Анатолий Цирульников
На встрече в Сочи 9 октября 1988 года: (слева направо) Е. Куркин, Э. Днепров, В. Давыдов, В. Матвеев, С. Лысенкова, Л. Никитина, С. Соловейчик, Б. Никитин, В. Зинченко, Е. Ильин, Ш. Амонашвили, Б. Неменский. Фото Владимира Веленгурина/ТАСС
Слово «перестройка» в 80-е годы XX века воспринималось как открытие. Открытие шлюзов гласности, железного занавеса, правды о себе. Пришло это не из сферы образования, но перестройка в образовании, школьная перестройка опережала другие, шла полным ходом, когда только поговаривали об экономике и политике. Вряд ли тогда кто осознавал, что разворачивающиеся на малой сцене сюжеты предугадывают то, что произойдет на сцене большой. Что по школьным коллизиям можно предсказывать общественные. По прошествии времени не может не поражать удивительное сходство педагогических и государственных процессов: истории новаторов и консерваторов, эпопеи учительского и общественного подъема, внутриведомственных схваток.
С другой стороны, будучи участником тех процессов не могу отделаться от мысли, что школьная перестройка была не столько результатом действия каких-то объективных законов, сколько следствием деятельности конкретных людей. Не будь, скажем, редактора Владимира Федоровича Матвеева, и не было бы той «Учительской газеты».
Детский человек
Есть теория, что человек останавливается в своем внутреннем мире в каком-то возрасте, и чем раньше останавливается, тем он гениальнее. Не знаю, в каком точно возрасте остановился Матвеев, но по своей натуре, мировоззрению он был детским человеком. Он всю жизнь находился среди детей – в журналах «Мурзилка», «Пионер», «Вожатый». И даже в свой взрослый звездный час, когда стал главным редактором «Учительской газеты», лидером народного просвещения, автором и организатором невиданной в истории школьной перестройки – все это удалось ему сделать именно потому, что он никогда не выпадал из детства.
Он был детским шестидесятником. Из оттепельного поколения. Интересуясь Англией, окончил МГИМО, учился в аспирантуре у известного психолога Бориса Теплова, но дипломатической и научной карьере предпочел вожатскую. На фотографии конца 1950-х Вова Матвеев – фитиль двухметрового роста в пионерском галстуке, в круглых очках – обнимает улыбающихся детдомовских ребят. Напоминает то ли дядю Степу, то ли гайдаровского героя. В Гайдаре, которого Матвеев еще встречал в редакции журнала «Пионер», его привлекало умение передать волшебство ребенка.
Детская литература, в которую вошел вожатый Матвеев, была одной из лучших в советское время. В ней работали Кассиль, Маршак, Чуковский... Это было своеобразное убежище художественной, писательской интеллигенции, сохранявшей в детской и юношеской литературе те ценности и дух, которые изгонялись из взрослой.
Толстый цветной журнал «Пионер», в котором Матвеев работал до начала 1970-х заместителем главного редактора, считался для детей тем же, чем «Новый мир» для взрослых. В те годы это был единственный в стране детский журнал, дававший ребенку в каждом номере большую порцию чтения: сказки, романтические повести, рассказы об истории, о приключениях, путешествиях – все, что так важно в детстве. Твардовский в «Новом мире» печатал Солженицына, а Матвеев в «Пионере» – «Алису в Стране чудес» Кэрролла. В советские времена для этого нужна была не меньшая смелость.
Став главным редактором «Мурзилки», Матвеев, по его словам, сделал две вещи: значительно поубавил красного цвета и стал печатать сказки.
Ему нравилось работать в детской литературе. Она ему удавалась – обращенная к ребенку по модальности, образам журналистика. Знал, какая нарисованная картинка хорошая – если в ней хочется остаться. Он все время находился в картинках, детских вопросах. Ввел в журнале для малышей отдел писем. И сам мог задать вопрос, как бы это сделал ребенок.
У Матвеева было поразительное восприятие детства. Все время подглядывал на улице, как себя ведут, что говорят дети, и никогда не ошибался в возрасте. Считал, что с детьми надо много играть, общаться на языке их возраста, но не сюсюкать. Ведя детскую программу на телевидении, сгибался вдвое, чтобы быть вровень, и спрашивал: «А скажи-ка мне, дружок, что ты думаешь про...».
И кроме такого Матвеева, для ребенка ничего не существовало.
Такой большой – и в «Мурзилке»
Редактором «Учительской газеты» он стал в 1983 году. Вышло это так: освободилось место, и кто-то из аппарата Дома журналистов, где Матвеев заведовал секцией детской и юношеской литературы, предложил его кандидатуру наверх. Там посмотрели: биография в порядке. Вежливый, располагающий, с открытым лицом. Глядя на Матвеева снизу вверх, маленького роста секретарь ЦК КПСС удивился: «Такой большой, а работает в «Мурзилке».
