Александр Михайлов НЕ БУДЕМ лукавить, выдавать опубликованную в журнале "Нева" (#12, 1998) "Чистую книгу" Федора Абрамова за "неоконченный роман". 18 глав беловой рукописи, составляющей 28 журнальных страниц, судя по масштабам замысла, - лишь самое его начало. Вместе с другими 12 главами, составленными публикатором всех посмертных изданий писателя, его вдовою Л.В. Крутиковой-Абрамовой, это способнее назвать набросками к роману. Сказано не в упрек публикатору, столь много и на хорошем литературоведческом уровне сделавшему для сохранения и пропаганды творческого наследия Абрамова. Из огромного количества заголовков, сюжетов, сценок, диалогов, размышлений Крутикова-Абрамова выбрала то, что не только позволяет судить о замысле в целом, но и о стилистике, образной структуре, движении характеров "Чистой книги".
Абрамов готовился к ней четверть века. Между первыми заметками к "Чистой книге" (1958) и написанием ее первых глав (1983) легло шеститомное собрание сочинений. Замысел начинался с романа о Гражданской войне на Севере и привел к "дерзкой мысли написать трилогию о России. Первая книга - Россия перед революцией, вторая книга - Россия в гражданской войне, третья - 37-й год. Резня. Контрреволюция. Самодержавие в пролетарских одеждах".
Тогда и пришло название:
"Легенда: в русском народе живет предание о чистой книге, книге, написанной самим Аввакумом незадолго до казни.
Чистая книга написана в кромешной тьме, в яме, но она вся так и светится, потому что написана святым человеком".
Про легенду сию Абрамов спрашивал и у автора этих строк, когда в 1981 году стояли мы у предполагаемого места сожжения Аввакума на Пустозерском городище. Мне нечего было сказать, хотя родился и вырос в Пустозерье, - не слыхал, Федор где-то учуял. По его замыслу, один из героев книги должен был посетить место последнего прибежища опального протопопа.
В конце 70-х Абрамов гласно объявляет о своем замысле: "Россия начала ХХ века. Народ и интеллигенция на Севере - духовные костры. Споры о судьбе России. Настало время, когда Россия и русский человек нуждаются в осмыслении нашего исторического "опыта". Запомним этот тезис.
Трудно сказать, как далеко бы зашел Абрамов в своем повествовании за пределы Поморья, как широко раздвинул бы границы действия многочисленных персонажей из всех сословий царской и советской России, но поморский Север, Пинежье были для него плацдармом, с которого писатель стартовал, и точкой отправления в судьбах героев, здесь по-своему отразились события, ураганом прокатившиеся по всей России. Аналогия - шолоховская Донщина, географическая, историческая и стилистическая привязка великого романа.
В историческом измерении трехтомная "Чистая книга" Абрамова подводила к его тетралогии "Братья и сестры", к которой, в свою очередь, естественно примыкают его повести и рассказы, не уступающие по художественной целостности и характерной для деревенской прозы соционравственной содержательности, и в результате намечался не имеющий аналогов в отечественной литературе эпос, привязанный к русскому Северу, Поморью и открытый влиянию всех социальных потрясений на протяжении более полувека.
Задумав написать о "Чистой книге", с неизбежным позывом пришлось заглядывать в тетралогию "Братья и сестры" - ведь сколько лет прошло со времени их первого прочтения! И тут особенно волновало сегодняшнее впечатление от первого романа "Братья и сестры", давшего название всей тетралогии. Все-таки вещь дебютная, была дружно расхвалена критикой - что бы это значило? Второй роман - "Две зимы и три лета" - через десять лет (1968) вызвал бурный натиск догматической критики, это я хорошо помню, так как сам принимал участие в его защите. А вот первый?
