Померанцев, миртов шепот

Процитируем для начала самого Померанцева - пассаж из сборника эссе "По шкале Бофорта": "Поэзия и радио живут в одной стихии - воздушной. В радиоремесле меня больше всего волнуют звуки, их чередование. Эти звуки могут быть и словами, но необязательно: радиоязык шире, богаче, полнозвучней любого языка. Драма, драматизм рождаются на радио, когда звуки сталкиваются, дают друг другу пощечины, трутся носами. Лично мне неинтересно описывать культуру. А вот создавать, склеивать, выдувать культуру - работа захватывающая".

Поэзия Игоря Померанцева - явление в русской словесности неординарное. Померанцев в современной русской поэзии - что называется, outstanding: сравнивать не с кем. Большинство его стихотворений написано верлибром, но опять же - верлибр дело распространенное, а вот из чего "выдувает" свои стеклянные фигурки наш герой - надобно еще разобраться. Мне, например, кажется, что стихотворная форма-содержание Померанцева есть плод а) его многолетней работы с эфиром; б) его юности, которая прошла "на перекрестке лингв" - в Черновцах и в) его разнообразного опыта в рамках европейского общества.

Мир в категориях

Эмиграция Игоря Померанцева (как и Петра Вайля, скажем в скобках) - из этого разряда: услышать-увидеть мир, попробовать его на вкус, отхлебнуть, ощутить послевкусие. Проверить, так ли обстоит дело, как описано у классиков - и хороши ли устрицы под белое вино на фоне трамвая "Желание".

Но если Вайль дегустирует мир в категориях большой культуры - примеряет Вагнера, проверяет Палладио, тычет вилкой в фуагра, как Дюма, - то Померанцева большая культура в категориях оперы-картины-спектакля-собора не интересует. Неповторимые ситуации и совпадения, которые предлагает тесный цивилизованный мир, - вот его конек. Недаром Вайля мы встречаем в столицах мира, напичканных классикой, а Померанцева - на его задворках: поскольку только на задворках Европы еще можно влипнуть в историю.

Померанцев пишет верлибры - но ведь именно "неординарная" конструкция верлибра лучше всего подходит для описания "неординарных" ситуаций. Рифма, метр слишком культурны, слишком перегружены для нашего поэта - недаром его рифмованные стихи кажутся искусственными, как у Набокова. А вот там, где нужно начинать с нуля и самостоятельно осваивать новое пространство, - там Померанцеву нет равных:

Спьяну сказал едва знакомой аспирантке:
"Этот конференц-зал никуда не годится. Здесь
ни обнять, ни поцеловать".
Утром подумал и решил, что это и есть
единственно точный критерий
пространства:
можно в нем обнять, поцеловать или нет.
Вечером принес аспирантке извинения.*

(Дело с аспиранткой, между прочим, имело продолжение - полистаем книги, поищем: ага, вот и она - попалась птичка):

Я поцеловал ее, ну раз пять с половиной.
И всякий раз она скашивала глаза
и превращалась
в птицу: мол, это уже не я, отношения
к этому
не имею...
С тех пор на вопрос: "Целовал ли ты птицу?"
я обычно
отвечаю утвердительно.

Эфир без морали

Это "пять с половиной" очень характерно для Померанцева. Не шесть, не пять, а где-то посередине: чтобы не как у всех, а с половиной - да еще применительно к птице. У Померанцева вообще пруд пруди в стихах разных насекомых и пернатых тварей - их неодушевленная гармония, их аморальное и бессмысленное совершенство формы иногда кажутся куда ближе нашему поэту, который однажды сравнил: "Поэзия - это летучая мышь, на которую навели фонарик".

Но - обратно к радио.

