"...Только то, что пришел и увидел я"

РОМАН Анатолия Кима "Близнец" - роман-приветствие, поздравление с Новым Веком и Тысячелетием. Но роман - с секретом, с двойным дном. Близнец - это индустриальный двойник человека, не имеющий ни эмоций, ни чувств реальных, механический отголосок живущего брата, коему он не сторож, сиречь молвить - Каин. Роман приветствует и с Новым Богом, и это Каиново поздравление означает: в новом тысячелетии Близнецы заменят людей, а жизнь вечная вместится в рамки жизни сиюминутной.

Уже не в жанре философской фантастики, а в рамках поэтического цикла Владимир Салимон перебирает все те же ситуации и проблемы. Между небом и землей человек, когда-то почитавший Небо истинной отчизной, все плотнее прижимается брюхом к земной перси, увязая в грязи причинно-следственных связей, и вместо прежних вех-ориентиров - из культурной традиции - видит только, что "небо низкое над нами // зарастает лопухами, // так как много лопухов // вознеслось до облаков".

"Песочные часы" - так называется подборка стихов Анатолия Наймана. Если рассказывать прозой, стихи о том, как переживается жизнь - в репликах-отзывах антифона, в колебаниях, альтернативах и переворотах песочных часов, в снах и неожиданных ракурсах. Ну а если стихами, то:

Потому стихи личных, индивидуальных ассоциаций, уникальных ритмов, своих - и больше ничьих - образов.

Скитания и необязательные реплики, случайные встречи, беспричинные расставания, неминуемые возвраты - и никакого продолжения "...дождь идет большим городам", - пожалуй, вот и все смутные вехи повествования в рассказе Антона Уткина "Не Платон". Герой второго рассказа, "Соседняя страна", по дороге в Алупку - опять-таки проездом - оказывается в черноземной глубинке, чтобы в который раз понять, что городской житель со своим сотовым и оформленным роумингом так же чужд этой "соседней стране", как и сто и двести лет назад. Здесь другая жизнь, другое время. ("Немец сюда не дошел, вот все осталось, как при царе-горохе".) Самолеты, вертолеты, поезда - все мимо. Покидая этот заповедник то ли прошлого, то ли безвременья, герой преисполняется блаженством ожидания какой-то неминуемой радости. Какой?

Третий номер открывает публикация Людмилы Петрушевской "В саду других возможностей. Из новой книги". Серия рассказов (или глав?) - это антология снов, можно сказать даже - энциклопедия бреда, какой он бывает в экстремальные мгновения катастроф, болезней, одурения, приступов творческой фантазии. Кто решится сказать, которая половина жизни проходит в этом бреду - большая? лучшая? истинная? Древние считали: фифти-фифти. Между строк и снов автор заявляет: "Я поставила никогда и ничем не привлекать читателя, а только его отталкивать". Но она, как Снегурочка Мизгиря, одной-то рукой вправду отталкивает, но при этом сильно притягивает - другой. Без юмора и остроумных деталей, без красивых сравнений, она обходится одними только проблесками пронзительной реальности, из которых, как из осколков, складывается фантастическая картина сна. Аллегорические толкования здесь излишни. Просто, когда снится, что проснулся, не открывай глаза.

Вот почему, погружаясь в плотные слои фантастических видений Андрея Грицмана (подборка "Когда луна осенний ножик вынет"), не торопитесь просыпаться - для того, скажем, чтоб выключить телевизор. Там вы увидите все то же - обрывки беспорядочной информации, клочки мифологем, рассыпанные слова в случайных сочетаниях. Перегрузка эфира.

После длительного перерыва продолжается публикация книги И.Волгина "Пропавший заговор" (Достоевский и политический процесс 1849 года). Историческое исследование, если за него берется человек с воображением, поэт и литератор, превращается в азартную игру - с поощрительными прорывами, штрафными отступлениями, дополнительными заданиями от выпавших фантов, а подчас и с костюмированными шарадами. Колоритные персонажи, хитросплетения судеб, проходящие рефренами стихотворные строки, оживающие герои Достоевского, холодящие душу анекдоты и предания, разнообразные версии и мнения - все это проходит перед читателем в своеобразном волшебном фонаре, чтобы, во-первых, дать живое и полное представление об эпохе и событиях, а во-вторых, чтобы подорвать традиционно-догматическую установку нашего исторического сознания, не мыслящего ни себя, ни своего предмета вне номенклатуры ярлыков и антагонистических окрасок. Книга, похоже, завершена. Но нет никакой возможности прочитать ее однократно - как всякая игра, это тоже сад все новых возможностей, которые хочется испытать.

