Татьяна Касина Ольга ТОКАРЧУК
"ДОМ ДНЕВНОЙ, ДОМ НОЧНОЙ"
(победительница в читательском конкурсе "Ники").
Изд-во "Ruta"
В книгу вложена закладка: "Рецепт торта из мухомора красного". Внизу рекомендация: Есть медленно. Ждать...
Чего ждать? Смерти? Если съешь мухомор - умрешь. Так считают люди. И не едят мухоморов. Но - "умирают независимо от того, съедается то или это, делается то или это, думается о том или об этом". Может быть, и в самом деле человек не умрет так глупо и бессмысленно от какого-то гриба? Если он сможет понять что-то важное, если перестанет считать себя маленьким кусочком бытия, отломившимся от целого?
"Я ела все грибы... И никогда не умирала, никогда не случалось мне умирать от гриба. Может, из-за других вещей и бывало, но не от гриба..."
Есть медленно. Ждать...
И еще они считают, что смерть - это конец всего. Но "если бы смерть была только злом, люди совсем перестали бы умирать", - считает старая молчаливая Марта.
Может быть, человек умирает только для окружающих? А душа его переселяется потом в другое тело? Может быть, средневековая святая Куммернис и монах, написавший ее житие, - это телесные оболочки одной и той же души? Которая поселилась в теле деревенского самоубийцы Марека Марека? Или явилась вдруг андрогином по имени Агни?
А может быть, смерть похожа на ночь? Ночью можно вдруг понять, что жизнь лишь снится, а настоящее пробуждение не скоро. Ведь человек еще не умеет видеть скрытые связи явлений, понимать души предметов и растений.
Есть медленно. Ждать...
Все это вводит в состояние какого-то полусна-полубодрствования, когда перестаешь отличать распускающиеся в сознании бредовые фантазии - от того, что действительно есть в книге. Текст мягок и таинствен, прост и непонятен. Его вкрадчивые идеи безмолвно вырастают из-под строк, словно грибы из-под корней деревьев. Они вызревают снаружи текста и требуют столько времени, сколько длится чтение, а может быть, и больше.
Их много. Их можно вычитывать, тасовать, выкладывать из них всевозможные конструкции. Но модель книжного мира, как грибница, разрастается и разрастается. Ее не удается заключить в какие-то рамки.
"Осью мира являются повторяющиеся конфигурации моментов, движений, жестов".
Значит, все эти сонно-наважденческие повторения (я уже читала это, или мне кажется?) играют в тексте роль формо- и смыслообразующую. (В сюжетах повторяются сны и пейзажи, повторяются люди, которых мы узнаем по одинаково навязчивым идеям и одинаково необъяснимым желаниям.) Открытие помогает понять композицию книги и одну из основных идей, но не помогает понять, где же спрятано самое главное.
Ведь должна существовать центральная идея книги! Простая логика подсказывает искать ее в стержневой части композиции - в истории Куммернис и Паскалиса. И тогда - это идея о том, что человек обречен вечно стремиться к недостижимому, и видеть в себе еще кого-то другого, и страдать от желания вырваться из своей тесной оболочки.
Кстати, о композиции. Не могу отделаться от мысли, что книга похожа на тетрадку, словно бы найденную случайно на запыленном чердаке какого-нибудь заброшенного дома. В эту тетрадь записывали то, что в разные моменты зачем-то приходило в голову. Собственный сон или сон, вычитанный в Интернете, рецепт грибов-дождевиков в сахарной пудре или еще что-нибудь полезное. Ни с того ни с сего там вдруг появляются истории каких-то людей. Странная тетрадка.
Мир в ней описан так, как если бы не существовало знания о том, откуда берется свет или почему нельзя есть ядовитые грибы. Как если бы человек просто сел и начал переписывать прямо из окружающего пространства. Видимое и невидимое. Про Время, про Бога, про людей, про вещи. Если вдруг снова открыть первую страничку, найдутся такие слова: "Мне снилось, что я - чистое наблюдение, чистый взгляд и у меня нет ни тела, ни имени... я вижу все или почти все", "...я - наблюдение, без рефлексии, без малейшей оценки, без чувств. И нет ни "до", ни "после".