Стихи Померанцева - это графическое воплощение работы с эфиром. Переносы строки - что паузы, буквы - шорох пленки, шрифт - тембр голоса, знаки препинания - его модуляции. Поэзия Померанцева - это и есть апофеоз эфира: неосязаемости, эфемерности, воздушности. Поэзия Померанцева - это поэзия профессионального слухача (во всех смыслах этого слова - поскольку на русском можно слышать не только звуки, но и запахи, и вкус). Вот как сказал о нем по этому поводу, но совершенно в другое время поэт Иван Козлов. Помните?

Свод лазурный, томный рокот
Чуть дробимыя волны,
Померанцев, миртов шепот
И любовный свет луны.

Все отношения у Померанцева - необязательны, все ситуации - непредсказуемы, но разрешимы: в общем, жизнь легка, интересна и фрагментарна, как музыкальная заставка в эфире. Каждое стихотворение - что маленький рассказик, который плывет, как кораблик, по воздуху: от уст рассказчика к уху - опять ухо! - слушателя. И никакой морали -

Во время войны спрос на мужчин в тылу
возрастает.
Даже подростки и инвалиды пользуются
успехом
на переднем крае в тылу.
О, Марс!
Ниспошли войну на нашу провинцию
и назначь меня
не претором,
не квестором,
но подростком!

Но эфир только довершил дело - работая на радио, Померанцев отшлифовал то, что сложилось гораздо раньше: в Черновцах.

Черновцы, где учился наш герой, - место уникальное. "У моего города было сразу четыре имени: австрийской Чйрновиц, румынское Черноэцы, украинское Черновицъ, довоенное русское Черновъцы. Стоило выйти на улицу, и твой слух продували сразу несколько языков и наречий, добавьте к помянутым выше идиш, гуцульский, польский" - все оттуда же, из "Шкалы Бофорта". Когда я пытаюсь понять, откуда у Померанцева эта немецкая прозрачность смысла - а стихи Померанцева чудовищно прозрачны, и нет в них ни одного темного места, кроме специально оговоренных, - я всякий раз вспоминаю, что он несколько лет провел в городе, который век с лишним принадлежал австриякам. Расцвет венского модерна коснулся и этой провинции - до сих пор центр города поражает своей небольшой, но очень концентрированной модерной застройкой. А вот померанцева поэтическая умудренность - это уже от поляков. Ну и украинское полнокровие языка не забудем.

И тамошний университет.

В советское время филфак в Черновцах считался передовым. Там преподавали знатные профессора, и - черт его знает! - уже самый воздух, напитанный европейскими ветрами, был на руку начинающему поэту. Ведь только с 1944 года Черновцы стали советскими! А до этого - действительно сплошной промискуитет: Австрия, Румыния, Россия.

Не исключено, что именно благодаря этим чудодейственным свойствам воздуха и пейзажа Игорь Померанцев сложился тем поэтом, которым его знают: тайным холериком и явным эстетом, чувственным эротоманом и деликатным аристократом. Чувственность и эстетизм перемешались в его стихах - как фруктовый колорит с венским модерном. Как стоический американский верлибр в духе Чарлза Симика - и фейерверк "лианозовской школы".

Вот ведь - тоже непонятно: откуда? Откуда в Черновцах эта игра слов, эти словосочетания, эта смысло- и звукопись? Кто, скажите мне, мог наплести нашему поэту об опытах Холина или Сапгира - в те-то лохматые, семидесятые? А может быть, все дело опять же в смешении стилей, которым было пропитано это сказочное срединное пространство, где говорили на всех языках сразу?

Но если в самом деле
человек,
как Волга,
впадает в детство,
то что же я буду бормотать:
Биба? Сабо? Паркуян?..

Многие стихотворения Померанцева прорастают именно что из абракадабры. Они существуют только потому, что поэту нравится, как звучат слова "зоотехник", "землемер", "топограф", "маркшейдер", - и любопытно, на кого будет похож японец, если прищурится, как в том анекдоте: на уйгура? камчадала? лоураветлана?

Или, может быть, на крота?