Так Матвеев стал главным редактором большой газеты Министерства просвещения СССР. Тогда поговаривали о необходимости перемен в школе. Старые времена кончились, а новые еще не начинались. Было такое межсезонье с больными генеральными секретарями. В 1984 году один из них вдруг заявил по телевизору на торжественном собрании: «Мы тут в президиуме посоветовались...».
И завертелось, зашумело: «Реформа школы!». Единственное, что в ней было, – поток писем, предложений с мест, которые приходили и в «Учительскую», среди них немало толковых, дельных. Но сочиненный, как всегда, наверху проект реформы отдавал нафталином и вызывал одно разочарование.
Тогда ли Матвеев понял, что это пустое, или позже?
К тому времени «Учительская» уже не была цитаделью застоя. Помещение, правда, оставалось затрапезным, бумага желтой, нескольким сотрудникам, которые делали всю газету, платили копейки. Но теперь напечататься здесь считали за честь самые именитые авторы. Матвеев привел их, как и писателя Симона Соловейчика, из детской литературы. И отыскал новых. Он любил авторов, умел находить, притягивать в свою орбиту. Тормошил, торопил: «Ну что, голубчик? Ждем». Для него были равно дороги автор именитый и неизвестный, который, впрочем, напечатавшись в «Учительской газете», чей тираж стремительно рос, мог проснуться знаменитым.
Следует вспомнить, что в официальной педагогике того времени преобладала казарменная терминология: «мобилизовать», «учительский корпус», «в едином строю». Этим строем все учителя были замордованы, и мало кто думал, что можно по-другому. Матвеев понимал, что нужна какая-то идея. Сослагательное наклонение «а хорошо бы...» – пустой звук. «Учителишки – замученный народ, – говорил он, – ему просто надо что-то дать, чтобы стало радостней работать и жить».
Это потом заговорили о новой педагогической идеологии, новом пути в образовании, а изначально он вырос, может быть, из этого сочувствия Матвеева учителю и ребенку. Со-чувствия, со-мыслия, со-действия...
Матвеев увидел и поддержал через газету учителей, которые выбивались из единого строя, работали не так. Публично назвал их «педагогами-новаторами». Это были учителя, которые не просто хорошо учили, любили детей, понимали, что дети тоже люди, но владели особыми педагогическими методиками, позволяющими достигать этого.
Смысл новой школы
У этих педагогов было несколько общих позиций: учение с увлечением, но без принуждения, идея трудной цели, идея опоры и поддержки. А главное – такая педагогическая позиция, в которой учитель стоял не над ребенком, а находился рядом и вместе с ним, улучшая мир и в этом улучшении преобразуя детей и себя.
Педагогика сотрудничества – в этом ключевом слове, точно найденном Матвеевым и его коллегой Соловейчиком, и состоял смысл новой школы. Она, как небо от земли, отличалась от старой, авторитарной. Как отличается свободная страна от несвободной, цивилизованная от нецивилизованной. Это было то педагогическое, из которого могло произрасти иное общественное.
Но для того чтобы оно оказалось понятым, чтобы зазвучало, чтобы услышали многие, Матвеев и его коллеги сделали вот что. Собрали в подмосковном поселке Переделкино педагогов-новаторов, и те, обобщив свой опыт, свои идеи и методики, сформулировали педагогику сотрудничества как общую платформу, открытую программу развития школы и самих себя. Опубликованная 18 октября 1986 года в газете на целый разворот от имени круга известных учителей, она вызвала такую бурную реакцию, такой взрыв откликов, сочувствия, радости узнавания, желания действовать, каких не вызывала ни одна самая замечательная программа сверху.
«Ну наконец-то лед тронулся!», «Где вы были раньше?!», «Это просто ужасно, что такая педагогика была чуть ли не государственной тайной», «Вот это и есть перестройка», – откликнулись тысячи учителей, директоров, родителей, ученых. Дети откликнулись, чего прежде никогда не бывало, поверившие, что они не объекты – сотрудники. Без директивы, без приказа, без распоряжения о всенародном обсуждении десятки тысяч людей начали предлагать, развивать, поддерживать. «Сотрудничество в семье», «Сотрудничество в школьном классе», «Сотрудничество в науке», «Инспекторы за сотрудничество!» – прямо на глазах формировались разделы этой невиданной педагогики, получавшей никем не санкционированное распространение.