Нечто связное выстраивается тогда, когда начинаешь искать эти связи, сопоставлять разрозненные элементы композиции, вспоминать что-то и неожиданно обнаруживать объяснения. Когда надо спросить себя: о чем все это? - наступает озарение. Может ли быть, что книга так и останется всего лишь легким и чуть странноватым чтивом, тетрадкой с вписанными в нее историйками, кулинарными находками и фантастическими картинками?
Читать медленно. Ждать.
И, может быть, тогда постепенно начнут раскрываться какие-то таинственные вещи, спрятанные от глаз.
Ежи ПИЛЬХ
"БЕЗВОЗВРАТНО УТРАЧЕННАЯ ЛЕВОРУКОСТЬ".
Изд-во "Wydawnictwo Literackie"
Доверчивый читатель! Не верь, когда Пильх скажет тебе, что писанием зарабатывает себе "на булку с маслом"! И не поджимай обиженно губ, если найдешь на следующей странице: "на самом деле масла я не ем". Читай дальше, и тогда станут понятнее правила игры, которую предлагает тебе Пильх. "...булки я, разумеется, ем (но без масла); на самом деле я абсолютизирую булки и не признаю масла, а вот в литературе изменяю реалии, предлагаю булку с маслом и объективирую тем самым представленный мир".
"Булки с маслом", как и многое другое, - это не "способ псевдонимизации", а необходимые "элементы конструкций", позволяющие автору поддерживать с тобой, читатель, нескучное общение.
Как настоящий фельетон, текст Пильха... А впрочем, какой прок говорить о фельетоне? Тем более что этот цикл фельетонов с последней странички газеты "Тыгодник Повшехны" вовсе не иллюстрация своему жанру.
Большего внимания заслуживает то, как причудливо переплетаются сегодня жанры несовместимые, как неожиданно перетекают из жанра в жанр темы, позабыв о былой иерархии.
Тут и озорная пестрота фельетона. Тут и ностальгическая повесть о детстве прорисовывается. Здесь же вырастает тема смерти, феномен которой автор настойчиво исследует с разных концов (не стремясь, впрочем, проникнуть вглубь). Для фельетона - слишком много литературы, слишком много сантиментов, слишком много мрачноватой грусти.
Но все-таки Пильх - скорее перец, чем соль (о чем прекрасно осведомлены его читатели), Пильх - это когда смешно.
Диапазон пильховских сюжетов из последней книги колеблется от признаний в несимпатии к кошкам (существам равнодушным и фальшивым) до философских и сугубо мужских наблюдений над медсестрами в больнице. От демонстрации системы по наведению порядка в домашней библиотеке до раскрытия секретов профессионального писания некрологов. От жалоб на чудовищно скверную литературную память - опять обман! - до панегирика всяческому кошачьему совершенству ("Теперь уже ясно, что Богу, кроме кошек, ничего до конца не удалось") и т.д.
А вот интересно, думает читатель вслед за автором, о чем были бы фельетоны Пильха, если бы строгая учительница не погубила в нем левшу? Хотя, может, "леворукость" оказалась сильнее? И это она заставляет правой рукой выводить всякие неожиданные открытия? Например, формулу смелости, которая складывается из "дара отсутствия инстинкта самосохранения" и "дара отсутствия фантазии".
Или мысль, что книги нужно читать, не чтобы запоминать их, а чтобы забывать - ведь тогда есть возможность возвращаться к ним снова и снова!
Адам ЗАГАЕВСКИЙ
"В ЧУЖОЙ КРАСОТЕ".
Изд-во "а5"
Есть книги, которые надо читать с остановками, давая себе отдохнуть или растягивая удовольствие. Казалось бы, это как раз одна из таких. Но все чуть-чуть по-другому. Ее и в самом деле приходится читать медленно, то и дело улетая мыслями куда-то далеко и на долгие минуты отводя взгляд от строчек. Ее материя - текучая, словно вбирающая в себя читателя, который не сразу, а лишь постепенно проникается очарованием этих воспоминаний-размышлений, с их приглушенными тонами, с их ненавязчивым требованием полного погружения в мир авторских образов. При разорванном чтении что-то ускользает, разрушается, и тогда необходимо на протяжении нескольких страниц снова "входить" в текст, становясь его частью.
