Идеи "Чучхэ" в русской философии

У ФИЛОСОФИИ в России несчастная судьба - и хотя несчастных судеб у нас много, каждая, как известно, несчастна по-своему. Люди, одержимые любовью к мудрости, которым по статусу положено быть "властителями дум", на самом деле никогда таковыми не были и не являются сегодня. Ни Чаадаев, славянофилы, Соловьев, Бердяев, Лосев, Бахтин, Мамардашвили никогда не обладали таким влиянием на сознание современников, как их западные коллеги: Кант, Гегель, Бергсон, Сартр, Деррида или Хайдеггер. При всей очевидной философичности русской души, в стране, где каждый третий более или менее образованный человек сам себе мыслитель, именно к метафизике как автономной сфере интеллектуальной деятельности существует устойчивое недоверие и достаточно ироническое отношение. Разумеется, следует отличать философию как свободное искание истины, которая, подобно духу, дышит, где хочет и как хочет, и философию как профессию - именно ее, по большому счету, у нас мало кто воспринимает всерьез. "В России сегодня много философов, но философии нет", - это странное суждение часто можно услышать и от самих адептов любви к мудрости. Что это значит? Почему?.. Дело не только в том, что официальная (академическая) философия в России всегда при всех режимах пыталась (или была вынуждена) обслуживать интересы власти, но и стремится обслуживать их и по сей день, по заказу сверху вырабатывая новую философию для "новой России". Если в восточной Европе после "бархатных революций" все идеологические кафедры были разогнаны, то у нас бойцы идейного фронта, по преимуществу, остались на своих местах. "Истматчики" и "диаматчики", критики вредоносного антикоммунизма, борцы с идеологическими диверсиями продолжают учить общество философии, устраивают свои конференции и философские конгрессы.

"Странным образом все кафедры в наших университетах - мертвы", - писал Василий Розанов в 1916 году. Ясно, что он преувеличивал: не все кафедры были мертвы, а лишь большинство. Точно так же и сегодня не все философские кафедры мертвы, а лишь подавляющее большинство. Русская философия, запрещенная при большевиках с 1922 по 1988 год, тем не менее как-то существовала, пускай вне университетов, в апокрифической форме. Сегодня на дворе свобода, за десять лет изданы практически все классики русской мысли - от Петра Чаадаева до Семена Франка и Федора Степуна, - но почему-то русская философия по-прежнему теряет и свое влияние, и свой авторитет. Ее ренессанс, произошедший в конце 1980 - начале 1990-х годов, колоссальные тиражи издаваемых книг и надежды, на нее возлагавшиеся, ныне вспоминаются с сожалением и улыбкой. Русская философия странным образом разошлась с современностью, уступив место европейским, по преимуществу французским, влияниям. Среди множества социальных, культурных, религиозных объяснений подобной ситуации есть, однако, и очень простые, совершенно прозаические. Я постараюсь их продемонстрировать на примере одной философской кафедры одного университета.

"Сердце как особое седалище..."

В конце 1999 года издательство Петербургского университета выпустило книгу "Лекции по истории русской философии" профессора и заведующего кафедрой истории русской философии Александра Фазлаевича Замалеева. Должен сразу же признаться, что это, пожалуй, самое удивительное сочинение по отечественной мысли, которое мне когда-либо приходилось читать! В этой книге поражает все: принцип отбора материала, характеристики идей, течений и персоналий и конечно же ни с чем не сравнимый богатый и могучий русский язык! Книга посвящена всей тысячелетней истории русской мысли - от митрополита Иллариона до наших дней. Русскому Средневековью и Просвещению XVIII века, когда можно говорить о русской книжности, зачатках богословия и философии, иноземных влияниях и национальной самобытности, идеологии государственного строительства, но не о философии как таковой, - отведено полкниги. Собственно же русской философии - от Петра Чаадаева до Михаила Бахтина - посвящено ровно столько же. Можно подумать, что профессор Замалеев именно в средневековой русской мысли и христианской мистике видит подлинные способы и формы отечественного философствования. Однако, напротив, ничто так не раздражает автора, как апофатическое богословие Дионисия Ареопагита и мистицизм Симеона Нового Богослова и Григория Паламы, как, впрочем, и вообще все церковное, монашеское, мистико-аскетическое, что, собственно, и составляло сущность миросозерцания средневековья и в Византии, и в Древней Руси. Книга выстроена по нехитрой, достопамятной с советских времен схеме: все, что идет от науки, рационализма, просвещения, материализма, - хорошо, а что от богословия, церкви, религии - плохо. Отсюда средневековые мыслители оказываются до неузнаваемости похожими друг на друга. Так, учение Симеона Нового Богослова "сохранилось главным образом в монастырской среде, оставаясь чуждым политике и мирской жизни" (с. 50). Выводы Нестора-летописца "не оставляют никаких сомнений относительно церковной, мистико-аскетической сущности его мировоззрения" (с. 53). Тут же автор делает удивительное открытие - оказывается, именно от Феодосия Печерского "берет начало целая традиция православно-церковного консерватизма, дошедшая до славянофильства и евразийства" (с. 53)?! Чуть выше оценен Нил Сорский, ибо он "мыслил в категориях рационализма", но, увы, и "его рационализм обременен отрицательной тенденцией: он служил не средством достижения истины, а способом возвышения веры" (с. 55) и т.д. Умопомрачительные открытия следуют одно за другим. Если в учении протопопа Аввакума, как нам сообщается, "доминируют преимущественно негативные константы", то заключительная характеристика старообрядчества является в своем роде стилистическим шедевром и научным откровением одновременно:

"Во имя "отеческих преданий" водружалась непроницаемая стена отчуждения между разумом и верой, наукой и теологией, которая заслоняла от старообрядцев горизонты человеческого прогресса" (с. 79).

При переходе к Новому времени находки и откровения, как в области стиля, так и содержания, можно обнаружить почти на каждой странице. Возникновение народничества объясняется следующими удивительными силлогизмами:

"Однако правительству удалось ослабить движение разночинства, проведя крестьянскую реформу 1861 г. Но реформа сильно ударила по дворянскому сословию, жившему за счет дарового крестьянского труда. Началась массовая пауперизация бывших "рабовладельцев", сопоставимая по своему значению с обнищанием рабочего класса на Западе. Так возникло народничество - идеология пореформенного мелкопоместного дворянства, расколовшееся, в свою очередь, на три самостоятельных течения: лавризм, анархизм и ткачевизм... (курсив не мой - П.К.) (сс.139-140).

Если автор называет учение Лаврова и Ткачева "лавризмом" и "ткачевизмом", непонятно почему в тексте отсутствуют аналогичные, -- скажем, "петрашевизм", "герценизм" или "чернышевизм"?! Тем более, что, подобно основоположнику идей "чучхэ" великому вождю Ким Ир Сену, стремление к словотворчеству и образованию новых грамматический конструкций не покидает Замалеева на протяжении всей книги - евразийцы, считает он, "уводили Россию в дебри азиизма, обрекая ее на новое духовное кочевье, новое томление по цивилизации" (с. 236). П.Я. Чаадаев охарактеризован следующим образом: "внук Щербатова и вместе почитатель Шеллинга (курсив мой - П.К.), он оказался на перепутье духовных традиций, раздвоивших его миросозерцание, его сознание" (с.135). На следующей странице нам попадаются сразу два хронологических открытия. Все исследователи привыкли считать, что "Философические письма" Чаадаева были написаны в 1828-1830 гг. и первое из них, скандально знаменитое, было опубликовано в "Телескопе" в 1836 году. Согласно же профессору Замалееву, написаны они в 1828-1831 гг., а опубликовано первое письмо в 1834 г. (?!). Особенно повезло Памфилу Даниловичу Юркевичу, известному оппоненту Чернышевского, развивавшему своеобразную "философию сердца":

"Основная мысль Юркевича сводилась к тому, что духовная жизнь человека обусловливается действительностью сердца как особого седалища "всех сил, отправлений, движений, желаний, чувствований и мыслей человека"..." (с.177).

Очевидно, профессор хотел сказать "вместилища", но вместо этого странным образом выскочило "седалища". Язык книги напоминает язык персонажей то ли Зощенко, то ли Андрея Платонова, временами он становится настолько ярок и самодостаточен, что любые комментарии рядом с ним бледнеют. Как, например, можно прокомментировать такой пассаж, где автор намекает на возможность переселения душ в истории русской философии:

"Таким образом Чаадаев попытался свести в один узел разорванные концы русской просветительской философии. В нем сразу помещались и Щербатов, и Десницкий - прорастая в новом рождении славянофилами и западниками. История длинна, но она вся состоит из повторений" (с. 137).

