Неспящий брат Греттир, сын Асмунда Седоволосого

"Слава поющим!
Слышавший нас
песню запомнит,
людям расскажет
о том, что слышал┘"

Римейк сродни постановке знака ударения над нормативным словом в ровной строке. Слово до такой степени нормативно, что сразу вытряхивает из дремоты: "С чего бы это?" Смятение усиливается еще и тем, что издание "Исландских саг" было явлено народу на книжной ярмарке "non-fiction", что было принято переводить как не-художественная, а на этот раз перевели как интеллектуальная литература.

Первая мысль пробужденного сознания пугающе банальна: до чего же изменился мир, а вместе с ним и человек! То, что в IX- XIII веках было самым доступным развлечением публики, наравне с театром и музыкой, сегодня преподносится как деликатес для интеллектуальных гурманов. "Сага" в переводе на русский язык значит "рассказ не в стихах", проза. Вместе с поэзией скальдов она принадлежит к жанру художественной литературы, то есть сочиненной профессионалом. Современные исследователи старательно "выпихивают" средневековую эпическую литературу из ряда художественной. Их смущает роль автора - с современной точки зрения лишь бездумного, как механический самописец, фиксатора послания, сложившегося в доисторические времена, в дремучих недрах мифа, в эддической еще самодеятельности трудового народа. Средневековому автору была совершенно незнакома "презумпция опусности". Не "не могу молчать", а "не могу не сказать об этом". А жар и муки творчества одолевали средневекового автора не меньше, чем современного. То и дело в средневековой литературе проскальзывают рефлексии - "не поется слово, духу нет", "не летит, никак не выманишь". Как ни странно, но наиболее творческим делом была не поэзия (стихотворный средневековый текст легче запоминался, а потому быстрее превращался в жесткую схему), а именно саги - сверхпродолжительные прозаические песни, которые ориентировались в пространстве повествования лишь по указателям вис - стихотворных вставок, более удобных для запоминания. А больше ничего. Сюжет - и требовательная толпа почитателей, грозящая замкнуться в плотное кольцо хулителей. Творческая мастерская не отделена от аудитории даже холстиной занавеса: в зависимости от состава и настроения слушателей автор, как джазист, виртуозно импровизирует. Он правит длинноты (либо усугубляет подробности), изменяет стиль, разворачивает или сжимает текст за счет вкрапления саг из той же пряди. То, что было записано грамотниками за профессиональными авторами в XII-XIII веках, - лишь моментальный снимок изменчивого потока средневекового эпоса. Каждый автор должен был обладать феноменальной памятью и гениальной творческой виртуозностью - певец саг знал около 60 тысяч строф. Слушатель был требователен и компетентен - известно, что обыватель знал близко к тексту в среднем 20 000 строф, и это помимо многочисленных сюжетов, которые были известны "вчерне". (Бог его знает, может, не так уж неправы устроители выставки, определившие саги как чтение для интеллектуалов!) Важная деталь: слушатель не ловил исполнителя на повторе: "Э-э, знаем, слышали". Первым делом слушатель заказывал именно известное. Исландским сагам присуща дотошная топонимика - общее пространство культурного героя и слушателя из кабачка было залогом причастности общему процессу. И уже наша проблема - определить этот процесс как включенность в общую непрерывную реальность, совокупную жизнь духа или культурный контекст. Главное, что вращение текста саги по обитаемому окоему острова, по дикому контексту изо льда, скал, непогоды и крови не казалось слушателям недостаточным, утомительным и приземленным.

Вот оно, первое ударение. Творческий индивидуализм нашего времени распространяется не только на производителя, но и на потребителя художественного продукта. И еще неизвестно, чей индивидуализм забористей. "Ну-у, это мы уже слышали! (Такого мы отродясь не видывали!)" - сегодня стало главным критерием художественного ничтожества или значимости. И автор, и читатель-зритель-слушатель почитают сегодня творческий процесс за орудие обладания иным. Обладание и иное - вот ключи, отворяющие иллюзорную дверь в невиданное. Из серой, неостросюжетной и, как мнится, досконально известной реальности. Обладание и развлечение (рас-сеяние внимания, от-влечение от реальности) стали диагнозом маниакального гедонизма, поразившего всех, а творческую братию в первую очередь. Как носителя вируса. Лексика современного художественного языка неслыханно изощрена, технологии производства художественного продукта невиданно специфичны. Достаточно набора эстетских приемов, чтобы на выходе из художественного цеха продукт ранее площадного (театрального, музыкального, словесного) искусства, призванного радовать всех, стал объектом профессиональной эзотерики. Удовольствие, немыслимое для простодушного средневекового автора: для посвящения в профессиональный цех его подвергали сложнейшей процедуре инициации.

