Истец, ставший ответчиком

МОЙ ДАР убог, и голос мой не громок... У меня нет и тени сомнения: Баратынского читают. Не только поэты - как пристально и с немалыми для себя приобретениями читал его Бродский, как прочел недавно "Осень" Глеб Шульпяков ("Ex libris НГ" от 16.09.99), пошедший за колебаниями маятника судьбы в ритмико-синтаксическом движении баратынского стиха. Много читали Баратынского в глухие 70-е: его индивидуальная поэзия открывала горизонты частного, неангажированного существования для поколения, которое искало способы такого существования. Баратынский скромно надеялся на посмертное продление в стихах - и нашел в потомстве не одного читателя, входящего в сношенья с его душой, живущей в пульсации лирических пьес.

В недавней философической и эстетической полемике по поводу Александра Кушнера дискутировался "Отрывок" Баратынского: прочитывается ли здесь мятеж твари против своего Творца, может ли поэт призывать Творца к ответственности - так обозначена проблема в надзаголовке открытого письма Николая Славянского к Ирине Роднянской в "Кулисе НГ" от 27.11.99. (На смелом вызове настаивает Кушнер, Роднянская уточняет направление его прочтения, Славянский опровергает обоих.)

Беседуют Он и Она - нежно любящие друг друга. Она советует жить, не испытывая (не предупреждая) высшую мудрость и Провидение. Надо верить и терпеливо ждать. Все само придет и откроется. Не совсем таков Он. Мысли о неизбежности конца, разлуке, о встрече в другом бытии - тут действительно беспокойство, излишние переживания, а не мятеж. Славянский в этом пункте, кстати, поправляет оппонентов, хотя, вообще говоря, понапрасну так гневается, ибо Роднянская слышит Баратынского. Он (персонаж "Отрывка") еще подразумевает и оставленность человека один на один с хаосом социальной эмпирии, и его предоставленность судьбе - юдоли испытанья. Всемогущий испытывает человека - так искушать Он может только в перспективе вечной жизни и воздаяния. Он хочет верить и верит в благость Создателя, однако лишь после некоторой запинки удостоверяет, что Провидению угодно будет открыть смысл посылаемых испытаний за пределами земной жизни, за могильным рубежом: там незримый Творец оправдается перед человеком за те темноты, которыми окружена здесь его юдоль. "Призыва притянуть Творца к ответственности" нет, но тема оправдания Творца, слишком резкая для Ее смиренно верующего сердца и приводящая Ее в сердечный трепет, ЗВУЧИТ:

Вдова, которая лучше нас знала мятежи и бунты мужа, обдуманно поместила двустишие из "Отрывка" (В смиреньи сердца надо верить/ И терпеливо ждать конца) на могильный камень поэта. Из сего следует намек на нетерпение сердца.

В противоположении нетерпения и остылости, волнения и покоя - весь Баратынский. В стихотворном манифесте "Истина" молодой искатель волнений и счастья предпочтет явившейся постнице неизведанную судьбу, в которой спрятано счастье, и жажда житейской интриги отодвинет к могильному изголовью вечный покой истины. В "Черепе" Баратынский декларирует неизбежность страстей как условия и пищи бытия. В мятежной "Буре" отвергнет раболепный покой и скажет о преимуществах жизни и гибели на яростных волнах (источник желаний, страстей и разрушенья помечен здесь демоническими чертами). В одной из самых глубоких лирических пьес "К чему невольнику мечтания свободы?" вышняя воля раздваивается и оказывается источником узкой предначертанной судьбы, удела и источником страстей. Так образуется тягостность жизни.

Человеческий удел заключен между обольщающими надеждами (они же насмешки) судьбы и бесчувственным бездействием души испытавших судьбину ("Две доли")...

*══*══*

Я собираюсь в дальнейшем рассуждать о судьбе и о Провидении. Да, именно об этом я собираюсь рассуждать, ибо говорят о вере в судьбу (вплоть до ее обожествления) и о вере в Провидение, мало различая предметы двух вер, и мы имеем здесь одно из различений, утраченных современностью. Из отношения к судьбе образуются характеры. К примеру, у Лермонтова в "Фаталисте" серб Вулич, безусловно, верит в судьбу, он фаталист, а Печорин ее чувствует, но ему дороже непредсказуемость, вариативность, своеволие.