Неожиданным метафорам и стилистическим жемчужинам, как и убийственным силлогизмам, просто нет числа: "Россия с момента крещения подпала в зависимость от "жалкой и презренной" Византии..." (с. 136), "Белинский отвергал всякий прогресс, если в жертву ему приносятся не то что страдания человечества, но даже хотя бы малая слезинка ребенка", при этом "он умел, поглаживая голову младенца, вцепиться зубами в горло мучителя!" (с. 146)

Находки в области языка чередуются с открытиями научного характера. Русский барин, аристократ, богач Александр Герцен, которого даже Владимир Ильич связывал с дворянским периодом освободительного движения в России, почему-то не только отнесен к разночинцам, но и назван автором "программного сочинения разночинской философии реализма" (с. 148). Константин Леонтьев, государственник, "византиец", аристократ, эстет, неоднократно бранивший и Россию и русских, писавший, что любить нацию только за то, что она нация, невозможно, поименован "первым теоретиком русского национализма, основателем русофильства" (с.188).

Но своей кульминационной точки повествование достигает при характеристике идей Достоевского:

"Достоевский как будто мстил за свое прошлое, отыгрываясь на тех, кто не изменил своему избранному пути..."

"Видно, что Достоевский озлоблен против русского интеллигента, преисполнен мстительного восторга по поводу его "беспомощности" и "метаний"..."

"В словах Достоевского (в "Пушкинской речи". - П.К.) не было почти ничего нового; подобное многократно говорилось и до него, и все это было лишь повторением, перепевом идей Чаадаева..."

Вывод же профессора Замалеева способен сразить читателя наповал:

"Достоевский внес много сумятицы и томлений в русское сознание, сбив его с пути цивилизованного развития. После него ничто уже не могло рассчитывать на неприкосновенность и прочность; он возмутил, вывернул наизнанку бездонные хляби русского ума, лишив его осмысленности и покоя". (с. 196-203)

Коперникианский переворот в истории русской философии

Выписывать стилистические шедевры и научные открытия можно очень долго. Но читатель вправе спросить, неужели в этой трехсотстраничной книге нет никаких достоинств? Есть и несомненные!.. Во-первых, это смелость автора, совершающего коперникианский переворот в истории русской философии, и во-вторых, краткость, я бы сказал, афористичность приводимых характеристик. Как вы думаете, какова была сверхзадача всей русской философии серебряного века, так называемого религиозно-философского ренессанса? Оказывается, всего-навсего она заключалась в создании "нового "катехизиса", который в отличие от филаретовского и бюхнеровского... мог бы совершенно изменить положение дела" (?!) (с. 209). Надо ли говорить о том, что крупнейшие русские мыслители ХХ века - от Флоренского до Лосева - не вызывают у Замалеева особых симпатий: "Их творчество запечатлелось в разных направлениях, но питательной почвой для них всегда служила мистика, иррационализм" (с. 227). Творчество Павла Флоренского (ему посвящено ровно полстраницы текста) охарактеризовано с афористической краткостью: "Ничего нового и оригинального богословие Флоренского не содержало, и лишь демонстрировало его пиетет к восточнохристианской мистике" (с. 228). Другие фигуры представлены не менее емко и кратко: "Лосев не останавливается на этом голом постулате православного мистицизма... В воззрениях Лосева... перевес все же брал отнюдь не философский, а религиозный, мистический интерес. Лосев слишком кровно сросся с традицией веховского "ренессанса", и это отразилось на всем его многогранном творчестве" (с. 230-231). Учение Семена Франка "пронизано тяжелым и безотрадным мистицизмом и напоминает средневековое оппозиционное сектантство" (?!) (с. 229). Если Флоренский, Лосев, Франк отнесены к разделу "Эпигоны мистицизма", то Льву Шестову уж совсем не повезло. Ему отведено несколько строк в примечаниях к этому разделу, то есть, в своем роде, он оказывается "эпигоном эпигонов". При этом эпигоном - кого бы вы думали?.. - отца Павла Флоренского! Характеристика же сменовеховства просто великолепна:

"Таким образом, сменовеховство, по существу, возвращалось к старым веховским истокам - мистике, провидению, мессианству. Это было очередное самообольщение русской интеллигенции, как всегда филигранное по своей головной отделке, но совершенно бесплодное в приложении к жизни" (с.234).