Современный потребитель тоже получает кусок развлечения, пусть не столь изысканного, но вполне калорийного - полноцветного и широкоформатного - иного. Тотальное производство и бытового, и художественного продукта, заказанного гедонистической цивилизацией, создало параллельную удобную реальность. Недоразумение лишь в том, что живая реальность, легкомысленно оставленная без внимания, не перестала от этого существовать.

Вот почему щадящая от действительности художественная диета не излечивает от невротического страха, смущения и робости перед бытием. Оказывается, что изощренное художество не развлекло, а отвлекло на время от пугающей многомерности реальности. Оказалось, что лексика и эмпирика современного художественного языка не знают слов, в которых возможно описать так долго игнорируемый, но от этого не менее грозный и неуправляемый окружающий мир. И это не просто отмирание одного художественного принципа ради нарождения нового, это утрата изначальной взаимосвязи человека и различных ипостасей мира, в которую еще в раннее Средневековье были вовлечены все и для краткости называли ее магией.

В исландской саге каждое событие происходит в конкретном месте, в названии которого - простодушный ключ к сюжету. Если, допустим, драка происходит в местечке Край Холма - жди беды. Ясно ведь, что за краем - пропасть, значит, будет много жертв. Если есть кучка камней, так и пишут - дело было у брода Плоские Камни. Это важно, значит, подъехавшие к броду спешились у преграды и не ушли от преследователя.

Исландская сага намертво привязана к пейзажу, но в сагах не встречается ни одного описания местных красот. Эстетический взгляд возникает у наблюдателя. Средневековый человек - участник. Равноправная деталь пейзажа.

Современный гедоман, ощутив опасное сиротство, исторгнутость реальностью, предпринимает попытки втиснуться в пейзаж. Кинематографический пример, который пришел мне в голову, свидетельствует о том, что современный человек так отчужден от собственной реальности, что ему гораздо легче вписаться в чужую, которая давно уже стала эталонной. Реальность готического романа, например, или страшной авантюрной сказки. Или средневекового эпоса, давшего начало и тому, и другому.

Переводная картинка на ухоженном теле современного мира. Когда исландцы говорили, что герой вышел на пустынную песчаную косу, это значило, что ему предстоит не романтическая встреча, а самое серьезное испытание неведомым миром. Базальтовые скалы Исландии, обращаясь в труху, обводят остров траурной каймой пепельно-черного песка┘

*nbsp;nbsp;*nbsp;nbsp;*

Речь, естественно, пойдет о "Ведьме из Блэр", самом смелом технологическом и психологическом проекте Дэниела Майрика и Эдуардо Санчеса. И самом "душераздирающем коктейле из дикого ужаса и неописуемого кошмара". Нашему соотечественнику вряд ли этот коктейль покажется таким уж крепким. Для тех, кто его еще не отведал, попробую описать его рецепт.

Трое любознательных студентов-кинематографистов решают посвятить уик-энд отечественной истории, не по-американски мрачной: истории ведьмы, изгнанной первыми поселенцами из городка в зимний лес и в виде нежити уже поселившейся на холме, у скалы над речкой. И не знающей никакой меры в наказании потомков своих обидчиков. Студенты, выращенные не на готическом романе, а на диснеевских мультиках о проказливых привидениях, снимаются на фоне городского кладбища, у могилок детей, ставших жертвами злобного духа. По-бойскаутски бодро они углубляются в проклятый лес (изрядно, впрочем, по осени поредевший), кричат, курят, снимаются на видео - в общем, ведут себя, как все мы на уик-энде. Но - на фоне декораций национального парка. Славные ребята не знают о существовании другой - первой реальности, поэтому не видят роковой прозрачной грани, которую так легкомысленно пересекли. Когда с ними начинают происходить неприятности, они ссорятся. Они боятся ночи, тумана, криков и шорохов в темноте, они готовы встретиться с необъяснимо ужасной реальностью, чтобы ее смертельно испугаться. Но она не являет им своей по-голливудски разверстой окровавленной пасти, рогов, когтей и копыт. Она подкидывает им двусмысленно-невзрачные намеки: дохлую мышку, смрад от реки, слизь на рюкзаке, выпотрошенную птичку. От этого несчастные робинзоны впадают в панику. Когда они видят связанные ветки или кучки камней, они поминают далеких магов-вуду, таких экзотично и в то же время безопасно удаленных, как все иное в гедонистической культуре. "Мы же в Америке, - повторяют они вместо заклинания, почуяв смертельную опасность, - здесь такого не может быть". Гимн и приговор гедонистической культуре. Это по диким окраинам всякое бывает. А здесь, в центре - отличные декорации, все как настоящее, только безопасно.