...Судьба и Провидение действительно схожи. Они представляют собой силы, внешние по отношению к человеку и превосходящие его. Обе силы предполагают скрытые закономерности и целесообразности поверх наличного хаоса. Судьба ощущается, впрочем, и как закономерная неизбежность, и как случайность. Под судьбой иногда понимают и некий имманентный опыт, вроде того что человек сам творец своей судьбы. Провидение не зависит от человека. И оно в отличие от судьбы не столь жестко поставляет перед неизбежностью, но терпеливо заботится, провидит, предвидит, предусматривает, промысливает. Отсюда Промысл - изначальная, прообразующая, прозревающая мысль или превосходящий и покрывающий драматизм отдельного человеческого существования и сознания смысл.

Судьба - частичное (доля, участь, жребий, удел), ограниченное (и вследствие своей неполноты искаженное), стесняющее присутствие высшей воли в отдельном опыте, а Провидение, Промысл - всеобъемлющее и не стесняющее присутствие.

В этой связи зададимся вопросом, как соотносятся судьба и Промысл у Баратынского. На этот вопрос наводят и сами его стихотворения, и высказываемые мнения об особом чувстве судьбы у Баратынского (о чем, в частности, пишет в упомянутой публикации Шульпяков и о чем мне также доводилось писать в "НГ" от 08.04.99). Баратынский действительно находится с судьбой в тесных отношениях. Не прочитывается ли здесь то, что называется любовью к судьбе - amor fati, когда и самые удары судьбы расцениваются как знаки избранности. "Люби лишь то, что приходит к тебе и вплетено в ткань твоей судьбы", - говорил Марк Аврелий.

Стоики, и Марк Аврелий в их числе, не знали о христианской вести. А в Новом времени с похожим комплексом ощущений связано отрицание благих основ мироздания. Здесь лежат истоки антихристианского импульса. Этот импульс с особой остротой выразился у Ницше и у ницшеанцев, выступивших против промыслительного всеединства с апологией исключительной единичности и чувственной конкретики. С amor fati соотносятся намерения глобального разворота, возвращения вспять - к философии стоицизма и дальше - к греческим трагикам, к древнему року. Поэтический опыт Баратынского делает нам в этом смысле некоторые существенные намеки.

*══*══*

В одном из стихотворений "Сумерек", касающихся дня и ночи, света и тьмы, Баратынский выбирает ночь, волшебную тьму.

Баратынский, восклицая, настаивает на законности присутствия поэта на пире богов. Место поэта там, но его пытаются лишить этого места и праздника. Есть нечто (тревожный день, юдольные заботы, какое-то исполинское облако - о наволочке баратынских облаков без прошвы писал Мандельштам, отталкиваясь скорее всего от этого стихотворения) препятствующее. В "Недоноске" забота совпала с тоской о невозможности окончательного духовного воплощения, что послужило поводом к драматизации поэтической участи как участи промежуточной, страдательной, участи недоноска. В стихотворении "Толпе тревожный день приветен, но страшна..." драматический повод устранен посредством волшебной тьмы.

Но мы не можем назвать Баратынского поэтом ночи, как, скажем, Новалиса или Тютчева. Волшебная тьма у Баратынского снимает тяжесть земной заботы и исчезает. Довлеет все-таки забота - сфера тяжести, обусловленности, необходимости. Забота - производное от земной участи, судьбы. Ни ночь и ни день, ни поэтическая фантазия и греза, ни любовь, ни страдание, ни родина, ни даже природа не имеют у Баратынского столь устойчивого присутствия, как судьба. Баратынский - поэт судьбы, обремененной заботой.