Но большинству русских мыслителей ХХ столетия не досталось даже кратких характеристик. В книге, претендующей на описание всей истории отечественной философии, вообще отсутствуют Василий Розанов, Сергей и Евгений Трубецкие, Дмитрий Мережковский, Петр Струве, Андрей Белый, Вячеслав Иванов, Борис Вышеславцев, Владимир Эрн, Федор Степун, Борис Яковенко, Сергей Гессен, Лев Карсавин, Густав Шпет и многие другие. Зато присутствуют и достаточно подробно охарактеризованы такие титаны философской мысли, как Ленин, Троцкий, Бухарин, Сталин и... В.Тугаринов. В заключении сам автор недвусмысленно объясняет, почему он не включил такие имена, как Розанов, Карсавин, Мережковский и др. Оказывается потому, что они "так настойчиво выдвигаются в разряд "русских философов" декаденствующими умами постперестроечной эпохи" (курсив мой. - П.К.) (с. 267). Правда, кто эти "декаденствующие умы", он почему-то не объяснил. Еще интереснее список рекомендованной литературы. В нем отсутствуют хрестоматийные работы по истории русской мысли Эрнеста Радлова, Александра Введенского, Густава Шпета, Николая Лосского, "Пути русского богословия" Георгия Флоровского и т.д., но зато присутствуют шесть сочинений собственно Замалеева, необыкновенно плодовитого автора.

Тот, кто считает, что идеи чучхэ умерли вместе с великим вождем и учителем Ким Ир Сеном, глубоко заблуждается! Подобные идеи продолжают жить не только в Северной Корее, но и в российских университетах! "Лекции по истории русской философии" - столь же фантастическая, дремучая смесь из советских штампов, апломба, невежества, мегаломании, ошибок и подтасовок: это графомания в самом прямом и непосредственном смысле слова. Вчитываясь в текст, мы с изумлением обнаруживаем, что профессор Замалеев не только не владеет русским языком, он просто не понимает значения употребляемых им слов и понятий. И видимо поэтому книга полностью лишена обычной академической серости и скуки, она настолько ярка, что перед нами как раз тот случай, который с легкой руки Сьюзан Зонтаг получил название "кэмп" - это так чудовищно, что по-своему великолепно! Такую книгу нужно читать вслух, как читают Зощенко или Хармса!

Протопоп Аввакум, "Открытое общество" и альманах "Вече"

Читатель может подумать, что Замалеев - ископаемый советский динозавр, о котором не следовало бы и говорить. Глубокое заблуждение! Это активно действующая фигура "постперестроечной эпохи". Он не только заведующий кафедрой истории русской философии, но и руководитель межвузовской программы "Русская философская мысль как основа возрождения российской нравственности", главный редактор альманаха "Вече" по истории русской философии и культуры (вышло больше десяти номеров), издающегося в рамках этой программы. Журнал "Санкт-Петербургский Университет" характеризует профессора Замалеева и его журнал следующим образом:

"В редакционный совет и коллегию входят известные и в университете, и в городе, и в стране люди, Профессионалы с большой буквы, авторы многих книг, заслуженно пользующиеся авторитетом в научном мире, - А.Ф.Замалеев, Ю.Н.Солонин, В.Т.Пуляев и др.".