В рубрике "Из литературного наследия" публикуются рассказ и повесть А.Ф. Лосева. Читая писателя Лосева, невозможно отвлечься от образа Лосева-философа, трудно не искать явных или потаенных связей между двумя картинами мира, выстроенного как мысль или воссозданного в художественном произведении. Рассказ "Вранье сильнее смерти" читается легко, понять его аллегории нетрудно, хотя и горько. Формулы и клише официальной идеологической пропаганды, включенные в текст, не оставляют сомнений в том, кто есть кто в этой притче, сотканной из иронии и скорби. Повесть "Завещания о любви" гораздо сложнее. Где персонажи поименованы Орлов, Петухов и Лебедев, там вряд ли следует настраиваться на серьезный лад. Тем не менее в этом басенно-сатирическом обрамлении заключена история очень серьезная. Сновидение философа, сотканное из древних символов, переплетающихся с самыми светлыми впечатлениями детства.

Весь номер выдержан как волшебный фонарь. Не выбиваются из ряда вон и поэтические подборки Андрея Спиридонова ("В этом белом забытом раю") и Григория Марка ("Железные стихи"). Довершает картину очерк Александра Секацкого "Фотоаргумент в философии".

МАРТОВСКИЙ номер "Знамени" открывают стихи Олеси Николаевой. С рифмами или без рифм - это костюмированные этюды, песни и пляски смерти. Одиночество человека, чья половина жизни - уже последняя, чьи друзья, близкие, мечты и планы остались в первой, кого тревожат искушения смертного часа - вот где вся твоя вера! - таковы мотивы представленных здесь стихотворений. Карнавальная отчизна под маской Испании (вспомним "Жалобы турка") - так легче сказать, что просится, - про родную мать язык не повернется┘ - "у губ // фигура умолчанья держит палец┘".

По контрасту далее следует роман Владимира Войновича "Монументальная пропаганда". Фигура умолчания - не его прием. Его обычай - писать просто и весело про невеселые и непростые дела. На сегодняшний взгляд, роман Войновича можно считать уже историческим. Время действия - послехрущевские заморозки: воспряли духом те, кто было сник по оттепели, научились отстаивать себя те, кто не успел в оттепель обнародовать свой "Лесоповал". Хоть и доводится действие до 90-х годов, но и персонажам немногим меньше века, они уже - тени с того света, призраки "хеллоуина", страшные и смешные.

Смех смехом, но времена имеют тенденцию возвращаться и, что смешно как "вчера", будет ли таким по пришествии "завтра"? Войнович изъясняется притчами, поэтому, по видимости, карикатурный роман в глубине таит свои "невидимые миру слезы", иначе столь продолжительный скетч читать было бы тоскливо. В памяти, вырастая до символа, остается придуманная вывеска "Дом презрения для пристарелых". В суматошной страсти возрождать Россию, которую мы потеряли, кто-то не в первый раз уже все перепутал.

"Четыре рассказа" Людмилы Петрушевской - это опыт симфонии в прозе с обольстительным началом-темой, многочисленными будничными вариациями в последующих частях и безотрадно томительным трагическим финалом. Первый рассказ - откровенный клип (ария Далилы из оперы Сен-Санса - безупречно точный выбор саундтрека), второй - навязчивым повторением мотива "Четверки" наводит на мысль о квартете, где у каждого своя партия, - и не будем поминать И.А. Крылова. Третий называется "Три лица", но это бегство (у музыкантов - фуга). Четвертый соединяет темы предыдущих - и любовь, и соседство людей, и бегство от будней куда-то в обетованные райские кущи, воздушные замки - начинают повторяться имена, мотивы, но в иной тональности. Соседствовавшие расходятся без знака прощания, и все обрывает смерть, но жизнь, осиротевшая, еще сидит над умершим и говорит, говорит с ним, как не осо знавшая еще своего сиротства вдова.