Чернобровая, кареокая

Да-да-да: мало того, что Игорь Померанцев - самый эстетский поэт, он еще и самый эротичный из современников. Эротика - это ведь готовый сюжет: обмен взглядами, трепет ресниц, полуслово, жест, намек, одним словом, драматургия.

Только у Померанцева в стихах так много соблазна, неги и трепета. Только у него в стихах так тесно от двусмысленностей, когда

на фоне дымчатого женского плеча чернело
плечико бутылки
или наоборот:
в зависимости от того, сидели мы
или лежали.

И опять же - все оттуда, из-под южного солнца, куда мысленно возвращается наш герой:

Молодой учитель записывает
в дневник ученицы:
"Орыся - хорошая, послушная девочка.
Спасибо за
воспитание.
Задумывается, зачеркивает.
"Орыся - чернобровая, кареокая. Спасибо.
Зачеркивает.
"Орыся, тебе нужны дополнительные уроки.
Придешь?"
Зачеркивает.
"Орыся..."
Так я начал писать стихи?

Признаемся: в современной русской словесности Померанцев чуть ли не единственный после Северянина поэт, который умеет сохранить в стихах эротическую галантность и брачный обряд.

И в этом я вижу бесспорную заслугу поэта перед русской поэзией, которая сто с лишним лет говорила о любви или слишком абстрактно, или чудовищно конкретно. Иными словами, в русских стихах мы всегда имели дело или с клятвенной риторикой, или с порнографией. Среднего - волнующей ткани любви, ее предчувствия и озноба - в русской поэзии толком не было, разве что у Бунина да у Набокова: и то в прозе. А тут - пожалуйста:

Знаете,
меня интересует
ткань любви,
ее, ткани, непрочность.
Есть такие ярлычки на одежде:
стирать только руками
или
гладить утюгом до 40╟.
Да, гладить руками,
но избегать перегрева, тем более
не доводить до каления.
Нет, правда,
Вы меня не интересуете,
хотя и волнуете.
Но вот ткань, ткань...

Ничего не названо своими именами - но как трепетно: не правда ли?

ПУПОК В КРАСНОМ ИЛЕ

Но Игорь Померанцев - еще и самый "винный" поэт нашего времени: Дон Кихот от вина в тотально водочной стране, который пытается приучить нас к цивилизованному возлиянию. Ведь что мы имели? Несколько поколений русских поэтов, которые тоскливо пели только об одном: о последствиях, о похмелье. А Померанцев, будучи еще и профессиональным винным критиком, учит нас поэтике средств. То есть самому процессу: винным переливам цвета, терпкому запаху пробки, смуглым покатостям бутылки.

Аромату округлостей. Влажности изнанки. Прохладе испода. И нутряному теплу.

Собственно вино - это ведь и есть материализованная поэзия: тут тебе и жанр - белое-красное, и стилистика - регионы-страны, и поколение - год урожая, и образные средства - букет-послевкусие. Да что там! Тут есть даже эротика - говорим же мы о таком понятии, как "тело вина", применительно к напитку.

В самом деле, настоящий винный критик говорит о вине, как о стихах. Замените термины дегустатора на термины литературоведа - зазвучит, как профессиональный разбор одного, отдельно взятого стихотворения.

Вот этим и воспользовался Померанцев для своих поэтических нужд. После эротики вино стоит на втором месте по сюжетообразующим возможностям в его стихах. А вот и сам автор - глядите! - маячит рядом, отражаясь в стенках бутылки: "осторожная поступь, туго натянутая кожа от угла глаз до виска, на лбу печать НЕ КАНТОВАТЬ, пупок в красном иле" (из книги "Красное сухое").

В стихах Померанцева вы не найдете ни одного общего места - они всегда чудовищно конкретны: где, когда и в каком часу попал автор в ту или иную ситуацию и чем дело кончилось.