Сила и печать судьбы накладывают на лирику Баратынского черты высокой трагедии. Но в этой поэзии есть не только судьба - в ней есть изживание судьбы. Судьба обладает Баратынским не всецело: то, что невозможно по поговорке ("От судьбы не уйдешь") - возможно в умозрительном усилии.

Баратынский движется от судьбы к чему-то большему. Ведь судьба - это такой преизбыток возможностей, который скоро становится их отсутствием. Судьба может делать с человеком все, что захочет. Судьба играет человеком. Она всесильна и неизъяснима. Она необратима. В ней нет места свободе, но все произвольно. Судьба может быть щедра, но она скупа. С ней можно согласиться, примириться, пытаться как-то сосуществовать, но ненадолго. Темные закоулки судьбы не открывают, а скрывают смысл. Требуется то, что открывает судьбу, что объемлет и одновременно развоплощает, снимает ее. Что превосходит судьбу, что больше судьбы...

Значительность Баратынского заключается в предельной искренности его свидетельства. Он не меняет произвольно местами судьбу и Провидение, но наново, как всякий большой художник и мыслитель, открывает их.

Судьбу у Баратынского называют поэтическим двойником Провидения. Однако это неточно: до некоторых пор судьба здесь самодостаточна и агрессивна - не нейтральный двойник, а вытесняющий Провидение заместитель. Поэт предпочитает корреспондировать не с Провидением, а с судьбой. Прихоти судьбы-судьбины надоедают, и он в сердцах отказывается им служить. Но прихотям судьбы я больше не служу...

В заключительных строках известной "Безнадежности" поэт ужимается, делается тише воды, ниже травы и рассуждает в духе оптинских старцев: мол, всем низко кланяюсь и чего изволите. Он в забытьи судьбы, на покое, но снова: счастье - беда, печаль - веселье.

Вот каверзы судьбы: она предполагает случайность, но проистекает из закономерности. Она - фантом освобождения и вместе с тем повивальная бабка стеснения, принуждения, необратимости, повторения. Обещая новое, она пахнет нафталином.

Баратынский обнаруживает судьбу, и судьба не отпускает его. Баратынский тягается с судьбой, но и без нее обходиться не в состоянии, коль скоро она вяжет и развязывает житейские узлы. Судьба - в истоках жизненного пути и при его завершении, у смертного одра.

Вплоть до "Сумерек" Баратынский обнаруживает судьбу как основное присутствие мировой воли. Как то, что подчиняет человека неизбежности его опыта (давая поначалу невещественный аванс, мнимый запас прочности: золотые сны), разрушительности страстей и желаний. Но здесь есть имплицитное, поначалу неявное, а затем более явственное намерение выйти за пределы судьбы.

От судьбы исходит не только дорога жизни со всеми ее заманчивыми случайностями, но, как я уже говорил, необходимость и принуждение. Спрятаться, уйти от судьбы невозможно. Да и что за человек без судьбы. Неизбежно приходится иметь дело с судьбой. Всех благ возможных тот достиг,/ Кто дух судьбы своей постиг.

Человеку не дано знать судьбу. Но человека волнует загадка судьбы, и он пытается ее разгадать. В том, что он полагает судьбой, случайность неотделима от необходимости и сама необходимость случайна. Напрасно Баратынский декларирует постижение духа судьбы - в происходящем с ним он будет видеть не столько веяние духа, сколько обрекающий его на бесправие набор случайностей, прихоть и произвол. Пристальное вглядывание в судьбу будет усиливать волнение и ропот.

Негативный фон у Баратынского возникает вследствие закрытости, непроницаемости судьбы, не имеющей устойчивых характеристик.

В самом деле, что такое судьба? Бесконечное множество вариантов или их отсутствие? Можно сказать, что судьба - это то, что постоянно дает о себе знать. Это - раздражитель, то нечто, за чем, возможно, скрывается пустота, ничто. У судьбы зыбкая почва. Человек, обнаруживающий судьбу так, как Баратынский, не знает покоя и делает ставку на волнение, чтобы слиться, сравняться с судьбой, равной переменчивым дням жизни. Его бунтарские страстные порывы обусловлены тем же раздражителем.

