существовать. Параллельные акции, предпринимавшиеся как левыми, так и правыми, в некоторых случаях приносили позиционное преимущество той или иной группе функционеров, но никогда не шли на пользу литературе в целом. От взаимных упреков и обвинений дело пришло к полному неприятию друг друга, а раз так, то и игнорированию (а прямее сказать - замалчиванию) произведений оппонентов.

Но политика политикой, а постепенно принцип разделения был доведен до абсурда. Сегодня можно твердо сказать: у нас практически никто никого не читает за исключением близких по позициям и отношениям. А раз не читает, то и не знает. Особенно наглядно ситуация эта отражается на кругозоре литературной молодежи (как преподаватель Литературного института вынужден признать, что, запутавшись в лабиринте писательских групп и группировок, нынешние студенты не знают практически никого из ныне действующих литераторов). То есть на семинарах по текущей литературе им приходится разбирать некоторые книги, но остальные надежно остаются за чертой этого узкого списка, да и эти не задерживаются в памяти. Создается парадоксальное, анекдотическое положение, когда поколение литераторов, желающих войти в тираж, абсолютно не разбирается в том, кто есть кто в сегодняшней отечественной словесности - не по раскрутке, а по существу, по гамбургскому счету.

Конечно, некое количество имен вводится в оборот благодаря СМИ, но по отношению к литераторам знакомство это более чем шапочное. Даже Солженицын (чей пик популярности пришелся, как ни парадоксально, на те годы, когда он был под запретом) известен нынешней молодежи просто как бородатый дядька, которого иногда кажут по телевизору и который взялся раздавать премии своего же имени. Книги же его, в том числе и "Архипелаг", молодым поколением не востребованы.

Чувствуя некую фальшь ситуации, начинающие литераторы на всякий случай относятся с ироническим пренебрежением ко всем, кто нынче пишет по-русски (от Пелевина до Бондарева). Но было бы высочайшей наивностью ожидать в таких условиях их собственной плодотворной работы. Если ты не уважаешь предшественников и современников, то же отношение ждет и тебя (закон отрицания отрицания). Вообще в литературе фундамент традиции необходим как нигде: вне школы гении не появляются. Уже средневековый поэт Вольфрам фон Эшенбах в "Парцифале" соотносит себя с писателями-современниками: Гартманом фон Ауэ, Готфридом Страссбургским, Генрихом фон Фельдеке, а неизвестный автор "Слова о полку Игореве" полемизирует в эстетическом плане с легендарным Баяном. То есть тогда литературный процесс был, а нынче сплыл.

Тот факт, что союз раскололся, многими воспринимается чуть ли не как благо: "Не хотим иметь дело с этими фашистами, сионистами, ельцинистами, коммунистами, русопятами, демократами et cetera". В политизированном обществе эта ксенофобия не удивляет. Но, если вдуматься, ничего хорошего в размежевании писателей по партийной и национальной принадлежности нет. Союз - не та организация, где все должны единодушно дуть в одну дуду, он изначально подразумевал объединение людей разных взглядов, творческих принципов и пристрастий, политических платформ. За один стол с некоторыми я, например, не сяду и мнений их под пытками не разделю, но профессионально мы близки, вот ведь в чем дело.

Виноваты, и это надо сказать твердо, в первую очередь те, кто стали отмежевываться, образовывать свои новые структуры, надеясь получить карт-бланш за свою преданность новой власти, но не о том речь. Беда, собственно, не в том, что писатели рассчитались-таки на первый-второй, вернее - левый-правый. Общаться или не общаться - это дело личное и второстепенное. Проблема в том, что раздел привел к катастрофическому падению уровня значимости писателя и литературы. Дробление союза пополам привело к снижению потенциала современной изящной словесности не в два, не в десять и даже не в сотни раз. Потенциал изменился принципиально, по существу. Подобно тому как деление радиоактивной начинки атомной бомбы до уровня менее критической массы приводит к невозможности взрыва, так и у нас сегодня большая (потенциально) и интересная (гипотетически) литература сведена к маргинальному уровню. Ад нынешнего литератора в том, что его сочинения, пусть и обильно растиражированные, все равно остаются в рамках маргиналии.