Та или иная ситуация - чем бы она ни разрешилась - не имеет, повторяю, в стихах Померанцева никакой моральной подоплеки. Иными словами, мы думаем о ней вместе с поэтом не в категориях этики, а в категориях эстетики и удовольствия: не кровный интерес, а степень волнения нам любопытна. Насколько красивой была походка брошенной женщины? Каким был шарф на герое, когда он договаривался с проституткой? Куда все исчезло? И так далее.

ФАТАЛИСТ С AMERICAN EXPRESS

В современной русской поэзии Померанцев - еще и первый по-настоящему обеспеченный поэт. Что это дает поэту? Правильно - свободу перемещений в пространстве, поскольку, имея деньги, ты в любой момент можешь свалить в Андалусию за вдохновением или в дорогой ресторан за бутылкой риохи. Чем это грозит? Правильно - проблемой выбора, которая занимает большую часть мыслей обеспеченного гражданина в буржуазном - читай, высокоразвитом - обществе.

Обеспеченный человек перед лицом выбора - тот же фаталист: мир дорогих вещей настолько разнообразен, что в итоге потребителю приходится доверяться судьбе. Обеспеченный поэт, сталкиваясь с миром услуг и возможностей, автоматически учится видеть следы судьбы в результатах собственной обеспеченности. Так что поводов для лирического высказывания у него не меньше - а может быть, даже больше, - чем у поэта-клошара:

Вот тема,
чуждая бедным.
Их, бедных, тема:
раздел квартиры.
А у богатых
много вариантов.
Возьмем хотя бы
выбор домов.
Как мучится,
мечется богатый:
с видом на Темзу?
На газон?
На белые скалы Дувра?
Как трепещет
душа богатого,
как фатален
ее выбор.
Как часто
ловлю себя
на чувстве:
я - не беден.

ИСТОЧНИК ДОХОДОВ

В стихах Померанцева нет места истерике.

Вернее, Померанцев чудовищно истеричен - но, как любой аристократ от поэзии, он умеет преобразовать истерику в эстетику: и тем любезен сердцу.

С ним не поговоришь по душам: не его это дело, лезть с откровениями - или слушать исповеди, проповеди или отповеди. Он - человек ритуала, жеста, звука, паузы. Они скажут о нем и о его поэзии куда больше, чем любые откровения. Он не скрывает эмоции, а умеет моментально преобразовать их в артефакты. Поэтому философии он предпочитает географию, слову - звук, а символу - знаки:

Красивые такие кругляшки
на бумаге, на скатерти
от молдавского,
иногда грузинского
оставлял отец,
даже на газетах,
да, на сосновом
кухонном, на дубовом
в кабинете,
где стояла машинка,
след остался
в памяти от отца:
отпечаток круглой,
винной души его.
Узнаваемей, чем
почерк или подошва.

Tаким остался

В пику вязкому провинциальному хронотопу Померанцев предпочитает жить во времени, разбитом на отрезки; мир Померанцева фрагментарен, как пейзаж за окошком евроэкспресса - а само время у него давно купажировано в особые корпускулы: что-то вроде винных бутылок, для которых наш поэт подгоняет стихотворные пробки, чтобы не протекало.

Для Померанцева-поэта времени как будто не существует: в рамках его стихотворений умирают люди, уходят женщины, вырастают дети, но сам герой никак не эволюционирует: каким ты был, таким остался! Перед нами - просто череда кадров: и главный герой, человек без возраста, навсегда застрявший в понятии middle age.

Вы скажете, что сбалансированная форма верлибра диктует поэту мир без надрыва и времени - и будете правы. Просто Померанцев больше других заинтересован в этой форме, поскольку данная форма - это и есть его идеология: идеология антиклимакса и цивилизованного эгоизма, сдержанной чувственности и зрелой инфантильности.

В сущности герой Померанцева - это вечный подросток, который хочет только одного: чтобы все его любили. Но любви, само собой, не получается - и тогда наш герой объясняется в чувстве к насекомым, чья красота грациозна, функциональна и самодостаточна:

Почему стрекозы?
Да потому,
что их смысл прозрачен.
Потому,
что они на зависть мухам и бабочкам
перелетают моря,
ловко подогнув длинные ноги,
покрытые щетинкой
и увенчанные трехчленистыми лапками.