Все дело в том, что внутри судьбы нет свободы. И хорошо бы подружиться со свободой, но судьба кажется неизбежнее, да и сильнее. Свободная воля человека сталкивается с неизбежностью и принуждениями судьбы - этой безличной мировой воли. Свобода дает о себе знать как нечто недоступно далекое, присутствует потенциально, а судьба - актуально. Свобода, однако, тоже намеревается себя реализовать и входит в противодействие с судьбой. Свобода и судьба не согласуются ни на уровне эмпирической реальности, ни на уровне сознания.

Эллинское язычество хорошо знало, что такое судьба и что такое сила слепой судьбы, рока. Христианство поставило на место судьбы благого и всевидящего Бога, Провидение, которое обещает человеку свободу от юдольных забот. Но человек не рождается на свет с готовой идеей Провидения, как сказал философ. Вначале ему является судьба. Творчество - открытость человека перед силами судьбы, свободы и Провидения. Через творческую личность идут токи этих взаимодействующих и противодействующих сил.

Баратынский наблюдает, делает умозаключения и ропщет, требует объяснения, удовлетворения. Он - истец. Но если миром правит судьба, то с кого требовать? С безотчетной и безличной судьбы требовать - все равно что с безудержного ветра или изнурительного штиля.

Отнесение решения последних вопросов за могильный рубеж не вполне устраивает Баратынского. Поэта волнует, почему на земную долю выпадают испытания. Только испытания. Где же счастье? Счастье, которое здесь и теперь.

Баратынский требует счастья. В отношениях с судьбой, раз от разу лишающей его вожделенной цели, Баратынский требовательный истец. Он настаивает. Он предъявляет счет и заявляет права. О счастии с младенчества тоскуя,/ Все счастьем беден я...

Между ним и судьбой, дух которой он пытается постичь, не возникает доверительности. Доверие - следствие прозрачности сторон. Но в судьбе нет прозрачности.

Присутствует мотив ослепленности, невластности человека в себе самом. Слепорожденные, мы идем по жизни с удержанными глазами. Свет, может быть, вспыхнет, но только за пределами земной юдоли. Земное блуждание тревожно. Мы предоставлены здесь законам давящей необходимости. Обстоятельства частного человеческого существования темны, неизъяснимы. Мы кому-то за что-то платим своим счастьем, иногда всей жизнью. Кому? За что?..

На примере Баратынского хорошо видна рамка человеческого существования с эффектом ее границ, попытки выхода за эти границы, последствия "выходок". Рамка суживается. Поэт борется с сужением. Жизнь, выплескивающаяся за границы неизбежного и неминучего, волнуется, как бескрайнее море, пенится, как разлившаяся река. Половодье отступает. Жизнь входит в свои берега. Остается течение, узкая стремнина, стремящаяся вырваться на свободу.

В послании к Делию (Дельвигу) эксплицируется мысль об изгнанническом характере существования человека, сердце которого знает об утраченном блаженном состоянии, томится жаждой счастья в невозможности достичь его в земных ощущениях случайной жизни. Смерть отрадна, но человек страшится ее. Все в этом стихотворении исполнено фатальности, и со всем поэт предлагает примириться любовью к болезненной, недужной жизни.

Все свершилось до нас и не нами. Начальный миф человечества дан через его греческую огласовку. Через Прометея - мудрость, искусность, огонь, через Прометея же - наказание за дерзкие попытки тягаться с олимпийцами, оставленность, тоска, недостижимость, терзания. Жажда счастья проистекает из воспоминания об утраченном блаженстве. Истец счастья, вообще говоря, знает о бесполезности своего иска...

Кажется, что мы имеем дело с торжеством неуспеха, с поэзией поражения. Мастер безнадежности - определение, относящееся к авторам экзистенциального абсурда, подошло бы Баратынскому, не будь он благородно сдержан и не склонен к симуляции отрицательных эффектов.

Человеческий жребий незавиден, но у Баратынского доведен до исключительной неразрешимости. Человек жаждет расширения, а наталкивается на сужение, конечность, обрыв.