ТИХИЕ ОМУТЫ ГРОМКИХ АМБИЦИЙ

За доказательствами далеко ходить не придется. Вот не так давно закончился съезд ПЕН-клуба в России. Казалось бы, событие для нашей литературной общественности незаурядное. Ан поди ж ты: прошло почти незамеченным. Ну приехал Гюнтер Грасс, дабы заставить Битова и других ПЕН-функционеров подписать антироссийскую петицию. Но даже Аксенова не уговорил. Ну прибыли вместе с ним десятка два окололитературных старых дев. Ну Вознесенский и Ткаченко понадували щеки. И только. Раньше это было бы в фокусе общественного внимания, теперь же┘

Другой пример: решил Солженицын премировать Распутина. Толковали-толковали, что другой литературы, кроме демократической, у нас нет, остальные - выродки, и вдруг - на тебе: присудили премию одному из этих самых. Опять же: могло все развернуться в эпохалку, да не вышло. Журналисты прямо извелись, мотивируя такой жест Александра Исаевича: дескать, эту премию дают только за высокое качество литературы. Но, простите, в прошлом-то году за что дали? Ведь не повернется же язык сказать, что Валентин Распутин и Инна Лиснянская - писатели одного уровня. Главное, понятно всем, что отметили даму за ее проявление солидарности с писателем-диссидентом, а подается это как жест глубокомыслия и объективности.

В прежние годы таких мотивировок и быть не могло. А в нынешней круговерти все сгодится. Потому что главная черта маргинальности состоит в отсутствии четких критериев оценки текста, а значит, и какая бы то ни было иерархия имен невозможна. Системы нет, и даже принцип, по которому мы бы судили о братьях наших писчих, отсутствует. Речь не о том, что в советские времена с этим был полный порядок. Тогда вмешивалась идеология, политическая конъюнктура, но вмешательство это легко считывалось и отсеивалось любым мало-мальски думающим человеком: делалась поправка, и читателям в голову не приходило равнять обласканных лаврами лауреатства Ананьева и Грибачева с обойденными официальным признанием Маканиным и Кимом. Стоило появиться какой-нибудь "Белке", как сразу без всякого разъяснения было понятно: серьезная книга, надо читать. Когда же литературные фигуры низведены до единого растительного уровня, все смешивается, путается, распадается.

Ну ладно еще премия Солженицына: то дело частное. Но ведь куда больший произвол происходит с другими премиями, будь то государственная или какая еще. Госпремии по литературе идут просто в одни руки. Создается впечатление, что за десять последних лет все они присуждены примерно одному и тому же человеку непререкаемой судьбы: демократу, нерусскому, реэмигранту, модернисту. А главное - лишенному каких-либо серьезных способностей. Почему? Да принцип простой: не этим же давать-то. Да никто и не помнит лауреатов тех: втихаря присуждают, втихаря получают, втихаря и тратят. Так появляется крамольная мысль: а не пересмотреть ли премиальные списки последнего десятилетия наряду с итогами приватизации?

Или вот еще. В прошлом году Альфа-банк решил вместе с Московским литфондом побаловать писателей стипендиями. И что же? Все пятнадцать стипендий оказались в распоряжении Союза писателей Москвы, причем в результате чуть ли не тайного и объективного голосования. Но тайное всегда становится явным.

С другими премиями дела обстоят не лучше. Аполлон Григорьев, пожалуй, каждый раз в гробу переворачивается, как только Наталья Иванова берется распределять премию его имени. Ведь все, с чем боролся и что ненавидел критик, легко найти в сочинениях как самой распорядительницы, так и облагодетельствованных ею лауреатов. И никому дела нет, потому как делается все исподтишка, под сурдинку, маргинально.

Недавно принимали в Московскую писательскую организацию нового члена. Не хухры-мухры, а букеровского лауреата! Говорю опять не понаслышке: сам был оппонентом. Так вот, почитали-почитали книжки его, за которые Смирнофф отвалил свои доллары, и решили принять, дабы не почли за ребячество. Но риторический вопрос, витавший в воздухе при голосовании, стенал подобно Му-му из старого анекдота: "За что?" Ибо текст недвусмысленно убеждает в маргинальности отмеченных сочинений. И так везде.

