Недопесок

Коваля можно было прозвать совсем по-другому. Каким-нибудь Недопеском, к примеру. Он и был по сути своей - Недопесок. Или - пониженный гений. Вот так бы и прозвали - "пониженным гением", небось, не ошиблись бы. Тем более он сам себя так в шутку называл.

С одной стороны, пишет как гений, любит и слово, и своих героев. А что главное, и они любят своего автора. С другой стороны, ну не Пушкин же, и не Достоевский, и даже не Шергин с Писаховым, так повлиявшие на его прозу.

Впрочем, Юра и сам в "Суере-Выере" заявляет: "Не очень гениально, не очень. А если и гениально, то как-то понижено, вы чувствуете В этом-то вся загвоздка. Все наши ребята пишут неплохо и даже порой гениально, но... но... как-тo пониженно, вот что обидно..."

А что за ребята собрались вокруг нею, страдающие как и он пониженной гениальностью? Тут и матрос Вампиров, давнее прозвище Александра Вампилова, тут и Белла Ахмадулина, "она - бабочка, порхает, порхает..." Читаем дальше: "Здесь и Чухонцев...". Или еще: "Был вечером у Э. Успенского. Он пригласил меня, оказывается, для того, чтобы предложить услуги своего психиатра. - Если тебе надо, - сказал он, - я сделаю это для тебя... Весь вечер Эдик рассказывал мне с восторгом о Столбуне..."

Кстати, Эдик Успенский и мне по дружбе предлагал услуги Столбуна. Мы даже встречались, выпивали вместе в дубовом зале ЦДЛ. Виктор Столбун заключил категорически: "Тебя лечить не от чего. Ты не алкоголик, ты - пьяница. Когда захочешь, тогда и бросишь пить". Он сделал гениальное заключение: "Все люди по природе своей делятся на пьяниц и алкоголиков. У кого нет гена алкоголизма, тот, если и пьет, то когда хочет..." Мне кажется, Столбун прав.

Но вернемся к ребятам, страдающим пониженной гениальностью. Поищем еще приметы из книги Юрии Коваля "Суер-Выер":

"- Ты с какого года? - орал я.

- С тридцать седьмого, - отвечал задерганный мною Валерьян Борисыч.

- А я с тридцать восьмого!...

- И Валерьян Борисыч призадумался и наморщил лобик.

- Ты знаешь чего, - сказал он, - копай норку рядом со мной, мы ведь почти ровесники..."

Юрий Коваль так по-детски простодушно, с фольклорной лукавостью дает в своей прозрачной, всегда мифической и всегда доброй прозе знаковые определения эпохам, поколениям, типам людей.

Может быть, по отношению к Юрию Ковалю время и выкинет прилагательное "пониженный", но по отношению к его поколению это свойство пониженной гениальности, я думаю, исторически верно. И сами сверстники вряд ли в этом виноваты. Эпоха такая. Они продирались сквозь асфальт застоя с разных сторон, часто утрачивая свою первичность, становясь хвостом уникальной красной цивилизации. Даже Андрей Немзер признает, что сейчас усваивают уроки Розанова, Белого, Ремизова, Платонова, Набокова, Зощенко через эту самую пониженную гениальность Битова, Петрушевской, Маканина и других. Через пониженное познают возвышенное. На хвосте уходящей цивилизации нельзя предвидеть будущего, нельзя определить грядущую культуру. Недаром сегодня господствует какая-то глобальная пародия на всех первопроходцев XX века.

В осадке всегда присутствует даже у лучших мастеров эта пониженная гениальность. Как у Тургенева по сравнению с Достоевским. Трудно уйти от продолжательности великих. Бывает и по форме и по сюжету тот или иной мастер куда выше своих предшественников, да и чувство слова иной раз дано такое, что им можно наслаждаться молча, не затрагивая смысла этого слова, но при всем при этом у многих из "детей 37-го года" остается налет "пониженной гениальности". Нет проекта своего Рая. Что у Венедикта Ерофеева, что у Геннадия Шпаликова, что у Владимира Высоцкого.