Красота, функциональность и самодостаточность - это ли не мечта любого поэта?

Кода

Но акцент все же следует сделать на другом. На том, что творчество Померанцева по отношению к русской поэзии терапевтично и поучительно.

Да-да-да: в своих стихотворениях Померанцев пытается излечить русскую поэзию от ее вечных болезней - "клаустромании", сиречь замкнутости на себе и своих болячках - и клаустрофобии, то есть стремлению объять необъятное и научить весь мир, как ему жить дальше.

Поэзия Померанцева учит видеть повод к лирическому высказыванию там, где русские поэты обычно опускают перья: в зрелом цивилизованном быту, в его сюжетах и фатальных столкновениях, в чувственности, превращенной в ритуал. То есть тому, чем занимаются лучшие евро-американские современные поэты, которым так не хватает той эмоциональности, которая свойственна нашим поэтам - и Померанцеву в частности.

Ну а мир по-прежнему разнообразнее, чем все, что мы можем о нем сказать. И этот источник удивления, уж будьте уверены, никогда не иссякнет:

Ах, вот оно что!
Конечно, помню, как в тот вечер
вместе с Манолисом
и его сестрой Мелиссой мы вырвались
из бензинового
чада Афин в таверну под апельсиновыми
деревьями
и, наконец, глотнули воздуха.
Помню, как Манолис ловко вытирал жирные
от оливкового масла губы лепешкой,
а после бросил
ее нищему, и тот взмыл на седьмое небо.
Тогда-то Мелисса и сказала, что уходит
от Димитриса,
а после несколько раз коснулась
моего подбородка.
И вот теперь, полжизни спустя,
в примечаниях к "Медее"
Эврипида я читаю - так вот оно что! -
"прикосновение
к подбородку собеседника - жест
умоляющих".
Где же была моя чуткость, тонкость?
Да какой же я поэт после этого?

Читая Померанцева, я всякий раз думаю: что напишут отечественные поэты, если их переселить в какую-нибудь Лозанну и дать пенсию, чтобы на все хватало?

В том-то и дело, что ничего.

А вот Померанцев нашел способ проживать и описывать эту действительность на русском языке.

Оказалось, что и на русском можно писать, как все эти англичане-американцы: только у Померанцева все это выглядит полнокровнее, что ли. Вкуснее - вот как.

Европейская поэзия давно сделала выбор в пользу верлибра - поскольку в этом жанре фрагментарный, старый, исписанный до дыр мир удобнее всего укладывать в строчки. Игорь Померанцев, будучи по всем параметрам европейским, цивилизованным поэтом, сохраняет свою уникальную особенность: голос. Он пишет почти на гране прозы. Но - и это гораздо ближе к истине - его стихотворная проза записана с голоса: как на радио, с паузами и шорохом эфира. И в этом ее безусловная лирика, когда ты один на один с собственным голосом, который по ходу пленки превращает прозу в поэзию:

...проводив ее и вернувшись, он заметил,
что стульчак
в уборной опущен - да, верно, она
сюда заходила, -
и поймал себя на чувстве, которое, пожалуй,
можно было бы назвать
нежностью.

Нежности и жалости - а значит, зрелости - вот чему учат стихи Померанцева: бродяги и виночерпия, который разбавляет вином жизнь, которая - увы-увы - давно катится под горку.

Да и где теперь тот жаркий малоросский полдень? его цвет граната под венским модерном? и та Орыся, кареокая и черноглазая?

Голос, язык и память - вот и все, что нам остается: до тех пор, пока не зашуршит в полумраке розовый ракорд.

* Редакция приносит свои извинения: по техническим причинам мы были вынуждены немного "исказить" строфику поэта.