На другом берегу - та же маргинальность. Провели мы три конференции под девизом "Новый реализм". И что же? В "Дне литературы" всем быстренько объяснили, что новые реалисты - это Олег Павлов и Павел Басинский. А журнал "Подъем" (уж назвались бы лучше "Отбоем", что ли) причислил к достижениям модного течения отнюдь не новые сочинения Светы Василенко, Влада Отрошенко и Василия Килякова. Отличительной чертой прозы, собранной в журнале, стало полнейшее отсутствие временного контекста в произведениях. Прав Николай Переяслов: не поймешь, в каком веке дело-то происходит. Право слово, как у поэта Шавкуты из нижнего буфета, живущего вне времени.

Но если упрекнешь, то они возразят: да мы и знать не знали о ваших конференциях, и подите вы, какое дело и проч. И приглашений ваших мы не получали, и вообще┘ Можно сколько угодно говорить о писательской этике, дурном воспитании, нечистоплотности, но суть-то в том, что питательной средой, почвой для такого рода спекуляций является именно маргинальность литературного поля.

ЛИТЕРАТУРА В СОБСТВЕННОМ СОКУ

На последней конференции, кстати, Владимир Гусев выдвинул даже неологизм, иллюстрирующий нынешнюю ситуацию в литературе, - "кучкизм". То есть - разбились на кучки и варимся в своем соку. Мне же приходит в голову сравнение с разрозненными отрядами под руководством полевых командиров, действующих кто в лес, кто по дрова.

Одним из тех, кто пытается создать видимость единого литературного пространства, считают Владимира Бондаренко. В его газете "День литературы" рядом с Прохановым стоит Петрушевская, а Белов соседствует с Владимовым. Казалось бы, вот пример для подражания. Однако кажущаяся широта взгляда на литературу на деле оборачивается все тою же маргинальностью. Цель вроде бы благая: возродить былое величие нашей литературы. Но действия таковы, что этим не только не возродишь ничего, но оставшихся в живых перессоришь. Нахватав десятка три-четыре имен с разных сторон баррикад, Бондаренко в упор не видит того, что происходит за рамками его амбивалентной обоймы. Например, для его редакции просто-напросто в природе не существует Московской писательской организации с двумя тысячами ее членов. Так разве иногда Переяслов упомянет в обзоре кого, а вообще - нишкни! Доходит до абсурда. Отмечая в нынешнем году 175-летний юбилей журнала "Московский вестник", наша редакция столкнулась с парадоксом. Напечатать материал об этом событии оказалось гораздо легче в "НГ" и "Литературной газете", чем в "Завтра" и "Дне литературы"! Вот и говори после этого о близости позиций!

Так что же нам делать и куда ж нам плыть? Эти - толстовский и пушкинский - классические вопросы, кстати, отчего-то гораздо меньше востребованы нашей идеологией, чем демократические восклицания Герцена и Чернышевского.

А делать нечего. Ситуацию упустили настолько, что ад маргинальности, в который ввержен сегодня русский писатель, стал вездесущ и почти неуправляем. Измениться она может только в случае радикальной перемены отношения общества к литературе. И чтобы не потонуть в пучине безнадежности, могу сказать, что некоторые отдаленные проблески перемен в лучшую сторону вроде бы намечаются. Хотя бы пунктиром. Вот и Путин, еще не став президентом, в день рождения Лермонтова поспешил посетить Литинститут, потом встретился с Солженицыным, да и вообще как бы интересуется процессом. Куда все это выведет, пока не известно, ясно одно: избавить нашу литературу от маргинальности можно лишь совместными усилиями.

Для начала - постепенно вернуться к восстановлению Союза писателей под единым русским руководством. И тут приходится высказать непопулярное мнение. Взаимного движения к единству ждать не приходится. Отпавшую от классических структур часть писателей я бы сравнил с женой, которая сбежала из дому, помоталась с другими мужчинами, а потом решила требовать раздела жилища. Ни юридически, ни тем более морально права ее неубедительны. Для того чтобы вернуться домой, надо покаяться и попросить прощения, а уж там видно будет. Кстати, подавляющее большинство членов новых писательских организаций формально из старого союза не выходили и даже охотно участвовали в выдаче новых членских билетов. Так что все не так фатально, как могло бы показаться. Короче говоря, ближайшее будущее должно показать, что предпочитают российские литераторы - вернуть отечественной изящной словесности былое значение или на веки вечные остаться в аду непроходимой, дремучей маргинальности.