Однако, черт побери

МОЖЕТ ведь и так случиться, что не только обитателей Кремля, Белого дома и Охотного ряда, но и нас всех исключат из Совета Европы, "большой восьмерки", потом из ООН, ФИФА и Интернета. Что все будет очень плохо, скудно. Лишь одного нас, живых еще, лишить невозможно - воспоминаний о прекрасным прошлом. Даже если прошлое ужасно, прекрасны мы в нем. Даже если мы полное г..., память сохранит нам действительно прекрасных людей, живших рядом. А если такие нам в прошлом и не встречались, то на этот случай и пишутся книги, подобные "Воспоминаниям" Эдуарда Бабаева. Однако, черт побери, нам всем есть чем гордиться. Великая русская литература приватизации не подлежит.

Эдуарду Бабаеву посчастливилось прожить интересную жизнь, и, если бы он не оставил после себя целую россыпь мемуарных историй и из них не составили бы эту беспроигрышную книгу, отсутствие такого поступка следовало бы считать преступлением. Бабаев родился в Средней Азии в интеллигентной армянской семье, по роду занятий, впрочем, от русской литературы далекой. Но муза поэзии рано и накрепко его захватила и свела в дружбе со сверстниками - будущим известным поэтом и литературоведом Валентином Берестовым и известным юношей, к несчастью, без будущего, Муром (Георгием) Эфроном, сыном погибшей уже Марины Цветаевой. Все это было в городе Ташкенте в ту пору, когда там вынужденно оказался цвет столицы, в эвакуации во время Великой Отечественной войны. Не всякому поэту повезло в том, что в пятнадцать лет он мог показать свои незрелые стихи Анне Ахматовой. Бабаеву повезло. В 1942 году Ахматова жила от него неподалеку.

Памяти свойственно саморедактирование, нивелировка, приглаживание. Перенесение воспоминаний на бумагу естественным образом усиливает этот процесс. Едкий и критический ум способен легко не поддаваться чарам мемуаров даже самых распрекрасных литераторов. Вы пишете, что в пятнадцать лет бредили поэзией, горячо спорили о влиянии Байрона на Пушкина и вашим творчеством весьма интересовались живые мэтры? Позвольте не поверить. В пятнадцать лет вы, как и все нормальные подростки, бредили эротикой и подглядывали за девочками в раздевалке. А мэтры вас в упор не замечали. Вы пишете, что в тридцать лет собирались в кругу литературных братьев, горячо спорили о влиянии Пушкина на Байрона, наперебой восхваляли чаровниц и творчество друзей? Хм, в таком возрасте поэты в своем кругу чаще всего собираются, чтобы напиться до чертей, а до этого позлословить об отсутствующих и закадрить чью-нибудь чужую жену.

Поначалу такое впечатление складывается и от чтения книги Бабаева. Только обилие шедевральных поэтических цитат из Ахматовой, Мандельштама, Гумилева, Цветаевой и многих других расцвечивает и украшает не вызывающий стопроцентного доверия текст. Но затем то ли замысел составителей, то ли привыкание, приспособление к стилю и манере автора, что называется, "въезжание" - словно протерли от пыли экран, включили погромче звук. И герои начинают действовать и говорить так, как только и могли при жизни. Вальяжный и пресыщенный Алексей Толстой едет в ташкентской пролетке, утирая пот со лба. Прячется в уголке комнаты нервная, издерганная своей судьбой и нелегким характером Надежда Мандельштам. Совсем незаметно морщится при встрече с детьми уже уставший от обязанности быть детским писателем Корней Чуковский.

Затем истории, рассказы мемуариста становятся все более частными, читатель знакомится со многими совсем не знаменитостями, но от этого не менее интересными людьми. Затем идет и вовсе чистая авторская проза, стихи в венке сонетов. И все тихо заканчивается, как заканчивается достойная жизнь, когда лишь из аннотации на последней странице читатель узнает, что несомненно выдающийся литературовед и хороший писатель Эдуард Бабаев уже четыре года как умер. А все время кажется, что жив.

Каждый жанр задает свой ритм чтения в силу своих законов, можно сказать, создает образ автора. Мемуары - неторопливая беседа с уважаемым стариком под остывший чай. Крестьянский роман - посиделки со слегка подвыпившим трудягой, склонным пожаловаться. Детектив - взаимный допрос под сильной лампой с подозрительным и недоверчивым джентльменом. Триллер - опасная прогулка со склонным к неуемному фантазированию шизоидом. И так далее. Любая плохая книга напоминает болтливого попрошайку, от которого хочется побыстрее избавиться. А вот Бабаев в некоторых случаях предлагает совершенно удивительный захватывающий мемуар.

Самый удачный в этом отношении документальный рассказ "Назначенный круг". Сюжет совсем незаметен. Бабаев легко переходит от одного воспоминания к последовательному другому, легко расстается с одним реальным персонажем, чтобы встретиться с другим, словно нанизывает на линию автобиографической истории "алмазный свой венец". "В ранней юности я получил два мудрых и простых совета, имевших прямое отношение ко всей моей последующей жизни. - Вам надо записаться в настоящую большую библиотеку, - сказал Корней Иванович Чуковский. - И поступить в университет, - добавила Анна Ахматова".

А далее совсем незатейливая история, как пытливый юноша сумел записаться в библиотеку Ташкентского университета, но после школы в 1945-м не смог туда сразу поступить. Следующей зимой он отправился в Москву, пытаясь попасть в МГУ. Получил рекомендации Корнея Чуковского, Виктора Шкловского, Ираклия Андроникова, но последний рекомендант Илья Эренбург почему-то отговорил Бабаева от этой затеи. Юноша возвращается в Ташкент и все-таки поступает в университет там. Наступает сентябрь 1946-го. По всей стране горячо обсуждается и поддерживается крутой наезд Жданова на Зощенко и Ахматову. И грамотному, разбирающемуся в поэзии первокурснику выписывают путевку выступить с разгромной лекцией, да еще в... зоопарке. Ученику самой Анны Андреевны. И Бабаев среди всех возможных поступков выбирает самый честный - уходит из столь желанного университета. Простая история, простой пафос настоящей трагедии.

В общем, книга "Воспоминания" удалась. И каждому, кто издали узнает на обложке портреты Ахматовой и Пастернака, наверняка будет интересна. Потому, однако, черт побери, что из таких, кто узнает, и ткется ткань национальной культуры. Хотя бы и тонким слоем, хотя и "Наш век на земле быстротечен / И тесен назначенный круг".