Заглядывание в романы и повести Абрамова привело к тому, что я перечитал их, как и многое другое, заново. Первый роман написан, казалось бы, по канонам соцреализма, с дозировкой "положительного" и "отрицательного", влиянием партии и комсомола и т.д. Но это не заслонило главного. Жизнь северной деревни военным летом 1942 года (именно это время, после тяжелого ранения на фронте, Абрамов провел в родной деревне Веркола) показана в картинах и судьбах людей с такой силой проникновения в их души, их переживания, что многие страницы прочитываются со спазмом в горле. И мысленно отметая атрибутивные, ритуальные соцреалистические отсылки, я подумал о том, что ведь в наше время новые поколения людей не читают эти книги, не читают болью рожденную деревенскую прозу. И если о минувшей войне они что-то узнают по старым фильмам, раз в год прокатываемым по телевидению к Дню Победы, то о жизни военной и послевоенной деревни, безмужичьей, нищей и голодной, на своем горбу вынесшей нас к победе, - не знают ни-че-го. А у меня и теперь звучит в ушах аввакумовской страстью наполненный голос Федора Александровича: "Русская баба победила в этой войне, русская баба!"
...Остальные романы тетралогии - "Две зимы и три лета", "Пути-перепутьи" и "Дом", написанные с возрастающей мощью таланта, и в печать проходили с трудом, и в критике встречали ожесточенные споры. Не говоря уже об очерке "Вокруг да около", повлекшем за собой гнев партийной верхушки, отлучившей на некоторое время автора от печатных органов. Абрамов выступил в литературе как суровый реалист, показавший бедственное положение российской деревни, вскрывавший пороки системы, которая привела деревню к такому состоянию. И он не был одинок в своем стремлении защитить, нравственно возвысить кормильца державы, крестьянина, рядом шли Василий Белов, Виктор Астафьев, Валентин Распутин... Они питали корневую систему русской литературы идеей нравственного служения народу и отечеству, питали ее незаемным русским словом.
Уже в ходе работы над "Братьями и сестрами" Абрамов стал задумываться о том, какими путями шла Россия в ХХ веке. Работа в архивах, размышления над документами, воспоминаниями подтолкнули его к мысли развернуть эпопейного характера повествование, начав с событий после революции 1905 года и фактически подвести к началу войны, к "Братьям и сестрам". Новая эпопея по отношению к первой приобрела интродуктивный характер.
Замысел раздвигал содержательные и стилистические особенности деревенской прозы, включая в себя широкое представительство разных сословий и идейных течений начала века. В набросках, имеющих более или менее законченный вид, особенно в спорах политических ссыльных, их разговорах с крестьянами видны черты стилистического обновления, но мне показалось, что несколько упрощается характеристический развод персонажей, сведение их к двуцветности. Это касается политических ссыльных.
По мере чтения, естественно, возникают вопросы, на которые хочется поискать ответы в текстах, из них я выделил бы два: вовремя ли и ко времени ли задумал Абрамов свое эпического размаха повествование и насколько точно избрал нравственный и духовный ориентир?
В ЧЕМ ЖЕ ЗАКЛЮЧЕНА ИСХОДНАЯ "ЧИСТОТА"?
САМОМ начале романа появляется "старушечка-побирушечка" Махонька (прототипом ее послужила известная русская сказительница и песельница М.Д. Кривополенова), которая уже в беловых главах выдвигается как некое истинно русское, первородное, патриархально подслащенное начало, нетронутое корыстью, злобой, завистью... Сделан первый набросок той исходной "чистоты", вторая заложена в названии книги. Обращает на себя внимание запись: "Не красота, а чистота спасет мир. Красота бывает страшной, опасной, а чистота всегда благодетельна, всегда красива".
Спор с Достоевским беспредметен. Во-первых, потому, что Достоевский, конечно же, имел в виду не только внешнюю красоту, а во-вторых, и то и другое высказывания - не более чем риторические фигуры. Вопрос-то здесь, возвращаясь к Махоньке, в том, что она ведь еще и побирушка. Старушка-побирушка. Да, она сказочница, песельница, слово в ее устах играет всеми красками, словом она может утешить, развеселить, приголубить, но... она ходит по дворам и побирается. Вот это, последнее, хоть и не осуждалось в народе, находило понимание и сочувствие, но - может ли быть идеалом нравственного, духовного бытия человека? А Абрамов настаивает. В заметках о "Чистой книге" он упоминает Махоньку как "меру всех людей".