Стихи, помещенные под шапкой "Борис Рыжий. Горный инженер", нарочито "конкретны" (даже "чисто конкретны"). Ни единого - без упоминания собственного имени, будь то известный поэт, свой в доску приятель, барышня или просто приметная личность, скажем, "местный даун Петя". Ни единого - без сленга или полумата. Лирический герой, кажется, слыхал что-то об Ариосте и Данте, но если так дальше пойдет, то потребуются к стихам Рыжего не только комментарии, но и новые переводы с итальянского, да и с русского заодно.

"Тридцать девять комнат" Николая Байтова - это не анфилада, это тридцать девять взглядов на одну и ту же, его единственную, комнату. Или тридцать девять стихотворений-миниатюр, объединенных одной анафорой "Вот комната моя", отчего каждое четверостишие может именоваться комнатой; всего же их тридцать девять (как серии "цветов" в античной лирике или новоевропейском фольклоре). И здесь не без влияния музыкальных форм - отсюда повторение с вариациями, подчас минимальными, нарочитая монотонность - образ малоинтересной, но такой единой и такой своей жизни.

В отделе критики - прогностический обзор "Взгляд на русскую литературу 2183 года", подписанный: Роберт Ибатуллин (Союз писателей - софт-классеров, Усть-Пымда-дис), утопия или антиутопия - кому как больше нравится - одновременно литературная и политическая.

первом-втором номерах в разделе прозы помещен журнальный вариант книги Валерия Курилова "Операция "Шторм-333" (Афганистан-79)". По жанру это записки очевидца и участника событий, реальное авторское "я" документалиста здесь неотличимо от лирического "я" современного романа. По прошествии лет автору удалось не растерять эмоций и впечатлений, повествование динамично, несмотря на плотность подробностей, профессиональных замечаний и зачастую специальной терминологии. Опер заштатного городка впервые погружается в хитросплетения тайных операций, политических интриг, каскадных авантюр, не-учебных сражений. "Я вдруг почувствовал, что мир огромен". Восторг первых удач - и уже неодолимое влечение к войне, потому что война - это победа. "В Афганистан! Ура!!! А может быть, в Польшу? Там как раз в то время злодействовала "Солидарность" и обстановка была крайне нестабильная, поговаривали о возможном входе наших войск┘ Все равно - ура!!!"

Победной памяти подполковника КГБ вторит Марина Струкова, в 79-м еще ходившая, вероятно, в ясли. Заглавие подборки ее стихов в первом номере - "Если завтра война". Война для поэтессы - то ли образная топика ("ведь всех полей страшней, гляди, // то поле боя, что в груди"), то ли отзвук философской диалектики ("мятежное солнце - горящее око // куда ни посмотрит - война"), то ли актуально просматривающаяся перспектива:

Для лирического героя Марины Струковой "Звезда войны" выше Бога, который "любит тех, кто нем, как червь". Этого Бога он готов призвать к ответу:

Главный редактор "Нашего современника" Станислав Куняев продолжает публикацию своих воспоминаний "Поэзия. Судьба. Россия", начатую еще в прошлом году. В этом номере - октябрь 1993-го. И тут противостояние, борьба, трагедия. "В ней я был всего лишь навсего негодующим, печалящимся и пристрастным свидетелем и летописцем".

Бьют, может быть, даже убивают, бессмысленно и беспощадно героя рассказа Евгения Носова "Алюминиевое солнце". В пасхальное воскресенье, выехав на пикник с куличами и прочей праздничной закуской, молодчики-рокеры избивают Кольшу. А он, чистая душа, рыцарь святого "интереса", неугомонный изобретатель и естествоиспытатель, всякий раз непризнанный и обиженный, не ожесточается и не падает духом. И последнее его удивление: "Какое чистое небо!.."

Этот дух утверждения, а не отрицания становится символом веры в эссе-манифесте Валентина Распутина "Видимое и невидимое (Два слова в пользу надежды)".