И как бы ни писали об этих мастерах их восторженные почитатели, а из "острова пониженной гениальности", открытого Юрием Ковалем в предсмертной своей книге "Суер-Выер", никому не уплыть. Это причудливое изобретение времени и природы, увы, определяет последнюю треть XX века. Даже герой этого острова Калий Оротат, признанный гениальным поэтом, жалобно подтверждает: "Я понимаю, вы - добрые люди, хотите меня поддержать, но я и сам чувствую... пониженно. Все-таки пониженно. Обидно ужасно. Обидно. А ничего поделать не могу. Что ни напишу - вроде бы гениально, а после чувствую: пониженно, пониженно..."

Остается только уповать на то "гениальность, даже пониженная, всегда все-таки лучше повышенной бездарности".

Так по-доброму, без злобы и зависти, без пародийности и пошлости Юра Коваль подтрунивал и над собой, и над друзьями и в жизни, и в своей светлой прозе.

Я давно люблю читать его прозу. Еще до знакомства с Юрой.

Помню, в Ленинграде мой друг, большой знаток поэзии Серебряного века, человек с прекрасным вкусом Дмитрий Симонов вдруг стал мне настойчиво советовать прочитать какую-то детскую книгу "Недопесок". Вообще-то, детских книг он со своего детства не читал, а тут такой восторг.

Вот от него я и заразился "ковализмом". А вскоре меня познакомил с Ковалем Эдик Успенский, в то время мой ближайший друг. Они с Ковалем не были такими уж близкими друзьями, они плыли наособицу, как два линкора в море детской литературы семидесятых годов. Эдик вечно воевал с ненавистными ему Михалковым и Алексиным, вечно строил планы новых издательств, журналов, его неугомонная энергия дополнялось такой же неугомонной фантазией, он весь был в иголках и колючках. Юра был совсем иным, каким-то деревенским, из него постоянно исходила некая загадочная патриархальность "Чистого Дора", в нем чувствовалось потаенное знание всех еще не рассказанных материнских "Полынных сказок". Но они оба выпадали из общей струи, оба по-своему страдали среди взрослых непотерянной детскостью. Оба не любили город, оба подолгу жили в деревне.

Мне кажется, либеральные друзья Юрия Коваля не очень догадывались, да и знать не хотели о его постоянной тяге к русской народной жизни. К фольклорному ладу. Его "Суер-Выер", самая фантастичная, самая казалось бы новаторская книга, очень близка по духу и по форме все-таки не Рабле или Свифту, а северным народным писателям Борису Шергину и Степану Писахову. Вот тот пласт, на котором взрастала вся проза Юрия Коваля.

Заметьте, лучшие свои книги Юрий Коваль писал, естественно творчески перерабатывая услышанное, то отталкиваясь от устных сыщицких рассказов своего отца, почетного чекиста, бывшего начальника Московского областного уголовного розыска, так был создан изумительный "Куролесов", то вспоминая сказки, рассказанные мамой родом из Мордовской деревни. Так возникли "Полынные сказки".

Обратите внимание, как близки "Самая легкая лодка" Юрия Коваля и "Вологодские бухтины" Василия Белова.

От его чистой прозрачной почвенности может закружиться голова. Как от чистого воздуха после загазованной Москвы.

Не буду сочинять, друзьями с Юрой мы не были, но добрыми знакомыми оставались до самой его смерти, встречаясь регулярно в Домах творчества, куда он любил ездить, то в ЦДЛ, куда постоянно захаживали и он, и я.

Что бы сейчас ни придумывали про него, склоняя на свою сторону, идеологические противники, он никогда не лез в литературные бои, не признавал ни красных, ни белых, ни левых, ни правых.

В Ялте он сдружился на банной почве с Мишей Ворфоломеевым, имевшим репутацию крутого черносотенца, Коваля это не смущало. Даже нарисовал Мишу в голом виде, я советую Ворфоломееву опубликовать этот банный рисунок на обложке одной из своих книг. Как пишет в своих "Монохрониках" о нем Юрий Коваль: "Парень четкий и простой, приветливый и злобноватый. Миша отпарил меня и дядюшку Кирилла. Мои благородно оберегаемые веники он превратил в тряпки".

Кто хоть какой-то период дружил с Мишей Ворфоломеевым, знает, что без бани и водки в этой дружбе не обойтись. Но и наговоришься всласть. Благодаря Ворфоломееву возникли банные стихи у Юры:

Тело - голое!

Сердце - открытое!