Поэзия Баратынского говорит о прячущемся Провидении и о силе самовластного рока. О случайной жизни, которую терзает неясность Промысла.

*══*══*

Бывало, отрок, звонким кликом /Лесное эхо я будил... Баратынский опережает события: на самом деле он будет искать рифму вплоть до одноименного стихотворения, завершающего "Сумерки" (да и потом), и сравнит рифму с голубем ковчега - с этим вестником продолжающейся жизни, прилетающим к заброшенному в мир поэту.

Все хорошо до той поры, пока поэзия сама в себе награда и утешение - игра стихов и перекличка рифм. Индивидуальная поэзия Баратынского, а он настаивал на таком ее определении, существовала и в границах идеальных поэтических соразмерностей. Но от созерцания поэтического идеала поэт переходил к его реализации, к попыткам встроить этот идеал в материю эмпирической жизни, отягощенной судьбой и страданием. Баратынский, по преимуществу, обитает в пограничных местах - между землей и небом. В этих местах, бывает, отступает тяжесть множественных явлений, но все еще недоступно сверхчувственное небо. Отсюда появится "Недоносок"...

До того как Баратынский будет отказываться от поэзии (Отрок - первый звонок), напишет "Недоноска", "Осень", "На посев леса", он делает ставку на творчество и носит в себе идеал прекрасных соразмерностей. Осознает собственное творческое призвание и узнает он себя через судьбу: ведь это судьба распорядилась, чтобы он стал поэтом. И Баратынский приветствует судьбу, делающую ему презент в виде поэтического дара. Поэтическое дарование как поручение к художественному продуцированию в свою очередь помогает справиться с принудительностью судьбы. Оно приподнимает над судьбой, впрочем, до конца не снимая, не упраздняя ее...

Пускай превратный гений, наперсник юности раздувает в груди жар несогласных восторгов - соразмерности определяют устойчивый мерный строй бытия. Красота - дар вечности. Перед нами одновременно чувственный безумец и поэт классической пробы, ориентированный на высшие образцы. Когда лишь праздников смятенья/ Алкал безумец молодой,/ Поэта мерные творенья/ Блистали стройной красотой...

В начальной стадии поэтической эволюции Баратынского поэзия самодостаточна. Она - сама себе закон, норма и образец. Она - высший, идеальный план бытия, гармоническая согласованность диссонансов. Поэзия содержит способности врачевания, преображения страждущей в эмпирической действительности души.

Укротительница страстей, поэзия у Баратынского относится к области безусловно ценного, святого. Он связывает эстетическое и этическое, говорит о красоте правды. Ему как поэту знакомо высшее состояние примирения, гармонии. Но и процессу творчества, как и течению жизни, сопутствует неустранимая тревога. Увижу ль снова ваши сени,/ Сады поэзии святой?.. Дума роковая - вот враг поэзии. Это судьба пытается (и небезуспешно) всецело обладать человеком - и тяжкая земная дума теснит прекрасные соразмерности. Поэзия приходит в мир и не выдерживает его тяжести.

Кроме того, что мир принуждения и необходимости вытесняет гармонию, у Баратынского варьируется тезис о расхождении рационального и непосредственно-наивного, логического скальпеля и мифопоэтического синтеза, мысли и чувства.

Лишь целокупное, непосредственное чувство природы дает поэту возможность слышать голос Творца и обретать собственный голос. Но неумолимый ход вещей приводит к антиномии природы и цивилизации. Эта антиномия лежит в той же плоскости, что и противостояние вожделенной широты жизни и узкой судьбы, чувства и мысли. Цивилизация давит природу, мысль подавляет чувство. Страдает поэзия, дитя чувствительности: для поэзии закрываются чистые ключи и источники.

Слово - орудие мысли. Слово не может дать образ, рационально не опосредованный. Слово нагружено множественными историческими и психическими значениями, ассоциациями. Оно не в состоянии воссоздать чувственную определенность и отграниченность образа. Можно сказать, что слово размывает, расширяет образ, привносит в него нежелательные дополнения. В самой природе исторически становящегося слова содержится разъедающий цельность чувственного образа химический реактив. Баратынский не может снять противоречие, жалуется.