Запись - о философии "Чистой книги": "Жизнь в своих истоках всегда чистая, и нравственная высота человека определяется тем, насколько он близок к этим истокам, в какой мере он несет в себе эту чистоту, насколько он художник, творец..." И снова: "...Мера отсчета - Махонька". Писатель обходит нравственную оценку попрошайничества, упрятывает ее в метафорическую оболочку: "...Махонька не кусочки собирала, радость. Чтобы потом снова ее разнести людям".
А Махонька, оказывается, смолоду не приучена к крестьянскому труду, так была воспитана дедом, бобылем и скоморохом. Муж попал - пьяница, бил ее, причем - "по заслугам". "Махонька все в гостях. Все на плясах. Все сказки сказывает..." Какая же это жена, хозяйка в доме в крестьянском понятии! Потому, видно, "не в ладах" и с дочерью, которая "стыдится матери-попрошайки".
Божий дар чародейного слова дал Махоньке возможность ощутить власть над людьми, испытать счастье свободного человека. Свободного от чего? От семьи, от крестьянского двора, от привязанности к земле, отчему дому? В этом ли "чистая жизнь, идеал человеческого пребывания на земле? И можно ли поэтому безоговорочно согласиться, что "Махонька - духовный судья!"?
Мы уже не узнаем, какое законченное художественное воплощение получил бы образ Махоньки в эпопее Абрамова, какие новые краски, возможно, в чем-то меняющие нынешнее представление, появились бы в нем. Поэтому и вопросы, как и все суждения о "Чистой книге", относительны, они - только о замысле, раскрывающемся в опубликованных текстах.
Абрамов как бы винит себя, что в "Братьях и сестрах" нет "интеллигентной вышки", и собирается поправить это в "Чистой книге", и тут же замечает, что Махонька оказалась выше "и интеллигентов, и людей из народа". Тогда какими же были бы представлены и те и другие в новом произведении? Их образы эскизны, но я не рискнул бы унизить сравнением с Махонькой Лизу Пряслину или Анфису из "Братьев и сестер". Конечно, они другие, они больше "во плоти", чем Махонька. Та все больше "летает" да словом ворожит. А от "интеллигентной вышки" сегодня хочется отдохнуть...
Так что же, Абрамов не видел нравственного изъяна в Махоньке, который должен бы быть виден и понятен его крестьянскому, деревенскому опыту, его генетически безупречному чутью? Отнюдь не случайно писатель мифологизировал Махоньку как "чудо в человеческом образе". Чудо, в котором теряются границы между плотью и духом. Где плоть переходит в дух. Где жизнь переливается в сказку, сказка - в жизнь.
Не все на Пинежье, где сохранило свое влияние старообрядчество, из среды которого вышли родители Абрамова, сердцем восприняли Махоньку. Особенно набожные старухи-староверки: мол, бесу служит. А она, в убежденье, что Божье дело делает, - словом своим помогает людям: "Человек и так бьется всю жизнь, а тут я еще буду гнетить его - нет. Нет, нет, я ему батожок в руки дам, легче идти". Хотя сама набожностью не отличалась, но с Богом в душе жила.
Махонька проявляет живой интерес к ссыльным, прибывшим на Пинегу после первой русской революции. Так и говорит: "Пришла узнать, что вы за народ". Пытливо присматривается к ссыльным и вполне трезво и по-разному оценивает их. Одному может в глаза сказать: "Холодно с тобой. Кащеевым духом несет. Мертвым царством пахнет". К другому душой прикипит, пожалеет по-матерински. Однако тема эта не развернута, да и ссыльные в своем отношении к Махоньке холодно-рассудительны.
Совершенно неожиданный поворот в характер и судьбу Махоньки вносит ее поведение во время Гражданской войны. Судя по записи в дневнике, и самого Абрамова это поразило: "Как открылось, какой небывальщиной обернулось!" Ужас братоубийственной войны опять-таки обратил ее сознание в прожитые века, в их былинно-сказочное отражение. Что же она видит там? Везде русская беспечность, пьянство, междуусобицы. И вот набросок:
"Пир у князя Владимира, а под стольным градом татарва кровожадная, и надежда и опора государства, Илья Муромец, в темнице.