Грудь - горячая! Хочется жить!

В наших банях Россия немытая

Омовенье спешит совершить!

С еще одним крутым почвенником, своим сверстником из 37-го года, хорошим прозаиком Юрой Галкиным, Коваль сдружился у их общего кумира и наставника Бориса Викторовича Шергина. И надо же, жил почти всеми забытый, властями и писательскими, и партийными не опекаемый, совсем слепой старец Борис Шергин, хранитель северного поморского словесного богатства, могучий сказитель в немощной телесной оболочке, а среди его учеников, писателей, воспитанных на его творчестве, такие вроде бы разные замечательные прозаики, как Владимир Личутин, Юрий Коваль и Юрий Галкин.

Юрия Коваля окружали и еврейские интеллектуалы, и русские мужики с кондовыми фамилиями, веселые поэты и суровые критики. Его друзья и знакомые могли не здороваться друг с другом, но все вместе ценили и любили Коваля.

Он был прост. Он был добр. Он был талантлив. Помню уже во времена лютого противостояния в литературе, настоящей гражданской войны среди писателей, я как-то в разговоре с Юрой попросил его дать нам рассказ в газету "День". Юра сказал, что новых рассказов у него нет, но вот недавно вышел в детской серии "Книга за книгой" сборник его новых рассказов, почти никем и незамеченный.

- Возьми из книжки и напечатай. Читатели-то разные, - сказал Коваль...

Как я сейчас жалею, что не послушал его. Еще сидела во мне старая редакторская привычка советских времен: уж если книга вышла, то из нее ни в газету, ни в журнал ничего давать не полагается. Существовало негласное правило: сначала газета, потом журнал, потом книга.

Так и не успел я сделать Юру своим автором. Но кто другой отважился бы из либерального стана рекомендовать свой рассказ в газету "День"?

Впрочем, не будем причислять Юрия Коваля к этому либеральному демократическому стану только потому, что среди его друзей Юлий Ким и Белла Ахмадулина.

Как он сам описывает демократию в фантасмагорическом плавании корабля "Лавр Георгиевич" по просторам океана пространства и времени в романе-пергаменте "Суер-Выер"?

Если жителей острова пониженной гениальности, своих собратьев по перу и поколению Юрий Коваль жалеет и по-доброму желает им преодолеть пониженность, то страшный остров Демонкратия опасен для жизни всех.

"Не советую к нему приближаться. Опасно. Поглядите издали - и хорош".

Какой мудрый совет давал добрый писатель нашим политикам еще семь лет назад, в пору написания "Суера-Выера".

Но, увы, "тайное течение влекло и влекло нас (россиян. - В.Б.) к острову (под зловещим названием Демонкратия. - В.Б.), закручивало, заворачивало, оборачивало вокруг скалы, на которой сидел Некто с черными крыльями". И что же представляет собой ковальская Демонкратия? На скале сидит Демон, а вокруг него Кратия, то есть мы с вами, и представляет эта Кратия весьма неприглядную картину: "Обломки камней, обглоданные кости..., пустые бутыли, щепки, опилки, объедки, объютки об утки, рваные каблуки и черт знает еще какие осколки неизвестно чего..."

Вот она - современная Россия в мифологическом видении писателя. Демон все и всех сожрал. "На вид вполне приличный Демон, интеллигентный". А этот интеллигентный Демон и корабль готов сожрать вместе с автором и славным капитаном Суером-Выером. Но обошлось, не удержался Демон, ураганный порыв потряс остров Демонкратия, может, анпиловцы пришли или сам народ проснулся, но улетел Демон, осталась лишь вся в развалинах Кратия. Выберется ли из развалин или все так и будет скатываться в океан?

Этого уже Юрий Коваль не знает, только он от Демонкратии всегда держался подальше.

Может быть, воспитание родительское помогало. Ведь и во взрослую литературу он не пошел не из-за цензуры, не из-за властей, а от той же демонкратической злобы и зависти писательского цеха.

Хотя самой первой его публикацией была критическая рецензия на книгу Вадима Кожинова. И называлась эта рецензия символично: "Искусство должно быть понято массами".