Этим духом проникнута и повесть Михаила Тарковского, опубликованная в третьем номере "Нашего современника", привлекающая внимание своим загадочным названием "Шыштындыр". Запутавшись в переплетениях того городского настоящего, которое годится только на сегодня, но никак не навсегда, герой находит свое настоящее-истинное на далекой реке Аяхте, в чуме из рубероида. С любовью и знанием подробностей обрисованный автором мир тайги, ездовых собак, тайменей и крохалей кажется нам неведомой страной, но для тех, кто там живет, - это реальность, быт.

ервый, под грифом 2000, январский номер журнала "Москва" открывался программной статьей главного редактора Л.Бородина "Эпоха новая - проблемы старые". Содержание номера не в разладе с этим девизом: продолжается прошлогодняя публикация романа Юрия Козлова "Проситель", где главный герой, писатель-фантаст Руслан Берендеев форсирует Вечность методами сюр-реалистического преломления религиозно-философской притчи. Тем временем мир проваливается в какую-то трещину между добром и злом, а заключительный закон-итог жизни формулируется незыблемым утверждением: "Здесь продается все, что хочешь. И что не хочешь - тоже". Святочную историю образа нового тысячелетия рассказывает Николай Шипилов ("Золотая цепь"). Семейные легенды, исторические реликвии, виртуозность карманников и бесцеремонность уличного разбоя, бесшабашная щедрость и сострадательное милосердие - все это соединяется, чтобы накануне Рождества одарить героиню ни оттуда, ни отсюда свалившимися тремя тысячами долларов на прожитье и несчастненьким, но добродушным мужичком, чтоб было о ком заботиться, - кажется, отраднее картину измыслить сегодня трудно.

Евгения Носова, юбиляра, фронтовика и одного из лидеров послевоенной прозы, поздравляют публикацией его рассказа "Памятная медаль". Вручение восьмой (или седьмой - счет потерян) медали за "дожитие" до очередной годовщины победы становится для героев возможностью еще раз вспомнить, пережить, переоценить все, что было тогда, когда шли бои, с их будничным героизмом и немыслимой в иное время реальностью жизни и смерти. "Девято мая, - говорит один из героев рассказа. - Рази не аршин? Прожитое мерять┘"

Поэт первого послевоенного года рождения Валерий Михайлов тоже ищет - и находит проникновенные слова, но они все о мире, о покое, венчающем суетливый бег жизни. Его завораживающие интонации от народной песни, от маятника и от птичьего крыла: взлет и вниз, и еще и еще раз взлет лучше всяких деклараций или ученых прогнозов подкрепляет главный тезис редакторского манифеста - о неизбывности наших надежд на возрождение России.

Второй номер журнала весь проникнут интонациями сдержанного оптимизма. Несколько вызывающее название публикации Лидии Шевяковой "Очень интересный роман", против ожидания, оказывается строгой непреувеличенной констатацией. Романические мемуары героини, которой ни в каких житейских коллизиях не изменяют ни острота ума, ни яркость слога, действительно читать очень интересно, - они захватывают, как повествование об "этой жестокой и краткой, но такой захватывающей жизни".

Рассказы-байки Николая Ивеншева представляющий их читателю Петр Ткаченко сравнивает с "несуразами" Василия Шукшина. Однако на память приходит и другая параллель - азбучные притчи Льва Толстого. В основе каждой прозаической миниатюры - мораль. Жизнь кажется аморальной, и тогда отдельно взятые граждане решают, что все позволено, и в первый момент, по видимости, получают какие-то положительные результаты - в душевном или физическом плане. Но попранная мораль мстит, смущая сон и покой согрешивших индивидуумов. В результате торжествует раскаяние, и общая аморальность жизни восстанавливается в прежней своей неустойчивой бессмысленности.

В третьем номере Юрий Архипов в статье "Раскол" Владимира Личутина и осколки истории" выражает надежду, что потомки смогут по достоинству оценить всю силу и масштаб этой непростой, еще не понятой нами книги, которая не просто очередной хронограф, не о событиях книга, но о судьбах - прошедших, настоящих, будущих.