Дальше начинается самое интересное. Дело в том, что второе издание "Лекций по истории русской философии", дополненное и переработанное, рекомендовано Министерством образования в качестве учебного пособия для студентов высших учебных заведений. Этот шедевр, принадлежащий перу "профессионала с большой буквы", издан в рамках межвузовской научной программы "Русская философия как методологическая основа развития гуманитарных наук в России". В коленкоровом переплете, на хорошей бумаге, он выпущен университетским издательством, у него есть редактор (Д.Р.Есипович) и даже корректор (Е.А.Овчинникова). Однако на самом деле это совсем не второе издание, а по крайней мере пятое! Это уже не просто "кэмп" - это социальный феномен. В каталоге Российской национальной библиотеки библиография профессора Замалеева насчитывает тридцать наименований книг, учебных пособий и монографий. "Лекции по истории русской философии" сначала были изданы университетским издательством в 1994 году тиражом 7000 экземпляров, переизданы в 1995 году тиражом 3000 экземпляров. В измененном виде под названием "Курс истории русской философии" вышли в издательстве "Наука" в 1995 году тиражом 5000 экземпляров. И наконец, под таким же названием изданы в качестве учебного пособия Институтом "Открытое общество" в 1996 году. Здесь нельзя не выразить благодарность спасителю российской науки Джорджу Соросу и в особенности редакционному совету Института "Открытое общество" в составе В.И.Бахмина, Я.М.Бергера, Е.Ю.Гениевой, Г.Г.Дилигенского, В.Д.Шадрикова, очевидно, внимательно прочитавших это выдающееся сочинение перед тем, как издать его тиражом... 10 000 экземпляров. Таким образом, суммарный тираж этого подлинного интеллектуального бестселлера составил 28 000 экземпляров! (Б.Акунин отдыхает). И еще кто-то смеет утверждать, что философская гуманитарная литература в наши дни выходит мизерными тиражами! Как писал классик, да отрежут этому гнусному лгуну язык!

Справедливости ради следует отметить, что все эти издания не полностью идентичны, некоторые научные откровения и яркие характеристики присутствуют не во всех изданиях, появляются новые главы и персоналии. В издании Института "Открытое общество" чувствуется серьезная редакторская правка, которая не дала возможность дарованию профессора Замалеева развернуться во всей силе. Но его несомненный талант проявляется и тут. Например, здесь специально добавлен пассаж о протопопе Аввакуме, из которого читатель недвусмысленно должен понять, что идеи старообрядчества и принципы "Открытого общества" есть вещи несовместные:

"Аввакум своим примером подтвердил, что защита национальной культуры, без осмысления ее в контексте общечеловеческой традиции, чревата не только духовным консерватизмом, но и застоем, стагнацией социальной жизни. Этот вывод... и является для нас главным "поучением" огнепального протопопа" (с. 89).

Далее здесь необыкновенно емко охарактеризовано социально-политическое учение о. Павла Флоренского, которому специально посвящено несколько страниц (девиз "Открытая книга - Открытое сознание - Открытое общество" обязывает):

"Политическая философия Флоренского была во всех отношениях не только консервативна, но и реакционна, что несомненно составляет глубокую загадку его трагической личности" (с. 302).

Все издания объединяет не только склонность автора к словотворчеству, но и заметное тяготение к сельскохозяйственным метафорам:

"Идейная почва, взрыхленная трудами славянофилов, и особенно Достоевского и Толстого, дала рост новому религиозно-философскому движению, известному под названием "духовного ренессанса"..." ("Лекции по истории русской философии", с. 209).

"С отходом от принципов монархизма, на протяжении целого столетия консолидировавших ее, интеллигенция мгновенно распыляется на разрозненные идейные и политические течения. Первоначально зерно раскола проросло в учении Чаадаева" ("Курс истории русской философии", Институт "Открытое общество", с.32).

Оценка творчества Достоевского в этом издании, хотя и более сдержанна, но по-своему необыкновенно выразительна:

"С этим отчасти связано мрачное, несколько даже отталкивающее внимание писателя к реалиям и извивам человеческой натуры. Но именно поэтому ему удалось с особенной силой обнажить вопрос о смысле жизни, который он решал не на путях рефлексии, а инстинкта" (там же, с.207).

Но, может быть, дарование автора столь ярко проявляется в учебниках и учебных пособиях, а в сугубо научных, монографических исследованиях оно бледнеет? Давайте проведем эксперимент и откроем на любой странице книгу профессора Замалеева "Лепты: исследования по русской философии" издательство СПбГУ, 1996. Итак, страница 86, читаем:

"В философской религии "русского духовного ренессанса" был отринут покров с будущего, оно перестало быть мучительной тайной, представ в своей многообещающей бесконечности и силе... Тем самым спала с души вечная боль неопределенности существования в мире, и человек обрел мужество радоваться и мечтать о жизни".

Как мы видим, дарование философа не только не бледнеет, но, напротив, достигает стилистических вершин Андрея Платонова! Впрочем, читатель сам может открыть все издания и сполна насладиться текстами.

"Лекции по истории русской философии" отрецензированы деканом философского факультета Петербургского университета профессором Ю.Н.Солониным и доктором философских наук Л.Е.Шапошниковым (Нижегородский государственный педагогический университет). На других изданиях стоит также фамилия доктора философских наук А.И.Новикова (СПб). Очевидно, это столь же крупные специалисты по истории философии, как и Замалеев.

