Бродский треугольник

ВЧЕРА, 24 мая Бродскому исполнилось бы шестьдесят лет.

Страшно подумать, как много успел сделать человек, умерший четыре года назад. Человека нет, но мотор, им заведенный, продолжает работать. На прилавках регулярно появляются книги - о нем и его: эссеистика, интервью, мемуары. Людей, которые "занимаются Бродским", становится все больше и больше. Они летают через океан на конференции, копаются в собственной памяти - или шарят по ящикам письменного стола.

Из памяти выплывают истории. Из пыльных ящиков - фотографии. Особенно замечательны ранние фотки, на которых запечатлен довольно крупный круглолицый парниша с лицом, мелко засеянным веснушками. Зрелище довольно поучительное - такая иллюстрация, как образ может не совпадать с фактом. Или вот эта фотография "на медаль" для журнала Vogue - чем не парафраз бунинского "Данте в бабьем шлыке"?

Бродский - это и есть что-то вроде Данте или Гомера нашего времени: несколько городов вот уже несколько лет спорят за право называться его родным. Точнее, считают себя таковыми по умолчанию. Поэтому торжества в честь юбилея проходят в трех точках земной поверхности, образуя таким образом "бродский треугольник". В Ленинграде, мертвом городе его юности, Нью-Йорке, живом городе его жизни, и Венеции, мертвом городе его смерти. Что касается Москвы, то столица по-умному стушевалась: в споре за Бродского ей делить заведомо нечего.

Ленинград - с 24-го по 26-е - проводит конференцию. Таких собраний за последнее время было, кажется, три, но и в этот раз все будет так - исхода нет. В тесную редакцию "Звезды" понаедут со всех концов света, будут курить питерский "Беломор" в узком коридоре и говорить разные разности под опадающей штукатуркой лепнины. Серьезные дяди и тети - тот еще, в общем, паноптикум - прочитают доклады типа "Язык как судьба", "Бродский - Кушнер - Соснора. Три лика петербургской поэзии", "Поэт и время", "Инерция метафоры", "Другой Бродский: правда отчаяния или...", "Суета, пустота и звезда в стихотворении Бродского "24 декабря 1971 года"", "Пленник времени в метафизическом пространстве".

Когда видишь доклады с такими заголовками, хочется выйти на улицу и выпить пива в каком-нибудь садике, где "вот так, по старой памяти, собаки / на прежнем месте задирают лапу". Выпить и подумать о том, насколько неактуальны в наши дни все эти рассуждения о "временах-пространствах", "судьбах-языках", "пленниках-странниках" - прежде всего потому, что они заведомо ни к чему не применимы. И еще о том, что чужой биографический опыт не нуждается ни в нас, ни в наших словах. Да и нам, по большому счету, он любопытен только в качестве занимательных историй. Опыт ведь чужой - не свой. В карман не положишь.

Второй угол нашего "бродского треугольника" - Венеция - "мягкое подбрюшье Европы". Ее, так сказать, укромные места, омываемые гнилой водичкой. Тут все было задумано с размахом. Планировались визиты нобелевских лауреатов, концерты, чтения. Мэрия предоставляла залы. Но по ходу дела спонсоры отказывались платить, нобели под разными предлогами уклонялись от благородной миссии, и предполагаемые торжества в Венеции съежились до камерного съезда людей, которые нашли средства - чаще всего свои собственные, - чтобы добраться к этому дню на Сан-Микеле. Выпить, помянув, винца. Почитать стихи. Посмотреть выставку фотографий и рисунков. Поболтать о том о сем - о нем. Что в декорациях Венеции выглядит, согласитесь, заманчиво. Особенно, если учесть тот факт, что кругом гуляют праздные туристы со всех концов света, которые занимаются накоплением собственного опыта и плевать хотели на поэзию вообще и Бродского в частности.

Что касается Нью-Йорка, то здесь вообще ничего происходить не будет. Не то место - хотя и окруженное водой. Как-то неловко в городе настоящего времени поминать усопших. Элегические акты уместны среди руин Ленинграда или на фоне утопающей Венеции - но только не здесь. Нью-Йорк, как и Москва, слезам не верит. Вдова замыкает двери и никакой информации не дает. Четвертого июня, правда, в "Русском самоваре" соберутся и выпьют русские американцы, но дальше 52-й - или какой там? - улицы дело, надо думать, не двинется.

Недавно по ТВ показывали новые прогулки Бродского по Венеции с Рейном образца 93-го года. Оба азартно говорили друг с другом, причем по преимуществу использовали в речи стихотворные цитаты - кто больше и точнее. Происходило все в кафе "Флориано" - что-то вроде ресторана Дома писателей, где сиживал Байрон и Стендаль.

И странное это было ощущение - наблюдать двух немолодых, в общем, людей, которые настолько доверяли языку поэзии. В этой бытовой ситуации считывалась, если угодно, глобальная романтическая иллюзия Бродского и его поколения - убеждение, что язык поэзии универсален, что на нем можно и должно говорить на всех уровнях действительности. А оказалось - наоборот. Оказалось, что поэзия - всего лишь один из языков, которым можно описывать реальность. И что для каждого ее уровня есть свои коды, не имеющие к стихам никакого отношения. И нет ничего бессмысленнее, чем путать эти самые языки, применяя их не по назначению.

Сегодня вообще интересны истории - а не их научная интерпретация. Мемуары, хохмы и байки - а не исследования. То, как Венцлова Бродскому всучил бутылку бальзама для Одена - и что из этого вышло, а не вся эта галиматья со временем и пространством.

Время - это ведь память тела: память запаха, вкуса, боли, усталости. Другого тела. И этот опыт не передается - какой бы соблазнительной ни выглядела его поэтическая манифестация или научная интерпретация. Поэтому все, что мы можем, - это выйти на Сан Марко и понять, что здесь по-прежнему пахнет тиной и кофе. А потом рассказать об этом в ближайших номерах нашей газеты. Потому что