Кадр: темнота, детские крики снаружи, истерическая спросонья суета внутри, вж-ж-жик, расстегнута молния палатки. "Кто здесь?" - неверный хриплый окрик смертного, смирившегося с опасной необъяснимостью ночного мира, такого понятного днем. Помню, в детстве мы уезжали отдыхать на Собачьи острова, дикое место на Волге, в часе от ближайшего Курдюма. Ночь: тьма, всхлипы реки, вдруг детский крик снаружи. Нервный поиск молнии, вж-ж-жик: "Свет, скорее свет!", "Мама, кто здесь?" - "Не бойтесь, дети, - неверный, хриплый мамин голос. - Это выпь. Недаром ее зовут водяной бык". Это ничего не объясняет, но успокаивает. Называние - тоже оружие. Мы засыпаем, мама с отцом сидят у костра. На всякий случай. Огонь, больше огня, спасительный круг света.

Громкий разговор, ожидание сумеречной побудки первых петухов, молитва в конце концов - наш человек еще помнит свое место в пейзаже реальности. На захолустной, как Собачьи острова, окраине цивилизации.

Мой приятель высказал остроумное предположение, что эти ребята, американские киношники, вообще не должны были заметить чертовщины. Они должны были крепко спать по ночам, разминаться утром, играть в "блинчики" камнями из кучек, пройти лес насквозь, в ближайшем "Макдоналдсе" потребовать пепси и машину напрокат по телефону. Но они, потеряв связь с хорошо придуманным миром цивилизации, сталкиваются с реальностью и не успевают уже вступить с нею в контакт. Как всякая необузданная сила, реальность не приемлет приручения и обретает непоправимые черты судьбы. Об этом знали древние греки, об этом знали исландцы. Все культуры, еще не потерявшие следа мифа, склонялись перед неотвратимостью судьбы. Но старались свести до разумного минимума наносимый ею ущерб. Ребята из киноколледжа не пытаются выйти по руслу реки, текущей до города, не додумываются поджечь дерево, чтобы их заметили бдительные американские пожарники. Они гибнут. Так и не поняв, что зло присутствует в мире как равноправный совладелец реальности, так и не поняв, зачем они вторглись на территорию зла, чего они от него хотели и как от него уберечься.

Особенность всей этой истории в том, что снята она на видео, от имени ребят, без спецэффектов. Сопровождена съемка якобы документальным комментарием, на вполне профессиональной пленке в привычной для обывателя эстетике. Именно это должно убедить и шокировать зрителя - эта черно-белость, прыгающий кадр, непоставленный голос. Такой должна представляться реальность тем, кто давно ее не видел, где такого быть не может.

*nbsp;nbsp;*nbsp;nbsp;*

Исландия - страна наоборот. Человек прилепился к ее краешку, обжил его. Внутри у Исландии - дикое сердце, камни, вулканы, гейзеры - серное дыхание того света, водопады - сверкающий очистительный поток с небес. Чем центральнее, тем больше спецэффектов. Любой исландец, а певец Исландии особенно, всегда к ним готов. Он открыт миру, в котором в принципе возможно все. Он слишком близок к реальности, поэтому не ставит себе в заслугу сложение художественного текста. Он полагает, что пишет прозу с натуры. Можно сформулировать и наоборот - в жизни, которую проживает средневековый исландец, заложена исконная художественность.

