Всеобщий словарь частностей

"СОН В ЦГАЛИ: начало исторического романа - по правилам римского цикла, где гладиаторы бились разнооружные, а звери разнопородные, император Нерон приказал устроить битву мушкетеров с ланцкнехтами, и она имела едва ли не больший успех, чем прошлогодняя травля меловых динозавров с юрскими; но затем, когда стало сниться, что на следующие игры назначен бой кирасиров с кассирами, то я заволновался, проснулся и вновь оказался сидящим над поздним Андреем Белым".

Михаил Леонович Гаспаров - филолог, переводчик, античник, стиховед, членкор и лауреат. Имя его сделалось нарицательным; он представительствует в культуре ото всех, кто "считает закорючки", "пытается поверить алгебру гармонией" и "умертвляет аналитическими методами исследования живую стихию поэзии". Его "искусствоиспытательские" опыты производят всегда впечатление завораживающее, как подробные разъяснения Шерлока Холмса: "Элементарно, мой дорогой Ватсон!"

"Naturgefьhlt. К красоте природы я невосприимчив, но мне всегда казалось, что если бы я мог поговорить с Богом и расспросить его, какие горы и долины было легче делать и какие труднее, то я бы научился что-то воспринимать".

Новая книга не имеет прямого отношения к филологии, стиховедению и иным научным предметам. Название не обманывает: это действительно выписки из прочитанного и записи разных лет: от коротеньких квазиафоризмов ("Мы идем в будущее задом наперед, да еще зажмурившись") до пространных мемуарных фрагментов. Хотя, конечно, и среди записей, и меж выписками предостаточно филологии и стиховедения.

"Просвещение. Заболела такса, послали телеграмму о лекарствах в Венгрию: "У Кафки чума и тд." Телеграмма вернула: "Неправильно, чума - это у Камю".

Бульшая часть книги - словарь от А до Я в четыре приема. Не поделенный на четыре части, а каждый раз по всей алфавитной длине. Словарные статьи: Почти, Понимание, Понимание, Понятное, Пирог, Предпародией, Плакаться (в бронежилетку", сказала Н.), <...> Романтизм, Ромул, Рота в ногу, Рамка, Развитие, Разум, Решимость, Рифма, Роскошь, Реклама, Режим (а выбирать мы будем между одним хреном и несколькими редьками)...

То есть всякое высказывание как будто предельно формализовано. Прикноплено на свое единственно возможное место. Вписано в круг понимания и передано некой безликой инстанции, которая и всегда говорит в словарях. Энциклопедия Дидро и Даламбера, с которой начался все продолжающийся европейский культ словарей, прямо наследовала средневековым Суммам (об этом писал Сергей Аверинцев). Только безличность и безавторность средневековья отсылала к Богу как единственному авторитету, а позже на эту вакантную роль явилось множество претендентов, первым - разум.

В ХХ веке за ним выстроилась длинная очередь: было тут и классовое сознание, и эзотерические посвящения, в самом конце (не очереди, а века) появилась свободная творческая воля. Ролан Барт располагал по алфавиту "фрагменты любовной речи", пытаясь нащупать хоть какую-то опору в бушующем мире страсти; павичевы хазары клубились и сновидели в строгом алфавитном порядке. Гаспаров с новой книгой и входит, и не входит в этот ряд. Его авторитетная инстанция - частный человек.

"Литература. Пятница так объяснял Робинзону, какая религия у его племени: надо взобраться на самую высокую гору и крикнуть: "О!"

20 лет назад в этом тексте нашли бы философию и назвали ее экзистенциалистской. Так было принято хвалить или ругать (в зависимости от настроения) людей, привычных к большой работе жизни без расчета на награду и получающих удовольствие от того, что этой работы много. В конце века оказалось, что философия немного стоит в пересчете на романное слово, зато мы, кажется, полюбили само слово.

"Идеи, как и вши, заводятся от бедности", - говорил К.Зелинский А.Квятковскому. "Идеологическая малярия", писал сам Квятковский. "За отсутствием крови пишем чернилами".

Основной строительный материал этих четырех блоков, четырех виражей алфавита довольно прост. В конце концов всякий пишущий обрастает этими короткими почеркушками - у много пишущего и работящего человека их много. Если работать столько, сколько Гаспаров (а это, в свою очередь, предмет университетских сказаний), почеркушек становится очень много. В какой-то момент они, конечно, занимают все свободное пространство - а что остается, то и есть объемный образ их автора.

Так, в зазорах между кусочками текста научился находить себя Василий Розанов. Эта лукавая традиция прозы, больше умалчивающей, чем сообщающей, в русской литературе оказалась одной из самых важных. В полном соответствии со своей внутренней структурой она то исчезает с видимой поверхности, то вновь появляется. Вероятно, именно об этом думало жюри премии Андрея Белого, назвавшее "Записки и выписки" лучшей русской прозой 1999 года еще по журнальной публикации.

Но если обычно такие опыты предпринимают люди, склонные все же к самовыявлению, к самолюбованию, пусть и парадоксальному (вроде розановского "С высунутым языком и облизывающийся - вот я"), то здесь ситуация совершенно обратная: по-переводчески привычный к саморастворению, Гаспаров "Записей" выискивает себя неуверенно и даже неловко. Именно это и становится сюжетом принципиально бессюжетной книги - и за ним прилежный читатель может следить, затаив дыхание. Впрочем, может и вовсе не следить.

"Вам никогда не хотелось написать произведение о современной жизни? Почему?" - "Потому что я не писатель". (Из ответов на журнальную анкету)

Этот текст, как и положено настоящему роману (вспомним хоть "Моби Дик"), вбирает в себя разноприродные куски: конспективные переводы и статьи для ученых сборников, отчеты обо всех занятиях и воспоминания о тех, с кем судьба свела. Все равно каждый из них только отбрасывает новый отблеск на невидимую прежде фигуру автора.

Зыбкий этот образ начинается с властной матери и отсутствующего отца (тот, чье имя носит мальчик, - никогда не виданный давний муж матери, а отец - виданный, но не названный этим словом ее друг). В нем трепетность маскируется сухостью, а зоркость мучит недовысказанностью. Герой-автор-повествователь не навязывается читателю, а прячется от него словно в раковину, побуждая выковырить его оттуда собственными силами.

"Сон на заседании. Берег моря, олеографически голубое небо, пустой пляж, уходящий вдаль. Я иду по темной кромке песка, издали приближается девушка-подросток, босая, подвернутые брюки, клетчатая рубашка. Она смотрит на меня, и я понимаю: она ждет, что я почувствую вожделение, а она поступит, как захочет. Но я не могу почувствовать вожделение, потому что я не знаю, какой я? Такой как есть? какой был в давнем возрасте? как представляю себя в фантазиях? И оттого, что я этого не знаю, я медленно исчезаю и перестаю существовать".

Венедикт Ерофеев как-то сказал в интервью: "Лучший русский язык сегодня - у Гаспарова и Аверинцева". Ходит даже байка о разной реакции упомянутых - Аверинцев восторженно обрадовался, а Гаспаров съехидничал: "Только с похмелья и читать". Наверное, можно и с похмелья. От жизни - помогает.