Конечно, не приходится сомневаться, что хотя Россия сегодня в очередной раз и "подпала в зависимость", но ее гуманитарные науки, возглавляемые "профессионалами с большой буквы" и вооруженные столь революционной методологией, вскоре двинуться вперед семимильными шагами, а нравственность в нашем обществе будет расти, как на дрожжах, так что от "декадентствующих умов постперестроечной эпохи" не останется и следа... Меня же занимает другое. Существуют редакционные и ученые советы, в них заседают ученые мужи, пишущие ученые сочинения, которые эти же ученые советы рекомендуют к публикации. Все это вызывает у непосвященных благоговение и священный трепет до тех пор, пока не выясняется, что ученые мужи не только не понимают того, чем они занимаются, но и попросту не умеют грамотно писать по-русски: они бы получили "двойку" за сочинение на вступительных экзаменах...

Как справедливо пишет ректор Петербургского университета, доктор филологии, профессор Л.А.Вербицкая во вступительной статье альманаха "Вече" # 10, 1997:

"Отклонения от грамматических норм встречаются в речи людей образованных тоже достаточно часто... Культура ученого, культура преподавателя должна быть особой: нужно не только донести до студента все то, что знаешь сам, но и увлечь, заразить любовью к предмету, к избранной специальности, к своему университету. Без яркой образной речи это сделать трудно" (с. 14-15).

Невозможно не согласиться с этим утверждением! Яркая образная речь - основа подлинного философствования. Мы перелистываем несколько страниц этого же номера альманаха и на страницах 18-19 читаем выступление профессора Замалеева на I Российском философском конгрессе (4 июля 1997 г.) под названием "О русской философии":

"Действительно, русская философия еще не достигла своего пика профессионализма, она не совсем отпочковалась от духовности, не разорвала пуповину, соединяющую ее с религией, православием... В ней есть линия достоевства и линия толстовства, и хотя они расходятся в конечных определениях, их сближает идеология христоцентризма..."

Но, в отличие от русских философов, Петербургский университет характеризуется не только высоким профессионализмом, но и универсальным образованием. Профессор Вербицкая продолжает:

"Мне представляется, что Петербургский университет отличается от многих высших учебных заведений тем, что наши профессора, преподаватели, научные сотрудники... стремятся научить думать, творчески мыслить, сравнивать, анализировать. Это дает возможность сохранить фундаментальность образования и воспитать личность. Может быть, поэтому иногда прекрасными журналистами становятся физики, специалистами в области банковского дела - филологи, экономические проблемы города решают биологи" (с.15).

И можно продолжить - философы делают блестящие открытия в области филологии.

Одним словом, удивительная жизнь творится в Санкт-Петербурге!

И вот результат - мы имеем характерную ситуацию сегодняшнего дня: нужно совершать открытия, друг друга рецензировать, проталкивать книги через министерства и фонды, включать в издательские программы, получать под них деньги и гнать погонные метры макулатуры. Издательства будут обязаны их печатать, а несчастные студенты и аспиранты, изучающие историю философии в храмах науки, будут вынуждены штудировать сочинения про письмо Чаадаева, опубликованное в 1834 году, "лавризм", "ткачевизм", "азиизм" и "бездонные хляби русского ума". Для любого нормального университета выпуск подобной книги стал бы настоящим позором, но в наших alma mater это обычное явление...

Почему же наши кафедры мертвы?.. Почему русская философия теряет свой авторитет?.. Почему люди, не любящие и не понимающие предмета своих занятий, наглядно демонстрирующие свою профнепригодность, тем не менее упорно посвящают ему всю свою жизнь? Я думаю, ответ заключен в эпиграфе.

"Воистину трудны и неисповедимы пути русской философии!" - восклицает профессор Замалеев. И тут я не могу с ним не согласиться. Мне представляется, что было бы обидно, если б его выдающиеся сочинения и афоризмы, написанные ярким образным языком (по сравнению с ними другие тексты в альманахе "Вече", как правило, образцы обычной серости и скуки) бесследно канули в Лету. Они должны занять свое прочное место в истории русской мысли, наряду с сочинениями Козьмы Пруткова и других замечательных любомудров прошлого и настоящего.