В одной из саг работник, нанимаясь к хозяину, спрашивает его об условиях труда. Да, в общем, ничего, только нежить какая-то завелась, ни один работник до конца сезона не дотянул. Это ладно, дело житейское, а кормежка у тебя как?

В "Саге о Греттире" названы все элементы страшной сказки, собственно вытекающей из эпической литературы: изгнание, проклятье, мрачный пейзаж, скала, поход за некоей нуждой (в случае Греттира - за сокровищем) на холм, на котором (в котором) обитает нежить. Бегство (исчезновение) попутчика, тьма обиталища нежити, зловоние. Слизь, собственно нежить. Герой вступает в схватку, побеждает и в качестве награды уносит сокровища. В "Ведьме из Блэр" - весь набор в одном флаконе. Только действительность чужая, не намагниченная энергией настоящести. Насущности то есть. Греттир не сомневается, что зло есть, он не заигрывает с ним без крайней нужды (не ходит, например, в странные места по ночам), у него есть цель, он знает, как с ним бороться и (или) как от него уберечься. Он принимает правила игры, затаивается в темноте, бросается на шорох, быстро срубает башку нечистой силе и прикладывает ее к ляжке - единственный способ предотвратить дальнейшие козни злого духа. Греттир начеку, сага осмысленна, автор убежден. И заставляет нас смириться с тем, что это - правда жизни. Внезапное исчезновение спутника - это вроде слишком. Но в Исландии на глазах под землю и всадники проваливались - особенности вулканических пустот┘ Или битва в холме с нежитью. За невиданные сокровища. Это... хм-хм. Но, с другой стороны, в Исландии при раскопках обнаруживаются богатые захоронения в холмах, в давние времена сильно разоренные, кто знает, может, и в пылу схватки с нежитью.

Фильм о ведьме включает и "документальную мистификацию" - выдержки из старинных книг, сохранившиеся (!) списки пассажиров парохода, привезшего первопоселенцев, фотографии жертв и одержимцев - ничто не оставлено без внимания, дабы убедить зрителя в достоверности леденящих душу событий. Высокопрофессиональная имитация действительности "оттягивает" на себя все страхи за действительность настоящую и становится экраном, медиумом между зрителем и его личным бытием.

Выходцы из Норвегии заселили Исландию в VIII-IX веках. В Норвегии оформлялось регулярное государство с оградительными, охранными и правовыми институтами. Исландские эскаписты не хотели, чтобы некто их ограждал, охранял и посредничал между ними и миром. Новый поток иммигрантов - во времена христианизации Норвегии. Исландцы сопротивлялись обрыву запутанных магических связей, соединяющих их с землей. Творцы саг интуитивно ощущали плодородие угрюмых исландских ландшафтов. Эта земля родила причудливую реальность, данную им в ощущениях. Эта реальность родила саги. Саги одушевлялись смыслом. Смысл порождал бесконечное множество уникальных художественных метафор, темных для современного сознания.

*nbsp;nbsp;*nbsp;nbsp;*

Современное сознание убаюкано витиеватостью постмодернистских метафор. Художественная метафора - это штучка для гедоманов, генератор чистого удовольствия. Она оторвана не только от контекста, но и от текста, существует сама по себе, для времяпрепровождения клиента и утехи автора. Колыбельная для честолюбцев. Спящее сознание потребителя никак не откликается на звук аллегории, потому что это пустой звук. Средневековые метафоры, порожденные смысловой насыщенностью саги, были призваны символически объяснять разные причудливые стороны реальности. А потому они никак не могли быть для своих современников темными, не имели права быть пустыми. Если современная метафора избыточна и даже излишня, то средневековая метафора была неотъемлема от человека, как природа. И так же играла не эстетическую, а насущную роль.

Кеннинги - специфическая метафора исландской саги, символичная, многослойная. Но устойчивая, знакомая по жесткой древней конструкции саги. Простейший кеннинг - ключ к новому, более высокому смыслу, преображенному художественной формой. Сложный кеннинг - связка ключей, занимательная игра, загадка. Метафора лета - "радость рыб нагорий". (Простейший кеннинг - "рыбы нагорий" - змеи). "Хлин бремени Грани" (Грани - конь Сигурда, на котором он одолел Фафнира, следовательно, бремя Грани - золото, Хлин - богиня, повелительница) - просто женщина. "Дерево огня ограды бури костров крови" (буря костров крови - битва, ограда битвы - щит, огонь щита - меч) = дерево меча - воин. "Пастух быка земли тюленей" (земля тюленей - море, бык моря - корабль) - мореплаватель.