Книга-эссе, не имеющая ни частей, ни глав, лишь паузы пробелов, разделяющих смысловые отрывки. Содержание - по большей части о студенческих годах поэта в Кракове, о самом Кракове, о том, как рождалось собственное творчество, о людях, о музыке, о литературе...
И о поэзии (ведь автор - поэт!). То есть о том, "что сидит глубоко в человеке, о фундаментальной способности приобщаться к чуду окружающего мира, обнаруживать божественность в космосе и другом человеке, в ящерице и в листьях каштанов, удивляться и замирать в этом удивлении на долгие секунды".
Говорить о книге хотелось бы, вовсе не затрагивая политики. Если бы ее сквозная идея не была поставлена автором в слишком тесную зависимость от особенностей исторической эпохи, послужившей фоном.
Наполняя текст фактографическими подробностями, автор параллельно создает другой план: исторический. События и живущие на страницах люди - носители тех или иных систем ценностей - являются ориентационными пунктами, по которым мы восстанавливаем портрет времени. Этот портрет был бы невозможен без критической оценки. И все-таки книгу, на мой взгляд, не делает лучше слишком настойчивое обращение к антикоммунистическому мотиву. Автор тут не одинок и не оригинален: в польском сознании это до сих пор обсуждаемая и актуальная тема. Но она добавляет изрядную долю идеологии в книгу, которая, по сути, стоит над временем, затрагивая сущность таких извечных полюсов человеческого бытия, как красота и безобразие - в самом широком значении терминов. И когда автор упоминает об убогости и подлости "системы", которая уродовала сознания и жизни людей, то в контексте его книги мы поднимаемся выше и видим скорее черты убогости и зла вообще. Того, что на земле существует вне зависимости от сиюминутной политики, того, чему всегда противостояло и будет противостоять прекрасное. (Красота внутренняя, внутренняя свобода, неистребимая радость жизни, жажда познания...)
Слово "красота" из названия - ключ ко всей книге. Эта "чужая красота" тревожит, выпускает из глубин пропылившегося сознания удивительно чистые и радостные чувства. Быть может, самое главное в книге - именно то, что она вызывает острую, щемящую потребность в красоте. (Ведь сама эта потребность становится в наши дни дефицитом.)
"Звон колоколов подарил мне минуту счастья. Благодаря им я понял еще раз, что величие существует. Вопреки моей лени, несмотря на долгие периоды, когда я забывал о нем; забывал о нем на целые недели, погруженный в другие занятия, охваченный другими заботами и желаниями. Колокола будили меня к жизни высшей".
Магдалена ТУЛЛИ "В КРАСНОМ". Изд-во "W.A.B."
Город Щеги не отыскать на карте. Не то затерялся он в снегах, где круглосуточно царит суровая морозная ночь, не то растворился в знойной дымке не дающего отдохновения вечного приморского лета.
Четыре улицы городка расходятся на все четыре стороны света. Вот только уехать из города Щеги нельзя. А если кому и удавалось - он покидал его пределы в гробу или пропадал где-то по дороге.
Сонная жизнь городка в начале книги разбужена большой войной, которую сами Щеги, правда, не видели, но могли измерять ее масштабы количеством оторванных рук и ног. Потом пришел экономический кризис, а за ним лихорадочный рост предпринимательства. А когда на улицах появились марширующие люди в форме под развевающимися знаменами, маятник истории Щегов качнулся, наверное, слишком резко, и хрупкий механизм его, похоже, сломался. В конце книги мы видим город Щеги, полыхающий в неистовом пламени пожара.