Пошла к Ивану Грозному. То же пьянство, да еще казни...
Забрела к Сергию Радонежскому в келейку, а он плачет, убивается над Россией, молится... Хорошо молится и, как она же, оплакивает несогласие и распри на Руси. Хороша молитва, облегчает, радость дает душе, да только что она против оружия?"
Тут-то и обернулось все для Махоньки "небывальщиной": выходит она на поле боя, чтобы "примирить стороны воюющие", ведь по ту и другую стороны воюют "ребята, которым сказки сказывала". Но на ее "слезный плач" никто даже головы не повернул. А потом: "Подстрелили те, кому голос ее был непонятен". Так кто же? Эта неясность так и остается неясностью, сюжет не прописан, хотя стрелять могли, конечно, и те, и другие, а по дальнейшим наброскам, которые исходят как бы от Махоньки, и то ли дух ее вещает, слышна нота покорности судьбе, разочарования: "...хорошо, если ее смертью будет попрана смерть... Она нажилась, с нее хватит..." Жертву свою соотносит с жертвой Христовой и уж совсем по-русски: "А вдруг да в озверевших людях проснется человек? Вдруг да люди задумаются?.." Откуда знать этой впитавшей в себя сказочный мир доброхотной, оторванной от родимого гнездовья песельнице, что в жизни-то, не как в сказке, вдруг такое не случается.
Прекраснодушная Махонька и заставляет задуматься о том, что роль верховного судии ей вряд ли подходит. Трезвый реалист Абрамов как бы прозрел иллюзорность Махонькиной веры в силу слова.
ВОВРЕМЯ ЛИ
И КО ВРЕМЕНИ ЛИ?
РИСТУПАЯ к работе над "Чистой книгой", Абрамов сказал себе: "Настало время..." Слова: "Россия и русский человек нуждаются в осмыслении нашего исторического опыта" - подразумевают неблагополучие на важнейшем для самосознания народа направлении общественной и духовной жизни. Советская наука искаженно представляла исторический путь России в угоду идеологическому догмату. Грешила этим и литература. Так что своевременность обращения писателя к историческому опыту России не вызывает сомнений. Как, скажем, не вызывает сомнений своим поучительным смыслом "Красное колесо" Солженицына.
Но кто сегодня читает "Красное колесо"? Кто стал бы читать эпопею Абрамова, будь она выдающимся художественным творением? Могу добавить: кто сегодня читает талантливейший роман Владимира Личутина "Раскол", роман о трагических событиях русской истории, повлиявших на ее дальнейший ход, или, наконец, великое творение Леонида Леонова - роман "Пирамида", показывающий, в какие тупики приводит человечество его пренебрежение к историческому опыту? И это в то время, когда беспамятство, тупая, упертая вера политической элиты в свою самодостаточность, оказали и оказывают разрушительное воздействие на ход жизни, ведут к развалу государственности и обнищанию народа, к духовной спячке?!
Ответ на вопрос, поставленный выше, может быть только один: всегда вовремя, всегда ко времени. Возможно, сегодня как никогда. Так что замысел и наброски к "Чистой книге" интересны не только тем, как они вписываются в творчество Абрамова, но и как опыт художественного освоения истории освободившимся от догматов советской историографии сознанием писателя.
В центре первой книги - крестьянская семья Порохиных. Довольно подробно разработан образ Ивана Порохина, одного из братьев. Старший, Савва, тоже примечательная личность. Оба они из семьи иконников, отверженных в деревне Копани. Но Савва сумел-таки покорить сердце первой красавицы и гордячки Олены Копаневой, девушки из зажиточной семьи. Их отношения набросаны схематично: не надеясь на благословение отца и матери, Олена, по ее желанию, зачинает ребенка, чтобы поставить родителей перед фактом выбора, но по-настоящему влюбляется в Савву, когда тот сближается со ссыльными: вон какие люди выделили его среди других деревенских! А Савва, увлекшись революционными идеями, охладевает к Олене. Олена во время родов умирает. Трудно сказать, насколько психологически наполненной оказалась бы эта схема. Абрамов создал несколько замечательных женских характеров, но сфера любовных взаимоотношений мужчины и женщины не была сильной стороной его таланта.