Кеннинг требует от слушателя бдительности в прямом смысле - сознание не должно спать. Так ночью тешат себя загадками герои авантюрных средневековых произведений. Гибелен сон в окружении неизвестной опасности. Сознание слушателя саг подбадривалось кеннингами по той же причине - средневековый исландец никогда не забывал, что он окружен реальностью. Порой смертельно опасной. Но, Боже, какой неисчерпаемо прекрасной, раз плодящей такие образы.

Имажинисты, считавшие образ основой художественного текста, метафорировали, например, так: "мельница, бревенчатая птица", не позволяя себе роскоши чистого символа, деревянной птицы, не окольцованной пояснением. Читатель уже спал.

*nbsp;nbsp;*nbsp;nbsp;*

Мой последний пример - тоже кинематографический. Фильм Йозефа Вильсмайера "Спящий брат". История возвращает нас на первый круг - в серый скандинавский пейзаж, в обыденную, продрогшую реальность, слякоть, кровь, слизь, боль - контекст, которого не чуралась средневековая сага. Из контекста произрастает герой - уникальный мальчик, наделенный мучительным талантом слышать все звуки земли. Он не только их слышит, он не только их усиливает для неслышащих (контекст хоть и саговый, но современный). Мальчик играет на органе, не зная канонов музыкальной культуры и нотной грамоты. Он преобразует звуки реальности в символы, в метафоры музыкальных звуков, чтобы в этом виде донести их до человечества, уже воспитанного на производной от мира. Не на образе (образ заставляет сознание бдить) - на обычае, на привычном, спокойном благозвучии. Пробуждение слишком обременительно. "Человек - символ. Вникни в него, иначе ты заснешь". Мальчик прослышал реальность насквозь. Он не стал спать. Он перестал спать за всех спящих братьев. Вот так, с воспаленными глазами, он сиял на холме - проводник земных сущностей к небесным, художественным высотам метафор.

Кинематограф в сегодняшней культурной среде играет ту же - главную - роль, что площадное и словесное искусство в Средние века. Захочет усыпить - поляжет повальное большинство, как при пандемии гриппа. Захочет разбудить - глобальная массовка в его кадре. Киношными примерами мне захотелось растолкать основное большинство. Конечно, работой с живой реальностью, осмыслением ее в образах, новым ее поименованием занимается сейчас и словесность. И словесность эта прорастает вне поля fiction-литературы. Увы, но это так, пока не развеются последние чары постмодернистского кумара. Это эссеистическая словесность работает сейчас на пограничье смежных гуманитарных дисциплин (междисциплинарность, кстати, была присуща именно Средневековью). В отличие от глубокого бурения специализаций эссеистика стремится обозреть весь смысловой объем, потому что именно совокупность разнообразных измерений реальности позволяет с меньшим количеством погрешностей описать естественную гармонию бытия. Эссеистика как основной жанр, связывающий современное художественное сознание и реальность, заявила о себе и на ярмарке "non fiction". Но дело в том, что точные, изобретательные и вместе с тем изысканные опыты больше остальных проектов уместны именно на этой ярмарке. Ясно, что должно пройти немереное количество времени, чтобы массовый читатель научился не спать на столь виртуозно высоком уровне. Пока же мне хотелось бы, чтобы "Исландские саги" перестали отпугивать потребителя академической избранностью, присущей участникам интеллектуальных бомондов, и перешли в привычную категорию вменяемого развлечения, коим они и являлись для наших не столь интеллектуальных предков. Читать саги можно с удовольствием, страхом, нетерпением и радостью. Ясно, не для того, чтобы вернуться в средневековую реальность. И не для того, чтобы организованно эмигрировать в Исландию. Нашей реальности никто не отменял. Саги - не только авантюры, боевики и триллеры, они - хорошая подготовка к пробуждению. К открытости символам реальности, не менее неказистой, но и такой же неисчерпаемо-многосмысленной, как у средневековых исландцев. И, может, это начало пути к узнаванию и приятию новых, открытых реальности типов литератур.