Просто так взять и уехать из Щегов нельзя. Потому что это город, у которого на самом деле нет границ. Щеги - это маленькая модель мира, география и история которого закругляются. То, что происходит в Щегах, как две капли воды похоже на то, что могло бы происходить в каких-нибудь других Щегах. Кстати, все это удивительно напоминает нашу с вами реальную историю, если ограничить временные рамки первой третью двадцатого века.
Красные отблески нет-нет да и появляются на страницах романа. Читатель, ведомый говорящим заголовком, следит, куда приведет красный след. Он догадывается, почему в волосах убитых солдат находили красные шелковые нитки (ветер разнес их обрывки с рукоделья невесты, чей жених сбежал на войну в погоне за миражами). Кроваво-красным полыхают для читателя знамена (припоминая одновременно и революцию, и начало фашистского террора), пока наконец весь маленький мир Щегов не утонул в красном огне.
"Мы должны сыдентифицировать себя со всеми или ни с кем. И тогда сможем сделать то, чего не делаем в жизни, то есть увидеть целое..." - комментирует свою идею автор.
Но, признаться, отождествлять себя с многочисленными персонажами и персонажиками романа не так-то легко. Нелегко уследить за бестолковой чехардой их судеб, за лихорадочной сменой их фортун и фиаско, запоминать каждый раз новые и новые имена. И самое главное - разве можно быть на них похожими? На эти смешные фигурки, живущие какой-то нелепой, игрушечной жизнью, чьи мечты и навязчивые идеи неизменно обращаются в прах?
Из города Щеги уехать нельзя. И сами Щеги никогда не исчезнут.
"История Щегов ("°ciegi" по-польски "стежки". - Т.К.) вышла из пожара нетронутой. Кое-как сшитая, лишь бы грубые нити удержали причины и следствия в соответственном порядке. Дыры значения не имеют, ибо не к ним льнет взгляд. Ухо не расслышит тихого треска, с которым рвется истлевшая материя подробностей. А память? Ничто, как она, с такой легкостью не поддается лекалам выкройки".
Рышард ПШИБЫЛЬСКИЙ
"ЗИМНЯЯ СКАЗКА. ЭССЕ
О СТАРОСТИ".
Изд-во "Sic!"
Строго говоря, эта книга не должна была бы стоять в одном ряду с книгами, которые, как ни крути, все принадлежат к собственно литературе, то есть, являются литературным продуктом, взращенным непосредственно из жизни.
Рышард Пшибыльский - не поэт и не прозаик, и даже не фельетонист. Он пишет о литературе. (Между прочим, исследователь творчества Мандельштама и Достоевского.) Но почему работа литературоведа номинируется на премию за литературу и даже входит в семерку финалистов?
Если в исследовательской работе удается быть не только внимательным следопытом, но и глубоким мыслителем, а к тому же талантливым стилистом, то тексты носят печать личности своего автора. То есть имеют качество, присущее оригиналу. Пшибыльский обладает редким даром сочетать серьезный, академический подход в изучении предмета с эссеистической привлекательностью формы. Поэтому круг его читателей составляют не только коллеги-специалисты, но и самая широкая аудитория.
"Пшибыльский - интерпретатор вдохновенный, способный к такому пониманию и переживанию искусства, что оно становится частью его личности, его существования". Это один из многих восторженных отзывов критики на его "Зимнюю сказку".
Книга, что ясно уже из названия, - о старости. Автор, сам человек немолодой, предпринимает бескомпромиссную попытку исследования этой таинственной и многозначительной фазы, которой завершается жизненный цикл человека, этой печальной заснеженной области в конце человеческого пути. Традиция представляет старость красивой и благородной, сглаживая острые углы и избегая все неприятные и шокирующие моменты. Но что если взглянуть правде в глаза?
"Даже самая счастливая, богатая и здоровая старость является, по существу, лишь вегетацией". "Старость - это камера смертника". "Каждый старик... знает, что жизнь всегда заканчивается катастрофой".
Подспорьем для исследования послужили произведения о старости четырех авторов: Микеланджело, Т.С. Элиота, Ярослава Ивашкевича и Тадеуша Ружевича.