Ивану же Порохину в романе отводится важная роль. Он - "Иванушка-дурачок из сказки. Ласковый". Но - мог броситься на отца, если тот посягнет на мать. И в монастыре не ужился. Иван наделен обаянием, красотою, любознателен. Но он и скрытен. Куда пойдет, во что обратит свою незаурядность? Служба у богатея Щепоткина что-то круто ломает в характере Ивана Порохина. Ласковый, добрый парень становится жестким, расчетливым. Приехав домой, "силой берет" свою бывшую учительницу. А потом, чтобы успокоить совесть, пускается в неистовый разгул. В нескольких небезопасных и рискованных приключениях Иван делает карьеру и в то же время проявляет верность семье, не выдав брата Савву, совершившего вместе с одним ссыльным ограбление. Хотя, поразмыслив, заявил: "По братним путям-дорогам не пойду, а от брата отрекаться не буду".
И самое главное - дальше. Не авантюризм, не карьеризм (они тоже входят в состав его крови), а - философия жизни, которая складывается из противостояния ссыльным и попавшему под их влияние брату Савве. "Савва и социалисты мечтают обновить Россию... через революцию, через войну... А это значит разрушение материальной основы жизни..." Но Иван, прислушиваясь к разговорам ссыльных, не разделяет взглядов социалистов, он - "строитель жизни". И размышления Ивана Порохина на эту тему, с оглядкой на исторический путь России, отличается трезвым пониманием ситуации. Он делает ставку на талантливых людей, работников, считая, что "Россия еще никогда не работала в полную силу". Догнать по уровню развития передовые промышленные страны - эта задача у него пока сводится к тому, что "прежде надо научиться работать". Революция этому не научит.
На духовное развитие Ивана большое влияние оказывает человек из народа, по имени Необходим. Правда, он как-то уж очень легко разбивает революционные постулаты ссыльных социалистов, переводя их на язык народных понятий. Это человек - "воплощение здорового, практического ума". Этакий дядька при Иване. Чем-то напоминает горьковского Луку ("На дне"), убеждает, ссылаясь на свой опыт, но, в отличие от Луки, не утешает призрачными надеждами, а говорит о том, что люди задавлены, им надо дать возможность свободно работать, твердо высказывается за земство, которого не было в Поморье.
Побывав на собрании земцев (местной интеллигенции), Иван Порохин становится активным сторонником этой идеи, видит в ней перспективу развития края, здесь он смыкается с братом Саввой - врагом царизма. Дальнейшая судьба братьев Саввы и Ивана Порохиных намечена пунктирно, она оставляет след во второй книге, во время гражданской войны, где Савва выступает жестким красным комиссаром, а Иван, служа в Белой армии, проявляет человечность к пленным. Не поставлена точка и в сцене, когда плененного Савву ведет на расстрел брат Иван, предлагает ему волю и пистолет, а тот не берет, признаваясь, что если возьмет, то убьет Ивана: "Не хочу, чтобы повторился в нашей семье библейский грех братоубийства..." За многоточием угадывается победа недобрых сил, так как Савва объявляет брата Ивана "злейшим врагом", а Иван обреченно говорит: "Мне больше незачем жить на этом свете".
Не менее круто ломает судьба и младшего брата Порохиных - Гунечку. И физически, и душевно он отличается от старших. Его тянула к себе церковь, постоянно общался с о. Аникием, проводил время в молитвах, готовил себя в монахи. Гунечка вносит в жизнь мир и лад, от него исходит такая внутренняя сила, что ему удается остановить драку разъяренных деревенских мужиков, став между ними посередке. Никто не посмел его тронуть. И вот этот маленький, худенький, привязанный к Богу и церкви человечек "всем сердцем прилепился к революции", искренне поверив, что она-то и поможет установить на земле царство Божие. Он записался добровольцем в Красную армию и погиб в пером же бою. И среди всех ужасов междуусобицы, смертей, крови именно гибель Гунечки потрясла деревню Копани: за что его-то? Ужас и бессмыслица междуусобной бойни виднее всего обнажилась гибелью этого Божьего человека.