Как раз книги самого Юрия были поняты самыми широкими и детскими и взрослыми массами. Только взрослые писатели в свой цех принимать не торопились. И "Новый мир" отказал, несмотря на рекомендацию Юрия Домбровского, и другие журналы-издательства в упор не видели. Сам Коваль считал, что всегда выпадал из общей струи. В нем не было интрижности, умения быть модным, своевременным. Не было желания отбиваться локтями.

"Я понял, что во взрослую" литературу я просто не пойду. Там плохо. Там хамски. Там дерутся за место. Там врут. Там убивают. Там не уступят ни за что, не желают нового имени. Им не нужна новая хорошая литература... Там давят... Всюду. В журнале даже. (вспоминая свой поход в прославленный "Новый мир" - В.Б.) Юрий Коваль? "Октябрьские скоро"? (название рассказа, рекомендованного Домбровским в "Новый мир". - В.Б.) Ах, еще папа работал в милиции. Да вы что, охренели что ль совсем?".

Рано почувствовал на себе Юра знаменитый либеральный террор. Для "Нового мира" сын почетного чекиста был неудобоварим.

А отказываться от отца своего, предавать его как нынче многие делают, он никогда не собирался. Он гордился своим отцом всегда и во все времена, собирался посвятить ему "Куролесова".

Юрий Коваль родился в Москве 9 февраля 1938 года в семье известного сыщика Иосифа Яковлевича Коваля. В самые крутые довоенные, военные и послевоенные годы Иосиф Яковлевич работал в уголовном розыске, воевал с бандитами. Он не был на войне, но в 1943 году пулеметом бандиты прострелили ему обе ноги и живот. Чудом выжил. Из отдела по борьбе с бандитизмом города Москвы его перевели начальником уголовного розыска Московской области. Юрий справедливо гордился таким отцом и не давал его в обиду. Либералам не нравилось то, что отец - чекист, ортодоксам - имя и отчество отца, поневоле или обозлишься на всех, или найдешь свою одинокую нишу. Такой нишей и стали для Юрия - русская природа, русский фольклор, и чистая, добрая детская литература.

Он так и считал себя - русским писателем, пишущим для открытых сердец. И детских, и взрослых. Он и сам писал сердцем и никогда не принимал тех, кто "пишет тексты". Юрий Коваль тексты не писал никогда. Даже когда работал в деревенской школе учителем и сочинял тексты для диктантов.

Кстати, это еще одно доказательство против тех, кто ныне объясняет его уход в детскую литературу преследованиями властей. Кому не суждено писать для детей, не напишет и под угрозой преследований.

А Юрий Коваль сочинял такие, например, тексты на правописание шипящих:

На полу сидела мышь.

Вдруг вбегает грозный муж.

И, схватив огромный нож,

К мыши он ползет, как уж.

Пора ввести уцелевшие от его учительства такие тексты в учебник русского языка.

Деревенские годы учительства дали и первые деревенские рассказы. Думаю, и детство в Подмосковье, где жил при больнице вместе с мамой-врачихой, и учительство в деревне, привели позднее к любви к русскому Северу, Вологодчине, Ферапонтову, Чистому Дору, к Борису Шергину, Ивану Соколову-Микитову и Степану Писахову. От отца - малороссийская выдумка, смешливость, умение не падать духом, от матери - сказки и песни, от природы - простоту и прозрачность, от детей - доброту, в результате создал свой жанр, свой "ковализм", который отличим от всех. И не принимал он никакие паскудные разговоры на национальные темы, от кого бы они ни исходили. Одному из начальников детской литературы Борису Исааковичу Камиру он заявил, в ответ ни его слова "Я же понимаю, на что вы намекаете...": "Я не понимаю, на что... Я, скажем, свободолюбивый человек... Но я не еврей... - Он: как это, вы не еврей? - Я говорю: Так, не еврей". И его знаменитый Недопесок, это не еврей, бежащий из Советского Союза.

Ему смешны были натянутые аллегории любителей фиг в кармане. Такая "фиговая" литература давно умерла. А "Недопесок" и "Вася Куролесов" еще как живы. Этот разговор с Камиром о своей русскости в литературе и о примитивности либеральных суждений о том, что под видом недопеска Коваль вывел еврея, бегущего в Израиль, он сам изложил уже в перестроечные времена в беседе с Ириной Скуридиной, когда все бывшие певцы Братских ГЭС и ленинских Лонжюмо, нагло придумывали, как они тайно боролись с советской властью, и, мол, стихи о похоронах Льва Толстого на самом деле были о похоронах Бориса Пастернака.

