Григорий Заславский Александр Калягин. Альбом. - М., Издательский дом Максима Светланова, 2002, 183 с.
Следуя афоризму "книга - лучший подарок", близкие друзья Калягина и первый среди них - Давид Смелянский, продюсер всех последних спектаклей театра "Et Cetera", к 60-летию артиста выпустили альбом.
"Такого ни у кого нет", - говорит теперь Александр Александрович, беря в руки большеформатный синий том. И он прав: не было и нет. И - что всего вероятнее - ни у кого больше не будет. Такая книга могла появиться только у него, умеющего превращать в театр все, что попадается под руку. В котором искренность, трогающая до слез, и театральность, волнующая до глубины души, так сплелись, что всякому слову в его исполнении веришь беспрекословно. Хотя ясно: не может человек его положения и опыта быть искренним во всем и во всякую минуту.
"Это не женщина, это - баллада ля-бемоль мажор", - вертелось в голове, когда, следуя за фантазией художника, за первой обложкой приходилось распахивать другую. За ней, в небольшом "окошечке", - портрет героя, с которым тут же приходится распроститься, поскольку дальше - Шагал, а еще дальше - очередная "книжка-раскладка", и там - большая русская равнина и кривая русская дорога и надо еще поискать, чтобы на таком широком просторе отыскать большого русского актера.
Вот же он! "Неоконченная пьеса для механического пианино", быть может, лучший фильм Никиты Михалкова и одна из лучших ролей Калягина┘ Чтобы много-много лет и страниц спустя наткнуться на слова Калягина - между прочим, как будто и впрямь невзначай: что, мол, встречаемся сегодня с Никитой на официальных мероприятиях, что-то такое общепринятое друг другу говорим┘ Как странно все проходит! И какая зависимая у актера жизнь! Зависимая от любви режиссера, от случайного стечения обстоятельств в его, режиссерской, жизни, от настроения...
Печали и радости, какие-то очень серьезные бумажки, сохранившиеся в домашнем архиве, какие-то глупости и дурацкие воспоминания - весь этот хлам, высокопарно именуемый жизнью, все в этой книге... не мемуаров.
Вернее всего ее сравнить со спектаклем (недаром же Давид Смелянский в "выходных данных" заявлен продюсером издания). С хорошим спектаклем. Ведь в удачной постановке нет одноплановости. Действие разворачивается одновременно на авансцене и в самой ее глубине. Фотографические "раскладки" позволяют войти "внутрь" снаружи обозначенного жизненного сюжета, чтобы потом разрозненные линии сложились в объемную фигуру судьбы.
Художник книги выступает в данном случае как психоаналитик, который по принесенным фотографиям, случайным ассоциациям, обрывкам писем и снов должен сложить более или менее правдивый портрет. Вот он и фантазирует с Шагалом, с какими-то орнаментами, с эпохой. Рядом с фотографией мальчика на детском стульчике (неужели и он, как один из его персонажей, "тоже бегал в валенках по горке ледяной"?!) - жизнеутверждающая открытка: "Счастливые родятся под советской звездой!"
Боязнь подведения итогов и каких-то заключительных слов превращает альбом Калягина в подобие дома, растрепанного в пору дальних сборов (впрочем, мемуарные книги в определенном смысле пишутся тоже в состоянии ожидания - перед тем как отправиться в дальний путь): какие-то вещи уже уложены в аккуратную стопку, а рядом - посуда, не убранная со стола, и в беспорядке бумаги┘ Не было времени подвести итоги - значит, нет еще и повода "подбивать бабки", сводить концы с концами┘
Время есть, и можно вспомнить и воспроизвести для потомков переписку с Ефремовым, - письма, написанные в свердловской гостинице летом 78-го года. Калягин собирается на съемки фильма Андрея Смирнова, Олег Николаевич его не отпускает, взывает к пониманию и говорит про общее дело. Калягин тоже надеется на понимание и говорит о своей судьбе. Слышна боль обоих, и обе правды понятны. И еще понятно, что сегодня не с кем и не о чем вести такой диалог┘ Механика роли, дневник роли. Роли Ленина, которого актер пытается выследить и высмотреть в себе, глядя в зеркало по утрам. И - не находит...
Текст, не написанный, а наговоренный, не гримируется под письменную речь. Речь устная, заметками, фрагментами из интервью удачно записана и перенесена на бумагу - с повторами, синкопирующими прыжками во времени.
Мемуары пишутся, когда автор ощущает в себе способность взглянуть на прошедшее "снаружи". А здесь автор еще не разошелся с героем книги, и потому они "оба" - внутри, и нам, одновременно читателям и зрителям, доставляет удовольствие наблюдать за ними в их принципиальной "незапечатленности", в их подвижности и неуловимости.
Такой живой, он, кажется, только что спорхнул с этих самых листов, выскочил, спрятался за очередной страницей, как за ширмой. Пытаешься догнать, резко переворачиваешь страницу: не там ли он, за поворотом? Но и там его уже нет. Осталась горка фотографий, несколько слов, которые, как тот самый рожок Мюнхгаузена, продолжает трубить и говорить голосом Калягина. Убеждая в том, что он сам, собственной своей персоной, был здесь, на каждой странице.