У Братьев Порохиных была и сестра, Огнейка (Агния), которую писатель предполагал провести через всю трилогию, придумав ей невероятно запутанную биографию. Замыслил-то ее в житейском, бытовом содержании (в отличие от Махоньки, от Гунечки), как фигуру цельную, "живую, бесхитростную", открытую, но в этой открытости очень уязвимую. Кроме повышенной возбудимости, легкого и естественного усвоения с малых лет нужных и важных навыков крестьянского обихода, писатель обращает внимание на его эстетику. Подробно, хотя и незаконченно, набросана картина сборов Огнейки на игрище, ее первый выход на этот деревенский бал. В подготовке принимают участие все близкие и просто знакомые, подают советы: чем украсить девушку, как косу заплести, как одеть, да надо и "выходку показать".
А приключенье случилось, когда на игрище явились ссыльные молодые люди, которых поддержали свои деревенские парни. По установившемуся обычаю, в хороводе девушек выставляли дочь богача, а бедноту "задвигали назад", а они потребовали вести хоровод самой красивой девушке - Огнейке. И на чью-то реплику из толпы, что, мол, первым "должно быть богатство", уже почувствовавшая свою силу Огнейка гордо заявляет: "А я сама богатство..." - да как подняла голову, да как ступила - замолчали люди". Эта "озорная девчонка" показала в своей выходке такие величавые, королевские движения и позы, которые удивили копаневских баб - откуда это все взялось?
Как-то само собой припоминается сцена из "Войны и мира", когда Наташа Ростова, эта юная графинюшка, оказавшись перед дворовыми людьми, включившись в то "степенное веселье", которое продемонстрировала экономка Анисья Федоровна, тоже пустилась в пляс, и было чему дивиться, "глядя на эту тоненькую, грациозную... в шелку и бархате воспитанную графиню, которая сумела понять все то, что было в Анисье, и в отце Анисьи, и в тетке, и в матери, и во всяком русском человеке". Вот - откуда.
Не диво, что, натура страстная, Огнейка увлеклась молодым ссыльным Юрой. Но... ее выдают замуж за нелюбимого, за презренного, и Огнейка соглашается на этот брак, ибо он стал условием спасенья брата Ивана от тюрьмы. Видимо, Абрамов задумывал показать униженную и оскорбленную Огнейку в мстительном русском завихрении: "Проводы мужа в солдаты. И тогда - разгул: вот вам за все..." Подтверждение этому (пьянство, разврат) находим в другом наброске, в репликах других персонажей, да и в признании самой Огнейки, когда она - уже после революции - встретится с Юрой. В своем несчастье, в своем падении она гневно, на грани истерики обвиняет всех и его, на которого "молилась", - тоже:
"А теперь иди и больше не показывайся мне на глаза. Нету прежней Огнейки. Я сука, блядь. Я себе противна. Меня ни под одним щелоком не отмыть, а не то что этим мыльцем алым, которого ты принес..."
...Еще одна встреча Огнейки с Юрой - во время Гражданской войны. Она выхаживает его, заболевшего тифом. Потом встреча на фронте. Начался бой. Огнейка обращается к Богу, молит его сохранить Юру ("Я люблю его... больше жизни люблю..."). И какое-то неясное спасение Огнейки Юрой из "стана мятежников", объяснение в любви, он - ей: "Ты чище всех" и "Я тебя всю жизнь любил".
В опубликованных набросках Юра и Агния (Огнейка) - единственные персонажи, с которыми Абрамов продвинулся в 30-е годы, обозначив их как мужа и жену, отца и мать двух детей - "преданных комсомольцев". Отец - "живой дух революции" - оказывается "врагом" революции, дочь отказывается от отца, сын порывает из-за этого с сестрой. Рушится семья.