В стране появились авторские школы. Начались выборы школьных директоров с участием учащихся и родителей. И возникшие в разных местах клубы творческой педагогики «Эврика», как снежный ком, стали превращаться в движение.
Реформа снизу
Это была необъявленная реформа. Настоящая, первая в истории школьная реформа снизу. До этого все реформы разворачивались совершенно по другому сценарию.
Вспомним: приходил новый государь, министр, создавал со своим аппаратом план реформы. Иногда обращался к обществу, чаще нет. Порой идеи сверху находили понимание, встречали сочувственный отклик снизу, еще чаще не встречали, вызывали отпор.
Но в том и другом случае это была совсем не та ситуация, в которой оказался с коллегами Матвеев. Он ведь был не министр, а всего лишь редактор ведомственной газеты. И у него не было ни аппарата, ни рычагов, ничего, кроме живого слова. Но главное, не было того, что когда-то существовало в России – общественно-педагогического движения.
В периоды реформ или контрреформ действовали учительские союзы, научные, культурные общества, проходили съезды, подавала голос независимая печать. К началу перестройки 1980-х уже 70 лет ничего этого не было. Даже в памяти стерлось. Выросло уже несколько поколений при полнейшем общественном безмолвии. И вот это забытое, полностью, казалось, утраченное надо было кому-то восстановить, создать заново. Сыграть историческую роль.
Относительно себя Матвеев не любил громких слов. Не любил славы. Запомнилось: огромный переполненный зал в Анапе, учредительный съезд творческого союза учителей. Объявляют: «Слово предоставляется главному редактору «Учительской газеты»...». Шквал аплодисментов. И по передернувшимся – точно по нему проехало – плечам, спине Матвеева видно, как ему это неприятно. Не надо. Зачем?
У него совершенно не было стремления наверх. Позднее один человек, министр образования постперестроечной России, говоря о роли Матвеева, скажет, что занял его место. Вряд ли. У Матвеева в истории свое уникальное место. Своя миссия, которую не выполнил бы ни один министр: в сотрудничестве с коллегами-учителями он разработал основы передового общественно-педагогического движения в масштабах страны и в условиях полнейшего застоя в школе, создал и развил это движение и показал, что в нем единственный путь улучшения школы – другого нет.
Все, что позднее осталось или не осталось, проросло или было затоптано, вышло из недр того матвеевского движения. Реформа снизу. В ту пору существовала надежда, что она встретится с осмысленными действиями сверху. Общая перестройка была же начата сверху, а школьная снизу, и казалось естественным, что они встретятся. Что общество и государство станут сотрудниками.
В детской литературе так нельзя
Хотя Матвеев происходил из учительской семьи, он совершенно не знал системы народного просвещения. Не знал этой среды, убожества, чиновничества, диктата, не был к ней подготовлен. Он представления не имел, что такое Академия педагогических наук (АПН), думал, что наука – это психологи, с которыми общался в аспирантуре, изучая явление тревожности в экстремальной ситуации. Считал, что наука – это Леонтьев, Теплов, Запорожец. Но то, что он увидел, с чем столкнулся при первых же шагах в Минпросе, в АПН – было совершенно другое.
Так ложная мудрость мерцает и тлеет
Пред солнцем бессмертным ума.
Да здравствует разум, да скроется тьма!
Ложная мудрость годами тлела в педагогических кабинетах. Работая тогда в одном из них, я уходил в коридор на первый этаж и там, за баррикадой инвентаризуемых столов, писал свое – этим и спасался. Атмосфера была тягостная. Встречались личности, как-то умудрявшиеся дойти до степеней и званий, не потеряв себя, но то были редкие исключения. В Минпросе они воспринимались как белые вороны, но свои, из одной, так сказать, стаи. Игравшие, пускай внешне, но по тем же правилам.
Матвеев был не из стаи и не признавал правил. Он не хотел кого-то оскорбить, унизить, победить, просто у него были очень здоровые, очень чистые реакции на зло, на черное и белое. Собирался, положим, президиум, чтобы осудить некоего неудобного педагога, работу которого и в глаза не видел (так же как в литературной сфере писатели и читатели осуждали книгу, которую не читали), а Матвеев давал стенограмму этого заседания, и трехмиллионной аудитории «Учительской» сразу становилось ясно, кто есть кто. Или разбирал труды какого-нибудь педагогического Лысенко. И не потому разбирал, что делать было нечего, а потому, что этот Лысенко от педагогики гробил науку, школу.
Естественно, раздавались разгневанные звонки, на редактора писали доносы, кричали, что «Учительская газета» разрушает систему народного образования, противопоставляет науку и практику, одних учителей другим. Но в действительности противостояние шло совсем по иной линии. Матвеев формулировал это как борьбу гуманной педагогики и авторитарной, а теперь, спустя годы, думаешь, что то была вечная схватка добра со злом.