И еще одна любопытная в свете конкурса подробность: Ружевич оказался здесь представлен материалом из книги, которая по соседству с книгой Пшибыльского расположилась в списке финалистов "Ники".
Тадеуш РУЖЕВИЧ
"ВСЕГДА ФРАГМЕНТ. RECYCLING"
. Изд-во "Wydawnictwo Dolno°l#skie"
Этот поэтический сборник - очень удобный повод задуматься над тем, чем является книга в эпоху постмодернизма (как новая творческая форма со-единения материала). В случае с Ружевичем, представляющим старшее (и потому, казалось бы, консервативное) поколение в литературе, эта тема возникает не вследствие забавного совпадения и не как проявление модной тенденции, просачивающейся даже туда, где ее присутствие неожиданно. Ведь мы имеем дело с вечным экспериментатором, и надо еще подумать, кто формирует моду: молодое поколение, самоуверенно "открывающее" приоритет формы над содержанием, или неугомонные старцы, умеющие подчинять себе как содержание, так и форму.
В прошлом году на "Нику" номинировалась другая книга Ружевича: "Картотека. Рассыпанная картотека". Первую часть составила старая пьеса 1960 года, вторую - она же, только "деконструированная", родившаяся из рабочих записей с репетиций (ее материю составляют отдельные фрагменты, создавая эффект децентрализации и разрушения изначального - и какого бы то ни было - смысла).
Книга - номинантка нынешнего года - это снова игра, снова эксперимент, основанный на переработке собственного творчества. Около двух лет назад Ружевич уже выпустил книгу под заголовком "Всегда фрагмент". На сей раз, возвращаясь к своим стихам из того цикла, он оставляет для очередного сборника 19 из них и добавляет 14 новых. В результате идея подборки меняется (внимание перемещено с проблем внутренне-поэтических на проблемы внешние). Играя со своими "фрагментами", как с кубиками, автор может делать из них все, что захочет. Правда, обновление происходит не только за счет этого, но также и благодаря включению в книгу новой поэмы "recycling". Слово, которым на Западе обозначают утилизацию вторсырья и отходов (и которое этимологически связано с мотивом возобновления цикла, перерождения), - броский ход, не только привлекающий внимание, но и дающий очередную подсказку относительно некоторых творческих приемов автора. Кстати, заглавные буквы в обеих частях титула отсутствуют, и, надо думать, не по рассеянности автора и редакторов. Слова, словно бы вырванные из контекста, - в таком виде они полнее отвечают своему содержанию. У бесконечности нет ни начала, ни конца: цикл существований, умираний, трансформаций никогда не прекращается. И точно так же бесконечно мир распадается на фрагменты, зависая в этом разорванном состоянии, чтобы потом собираться каждый раз в новые конструкции.
"Девяностые годы... хорошее время для этого замечательного поэта: в них прекрасно слышен голос Ружевича. Хорошо ощущается значимость метафизической, исторической, психологической и эстетической проблематики его творчества". Слова из текста, прочитанного год назад на вручении Ружевичу ежегодной премии польского ПЕН-клуба. Это было в сентябре, за несколько дней до объявления финала "Ники-98".
Ружевич не получил "Ники" ни в 97-м, ни в 98-м, ни в 99-м году. Может быть, это немного странно. Многие, слишком многие предсказывали в этом году именно его победу. И дело даже не в сборнике его новых-старых стихов. Просто "Ника" не может остаться без Ружевича.
Но любое событие (в том числе присуждение премии) - это не больше чем фрагмент необъятной действительности. Всегда важнее помнить о том, как выглядит целое.
Станислав БАРАНЧАК
"ХИРУРГИЧЕСКАЯ ТОЧНОСТЬ. Элегии и песенки 1995-1997 гг."
(Победитель "Ники").
Изд-во "а5"
Стихи, признавался поэт в давнем своем интервью, рождаются всегда спонтанно; потом, в какой-то определенный момент, может возникнуть идея, которая соединит вместе разрозненные произведения; хотя помимо всего этого бывает и осмысленное желание по-настоящему творческого, продуманного создавания книги. Видимо, "Хирургическая точность" (обратите внимание на название!) оказалась именно таким случаем.