Это всего лишь схема, которая должна была воплотиться живыми человеческими голосами, жестами, картинами - жизнью. Как схема, она вроде бы не открывает нам ничего нового, но ведь жизнь деревни во время и после войны мы также представляем по разным источникам в общем, однако явленная в романах и повестях Абрамова, она оказалась наполненной духом и плотью для эмоционального восприятия, для сопереживания. Абрамов-художник, владевший искусством построения драматического, конфликтного сюжета и характеров, несущих в самих себе конфликтность, мастер острого диалога, во всеоружии шел к осуществлению столь масштабного замысла. И дело не в том, чтобы гадать, как это у писателя могло получиться, а в том, какое направление развития событий он избрал для своей эпопеи, как историческую оценку собирался им дать.
КТО БЫ СТАЛ ЧИТАТЬ "ЧИСТУЮ КНИГУ"?
О ФАКТУ так и есть, Абрамов не открывает чего-то нового в круговороте жизни России ХХ века, чего еще не было в нашей литературе. Но ведь пока - схема, наброски, даже не конспект. Мало ли в русской и мировой литературе совпадающих и даже точно воспроизводимых сюжетов! Так что новизна и неповторимость характеров, столкновение страстей, разрешение противоречий здесь только предположительны, они угадываются пока лишь в деталях и генетической характерности северян-поморов, той ветки от корневой системы русского народа, которая селилась и развивалась в жестоком противостоянии стихийных сил природы, которая не испытала ни монголо-татарского нашествия, ни крепостного права.
Это обстоятельство приходит на ум, когда думаешь, во что же мог реализоваться абрамовский проект. И все же не оставляет мысль о том, насколько ко времени пришлась бы "Чистая книга", насколько органично вошла бы она - не в литературный процесс, этот фантом неуловим, он безличен и существует лишь в умах критиков, а - в сознание читателей. Федор Абрамов, накопивший к тому времени огромный опыт, проделавший титаническую подготовительную работу, начал свой роман на подъеме духа: "Господи, задыхаюсь от счастья: завтра окунусь в бумаги "Чистой книги". Только бы не утонуть. 83-й год может стать годом великой радости. Если, конечно, пойдет "Чистая книга". Абрамов верил в успех. Но... 1983-й год отвел ему для работы и болезни лишь несколько месяцев, он стал годом земного предела писателя.
Суть же сомнений состоит в том, что к середине 80-х уже миновал пик деревенской прозы, ее огромного влияния на умы и сердца читателя. В стране, в умонастроениях народа назревали, а затем и произошли перемены. Переменилось отношение к литературе, образовался новый, еще не вполне осмысленный книжный рынок. Деревенская проза стала историей литературы. А "Чистая книга" основным развитием сюжета связана с деревней, историей крестьянских семей, в ней преобладают деревенские типы. И есть основание предположить, что новое сочинение Абрамова вряд ли могло иметь такой же читательский успех, как его тетралогия "Братья и сестры".
Другие времена, другие нравы. И - другие читательские интересы, иногда искаженные, выходящие за пределы культурного ряда. Но - какие есть. Могло ли все это влиять на замысел и характер повествования Федора Абрамова? Зная писателя и общаясь с ним многие годы, уверен, что - нет. Конъюнктура не могла поколебать десятилетиями выношенный замысел художника. Делом чести, писательского достоинства он считал сказать в литературе правду о жизни, как ее увидел, понял, пережил в себе. И его не могла отвратить возможная глухота читательского отношения к "Чистой книге".
Не исключаю, что время и перемены в жизни корректировали бы замысел, но - такие книги пишутся, говоря высоким штилем, на века (и не на массового читателя) или не пишутся совсем. Другое дело - удаются они или не удаются, выдерживают проверку временем или не выдерживают. Возьмем в рассуждение неоспоримый ряд, классику, и признаемся себе в том, что из ста человек, хранящих на книжных полках "Войну и мир" и "Братьев Карамазовых", прочитал их в лучшем случае один, и все станет на свои места.