Что мешало незадолго до смерти, уже в 1995 году подыграть Демонкратии и Ковалю, выдать своего знаменитого Недопеска за жертву советского режима, убегающую на Запад? Или за еврея-отказника?

Не пожелал. Ибо его герой - на все времена. Это уже детская классика. Впрочем, кто поумнее, всегда понимали психологию образа этого симпатичного зверька, убегавшего из клетки на Северный полюс. Белла Ахмадулина прямо сказала: "Недопесок - это я". Такой Недопесок есть и среди людей, и среди зверей на все времена. Я уже говорил, что и сам Юра Коваль был тоже Недопеском, бежавшим от зла и людской пошлости в чистую сказовую форму. Он был идеалист с добрыми глазами. Он легко сходился с людьми, уважая их за человеческие качества, а не за знания и политические взгляды. Я вообще никогда не слышал о нем дурных отзывов. А в жестком литературном мире такое редко бывает.

Это и есть тип доброго сказочника. Мне даже неважно, на самом деле вологодский дядя Зуй в стожке сена медведя привез или это одна из его небывальщин, и все чудеса с самой легкой лодкой вполне допустимы. Все это рассказывается не в традиции барона Мюнхгаузена, а как бы на завалинке северными балагурами.

Он и был - северный балагур. Думаю, со временем будет кем-нибудь написана и диссертация "Северное народное творчество и авторская проза Юрия Коваля". Так любившая его Белла Ахмадулина признает: "Письменная речь Юрия Коваля взлелеяна, пестуема, опекаема всеми русскими говорами, говорениями, своесловиями и словесными своеволиями".

Он был фантазер языка, он не только героев своих толкал на всякие невиданные поступки и действия, но словам давал разгуляться посвоевольничать, покаламбурить.

И опять же не по-книжному слова изобретать, а по-банному, по-бражному, по-посиделочному, как народ озорует, так и он.

Не Умберто Эко, и не развращенный цивилизацией ум Виктора Ерофеева, а уловленные чутким ухом и сердцем в бесконечных путешествиях: по глубинной России свободные фантазии Юрия Коваля. Остается только позавидовать этому веселому озорному сказителю, что тот же Виктор Ерофеев и делает в своем искреннем слове о Ковале. "Меня ошпарили его слова", - пишет Ерофеев. Если он сам пошел по пути зла, то, как свидетель тьмы, великодушно признает, - что Юрий Коваль... "выбрал добро, свет, детей, лес, охоту, грибы, друзей, собак и тепло. Всем этим существам, предметам и понятиям он присягнул на верность. Из присяги родился его стиль... Стиль оправдания мира. Примирить с миром мог юмор, и Коваль стал смешным писателем. Оправдать мир, в русской традиции, могло добро, и Коваль стал добрым писателем. Но главное, верность присяге сделала его русским писателем, связала дальними узами родства с Тургеневым и всей остальной Компанией. (Имеется в виду русская классика. - В.Б.) Это была именно Компания с большой (для них всех) буквы... Коваль - достойный член этой Компании. Я стою за ее воротами и говорю об этом спокойно и строго, с любовью к творчеству Коваля".

Замечательно написано, а главное - кем? И бесы зла тоскуют по добру. Виктор, что же ты уже столько лет стоишь добровольно за воротами русской литературы? Какой бес тебя не пускает? Убей его в себе и вырвись на свободу добра, как Недопесок. Впрочем, параллель между последними книгами Юрия Коваля "Суер-Выер" и Виктора Ерофеева "Пять рек жизни", по-моему, неплохо проследил автор рецензии в "Дне литературы". В пользу Коваля. Он был самым простодушным писателем своего поколения. Читать его простые фантазии - наслаждение ума. Говорить с ним было - радоваться жизни. Он легко писал, легко жил, и в легкости этой была мощь традиций всей русской литературы.

И дружить с Ковалем, и читать его, и писать про него, все равно что выпить хорошего вина в хорошей доброй Компании!

Мне кажется, он станет совершенно необходим в русской литературе. Без него дальнейшая русская жизнь не обойдется.