Художник слова неизбежно поставлен лицом к лицу с мыслью. Слово - орудие мысли и, наоборот, мысль - эманация слова. Художник слова - несчастливый художник. Он не способен вместить себя в пределы только чувственного. Он испытует природу мыслью и тем самым отнимает у нее очарование цельности и простоты. Художник слова - не непосредственный, а испытующий, анализирующий художник.

Поэзия перестает быть безусловным благом. Жизнь бледнеет перед мыслью и не вмещается в поэзию, и мир не вмещает в себя поэзии. На пути слияния гармонии с миром стоит не только многосмысленное слово - стоит сама фигура поэта с его трудной судьбой, с его неразрешенным и дисгармоничным опытом жизни. Баратынскому кажется, что надо исключить себя, свое своеволие и не мешать сверхчувственному синтезу. Надо дать смыслу прорасти сквозь судьбу.

Надо отучиться требовать и научиться отвечать...

Баратынский идет к простоте, сосредоточенному молчанию и будет отказываться от поэзии. Мир глух к поэту. Мир цветет пустоцветом. Ответа нет! Отвергнул струны я... Возникает мотив внепоэтического или сверхпоэтического возвращения в природу, звучащий в стихах "На посев леса". Природа вершит дело поэта.

В судьбе творчества тот же рамочный эффект. Те же попытки расширения предопределенной судьбой узости. И безнадежность этих попыток. Художественные попытки не устранили недоумения, с которого начинался Баратынский: частичное и искаженное преобладает над всеобщим и гармоничным.

Судьба теснит Провидение и ставит себя на его место.

*══*══*

Глубокое чувство вины, явственнее всего выразившее себя в "Осени", - венец философии Баратынского.

Через Баратынского поэзия испытывает свои возможности. Баратынский принимает на себя миссию художника во всем ее объеме - он послан внести в эмпирический мир согласие лиры. В итогах он неудовлетворен результатом. Он дерзко полагал достичь сверхзнания, он решался на титанизм и бунт ("Буря"), но бунт и иск бесполезны...

Интонации "сумеречных" стихотворений лишены прежней требовательности счастья. Это стихи смирившегося. Мы не знаем, когда произошел кризис, перелом - это скрыто от нас потаенностью судьбы самого Баратынского. Знаем только о некоем рубеже, в "Осени" обозначенном как достижение полноты людских судеб. Наступившая полнота, исполнение ранее не оформившихся и искаженных потенций знаменует переход (или менее плавно - скачок, прорыв) из количества в качество, кризисное состояние. Кризис по-гречески означает суд.

Наступает трезвение, ясность. Жизнь выводится на суд. И на этом суде Баратынский не истец счастья, а ответчик перед всеобъемлющим смыслом, Промыслом.

Баратынского терзает раскаяние и стыд. Он чувствует себя виноватым, мучим неподлинностью и неизбывным эгоизмом существования, отрицает прежние жизненные приобретения и тем самым наносит судьбе сокрушительный удар. В "Осени" он снимает с себя гнет судьбы. Потому сквозь неутешительные констатации оглохшего уха мира, не слышащего вой падения звезды, сквозь истощение и бессилие земли в итоговой каденции стихотворение оставляет по себе ощущение подступающего освобождения.