"Книга производит впечатление поэтической симфонии. Ее темой является сила жизни, проявляющаяся в части первой через искусство, в части второй - в отношении к смерти, в части третьей - благодаря памяти, а в части четвертой - во имя любви. Баранчак не столько пишет стихи, сколько их слагает", - писали о книге.
И еще на одну особенность сборника критики сразу же обратили внимание: на поражающую искренность стихов и "персонифицированность" голоса их лирического героя. Голос этот, быть может, в большей степени, чем когда бы то ни было, совпадает с голосом автора, что дало возможность даже назвать книгу "пронзительным и насквозь личным "письмом к миру" Станислава Баранчака".
Когда недавно журнал "Магазин Газеты Выборчей" брал интервью у Баранчака, поэт поделился одной интересной мыслью.
"Я не отрицаю, что это стихи личные. Но существует очень разумный способ проверки, не шантажирует ли нас глубоко личное стихотворение своей личной точкой зрения... не вынуждает ли нас автор принять произведение художественно неудавшееся, но зато "искреннее"... Так вот, способом этим является прочтение стиха так, как если бы мы не имели ни малейшего представления, кем является автор... Если... оно не перестанет нас трогать, будить в нас эхо наших собственных переживаний...- значит, стихотворение не так уж плохо". (Между прочим, очень актуальная идея, которую можно было бы применять не только к поэзии и не только к области интимного.)
Момент доверительности для поэта является необходимым условием творчества, он делает возможным апелляцию непосредственно к душе читателя. Однако в творчестве Баранчака лишь "поздняя" его поэзия репрезентирует этот критерий с особенной отчетливостью.
Искренность не значит простота. Поэзия Баранчака - это необыкновенно сложный организм. Понимание такой поэзии требует усилия, напряжения души и, конечно же, подключения фантазии. "Многозначность поэтического произведения не следует, однако, путать с его всезначностью", - предостерегает Баранчак. Понятно, что автор всегда скрывает за своими образами определенное мировоззрение, зашифровывает определенные идеи, которые нужно уметь прочитать. И все-таки осмелимся заявить (и наверное, это не будет чересчур оригинальной мыслью), что поэзия в большей степени, чем любой другой жанр, - произведение не только поэта, но и читателя. Потому что стихотворение - это всегда гораздо больше, чем то, что говорит в нем каждое отдельное слово. Поэт иногда имеет на уме одно, а читатель видит другое. Парадокс заключается в том, что читателя нельзя обвинить в неверной интерпретации.
В случае с нашей книгой интерпретации отдельных стихотворений сборника критиками обнаружили кое-где диаметрально противоположные результаты. Наибольшую почву для размышлений и споров дало заключительное стихотворение сборника. Можно было предположить, что это стихотворение ключевое. Можно было также предположить, что в его последних словах спрятана подытоживающая идея всей книги.
Вот вам загадка.
В стихотворении "Плывя на Саттон Айленд" речь идет о возможности или невозможности человека найти согласие между собственным печальным опытом старения и неизменностью вечно возрождающегося мира, в который человек когда-то пришел и который когда-то (насколько скоро?) покинет.
"...все с той же / силой ударяет мокрый / бриз и мысль, что все вокруг ошибаются: что можно / самой силой любви, как остров среди моря, / уберечь что-то от перемен". (Подстрочник)
Слово "что" в сочетании с двоеточием. Камень преткновения комментаторов и интерпретаторов. Так в чем же ошибка: можно уберечь или нельзя? Двоеточие является здесь авторским знаком, и его присутствие с точки зрения традиционного синтаксиса ничего не объясняет.
Итак, отчаяние или вера? Комментарий самого автора (а он уже известен), безусловно, снял бы все сомнения. Но вот только зачем?
Разве нужно еще что-нибудь, кроме самой книги? Ведь все, что в ней есть, - оно внутри, зашифровано в маленьких черненьких буковках. Дело лишь в том, что у каждого свой собственный код дешифровки.
Дарья Гармоненко