Последнее, как в сказке, являлось довольно коварным, могло превращаться в какого-нибудь доброго героя, входить в доверие. Неискушенному читателю того времени казалось, что основная линия борьбы пролегала между сторонниками педагогики сотрудничества и ее противниками. Между «Учительской газетой» и Министерством просвещения.
Но почему министерство, чьим печатным органом являлась газета, позволяло себя критиковать? Потому что, как верно отметил один из авторов, судьбой газеты в действительности распоряжалось не министерство, а тот, кто распоряжался судьбой и самого этого министерства, и всех прочих. Могущественная сила – ЦК КПСС.
Таинственная, до сих пор малоизученная машина. Сегодня ее вроде нет, а она есть. Ей 70 лет, но может быть и семь веков. У нее разные имена: III отделение Его Императорского Величества канцелярии, аппарат ЦК, Администрация президента... Она провозглашает: перестройка, реформа, но сама в себе ничего никогда не реформирует, объявляет – гласность, а в ее тайной канцелярии вынесенные неизвестно кем решения не обсуждаются и не оспариваются.
Машина эта в те времена была устроена так. Минпрос, Академия педагогических наук, «Учительская газета» подчинялись отделу науки и учебных заведений ЦК КПСС. Кроме того, газету курировал отдел пропаганды. А на высшем этаже – нити того и другого отделов сходились у секретаря, ведающего вопросами идеологии, в то время – Егора Лигачева. Для минпросовской газеты это был очень высокий уровень, реально все решалось на уровне отдела.
Отделом науки и учебных заведений руководил некто Трапезников, который в вопросы педагогики особенно не вникал, для этого у него были специалисты-кураторы: Стрижов, Кожевников, Миронов. Имена этих людей ничего не говорят современному читателю. Но в те времена они вершили судьбу школы, народного просвещения, науки. Сами ученые – члены-корреспонденты и академики той же академии, которую курировали, Академии педагогических наук.
Это вообще была старая традиция – бывшие работники ЦК мягко садились в руководящие кресла в педагогических институтах, и это считалось незазорным – та же идеологическая работа. Поэтому в отношениях работников аппарата ЦК с руководителями Минпроса и АПН царила атмосфера взаимопонимания. Это не значило, что кураторы были удовлетворены деятельностью курируемых. Напротив, они поддерживали разворачивавшуюся дискуссию, критику газетой Минпроса. Партийные работники ведь должны быть принципиальными, требовательными – критиковать, направлять, учить. Шла перестройка, и надо было показывать, что отдел науки в ней активно участвует.
Так же как Матвеев не знал системы народного просвещения, он не знал этих игр. Единственный из главных редакторов не кончал Высшей партийной школы, даже армейской не проходил. Он был очень открытый, доверчивый человек. Романтик. Верил Горбачеву. Когда партия призвала поднять местную печать, единственный из главных редакторов поехал в зону Чернобыля.
У Матвеева абсолютно никого не было наверху, никакой руки. В голову не могло прийти, что за ним никто не стоит, все были уверены, что его дерзость, его безумная отвага, дошедшая до того, что газета тронула неприкасаемое – партийный аппарат, – санкционированы. Знай Матвеев аппаратные интриги, обладай опытом подковерной борьбы, может, он и победил бы, используя общественные силы, как это сделали потом другие. Но в детской литературе так нельзя. Тут действуют другие герои: отвага, высокое благородство, справедливость.
Им надо было его убрать. Любой ценой. Но когда прошел слух, что газету закроют, начался такой поток писем от читателей (как это – закрыть «Учительскую газету»?!), что наверху посоветовались и закрывать не стали. Решили иначе.
Его пригласили и сказали: принято решение – газета становится органом ЦК КПСС. Это высокое доверие. Мы вас ценим, вы сделали перестроечную газету. Но теперь, когда она становится органом партии, ваш долг – помочь новому человеку. Если вы уйдете, будет потеря. Оставайтесь первым замом, помогите.
Матвеев воспринял это на полном серьезе. Он по-честному согласился. Если его кто-то просил о помощи, он всегда помогал. И его купили, как мальчика.
Пришел новый редактор, и вышла совершенно другая газета. В ней все было в меру: критики и благонравия. И Матвееву еще пришлось пережить, как на его глазах гибнет дело. Через несколько месяцев у него обнаружился рак.
Близкие вспоминали, что уже в полузабытьи, в бреду он придумывал какую-то сказку, похожую на «Мальчиша-Кибальчиша». Кого-то звал, объединял. Вел какую-то борьбу ради сильного, светлого, настоящего...