Освобождения от чего? От прожитой жизни, от ее печального опыта. От судьбы. "Осень" несет разрыв с самим собой. Габриель Марсель в своих рассуждениях о сосредоточенности говорил о чем-то похожем, и мне трудно сказать точнее, чем сказал француз. "Сосредотачиваясь, я занимаю позицию - или, точнее, привожу себя в состояние, необходимое для того, чтобы занять позицию, - в отношении собственной жизни, я как бы устраняюсь из нее, но не в качестве чистого субъекта познания: при этом я беру с собой все, чем я являюсь и чем жизнь моя, возможно, не была. Здесь становится очевиден разрыв между мной и моей жизнью. Я не тождествен собственной жизни; и если я способен судить о ней, - а этого я отрицать не могу, не впадая в радикальный скептицизм, который есть не что иное, как отчаяние, - то лишь при условии, что мне удастся предварительно сосредоточиться, достичь собранности духа за гранью всякого возможного сужденья и, я бы сказал, всякого представления. Бесспорно, сосредоточенность - это то, что есть в душе наименее "зрительного"; она не в том, чтобы что-то усматривать; это внутреннее восстановление... не должны ли мы видеть в ней онтологическую основу памяти, тот принцип действительного, недоступного представлению единства, на котором покоится сама возможность вспоминать" (Г.Марсель "Онтологическое таинство и конкретное приближение к нему", перевод Г.Тавризян).

Объемлющий "Осень" образ - образ сосредоточенного воспоминания. Земля добра к своим соприродным детям, к сельским оратаям, но не к оратаю жизненного поля, отбившемуся от общего стада, решившемуся идти путем горделивого своеволия, привнесения в согласное мировое целое своего Я. Баратынский хочет сказать, что Богу угоднее человек молчаливый и смиренный - человек простой. Безжалостно развенчиваются мнимые приобретения поэта, оставшегося один на один со своей тоской и гордыней, принимающего холодный и мертвящий душу дар - опыт как лучший клад жизни, исполнившейся полноты судеб. Пред Промыслом оправданным ты ниц/ Падешь в признательном смиреньи...

Вновь ЗВУЧИТ тема оправдания Всевышнего в краю видений, за пределами мира явлений (как ранее выразился Баратынский в стихах "На смерть Гете"). Значит, правда Промысла оспаривалась. Дикий ад, мятежная глава, болезненный дух, заблуждения земли, строгий рай в последних стихотворных признаниях ("Когда дитя и страсти и сомненья..." и "Молитва") приоткрывают завесу над борениями Баратынского.

В "Осени" гнетущая тяжесть судьбы, юдольная забота снята именно открывшимся и оправданным Промыслом. Происходит изживание судьбы.

Судьба была напрасным вопрошанием и отозванным иском, но теперь исполнилась полноты и вывела на суд, где истец стал ответчиком. Судьба открыла, что есть Судия. В этом ее дар. В покаянном свете истекшего опыта Промысл оправдал себя в глазах человека.

Промысл выступает во всем своем значении. Из всех жизненных приобретений живоносным остается страдание. Животворящая скорбь склоняет поэта ниц перед оправданным Промыслом и одна поддерживает в нем жизненные силы.

Баратынский пришел к разрыву между собой и собственным опытом и одновременно выразил себя самого. "Осень" - вершина его индивидуального самовыражения. Отказ от себя прежнего знаменовал возвращение к истокам своего образа, к лицу Того, от Кого исходит смысл человеческой судьбы.

*══*══*

Баратынский тосковал о счастье, а остался в большой литературе поэтом несчастья. В его "Осени" какая-то непреодолимость растекается по просторам тощей земли, исключив из естественного хода жизни опыт вопрошателя и мечтателя. Надежды и труды земледела более оправданны и угодны.

Пришедший к самоотрицанию поэт особенно беззащитен. Он сказал то, о чем не принято говорить. Он сказал о призрачности своих усилий, о стыдности обманов, о бессилии поэзии. Знай, внутренней своей вовеки ты/ Не передашь земному звуку...

Зеркало разбилось. Зачем вглядываться в него? Однако разрушения поэзии не происходит, напротив, происходит ее восхождение к окончательному.

Не все безысходно в "Сумерках" - последней книге Баратынского (не будем забывать утвердительного "Ахилла"). Сумерки терапевтичны. Сумерки сгущаются, но и рассеиваются. На переломе света и тьмы есть тихий задумчивый промежуток. Есть и утренние, предрассветные сумерки. Ужас улыбается заблуждению чувств. Уходит то, что было недоумением и ропотом. Волнение сменяется безграничной надеждой и утоленным разумением.

Это не amor fati.