Юрий Юдин
Основной метод Воланда – психологические манипуляции с людьми, которые большей частью приводят к плачевным результатам. Кадр из сериала «Мастер и Маргарита». 2005
Не так давно известные пранкеры (говоря по-русски, телефонные провокаторы) Вован и Лексус побеседовали с двумя известными русскими писателями-эмигрантами, вскоре после этого разговора объявленными иностранными агентами. И сразу несколько публицистов с некоторым умилением отметили: да ведь Вован и Лексус – это новые Коровьев и Бегемот, и вся эта история – сюжет совершенно в духе Булгакова.
Что российская действительность охотно подражает литературе – это вещь общеизвестная. Моральных оценок провокаторам и провоцируемым мы тоже давать не будем – хотя бы потому, что общественная мораль меняется очень быстро. А вот о булгаковской Москве и орудующей в ней нечистой силе хочется поговорить, потому что великий роман всей этой истории создает интересное освещение.
Читательская рецепция
Вот цитата с одного библиотечного ресурса, фрагмент презентации на темы «Мастера и Маргариты» (МиМ): «Все московские безобразия происходят объединенными усилиями многих людей, свита же Воланда лишь провоцирует их… Воланд проводит с людьми «индивидуальную воспитательную работу» – тем или иным способом предупреждает их о дальнейшей судьбе... Воланд в романе – не носитель всемирного зла, скорее он воздает по заслугам, вершит справедливость. Он наказывает директора варьете Лиходеева – за пьянство, Никанора Босого – за взятки и доносительство. Воланд не только наказывает настоящее зло, но и дарует свободу тем, кто достаточно настрадался».
Будем считать, что позиция библиотекарей отражает сложившуюся традицию и массовый читательский консенсус. Тем более что квалификация Воланда как своего рода моралиста и диалектика имеет опору и в эпиграфе к МиМ («Я – часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо»). И в тексте романа (из диалога Воланда с Левием Матвеем: «Что бы делало твое добро, если бы не существовало зла, и как бы выглядела земля, если бы с нее исчезли тени? Ведь тени получаются от предметов и людей... Не хочешь ли ты ободрать весь земной шар, снеся с него прочь все деревья и все живое из-за твоей фантазии наслаждаться голым светом?»).
Но ключевое слово в библиотечной презентации названо: провокация. Основной метод Воланда и его свиты – психологические манипуляции с людьми, которые большей частью приводят к результатам, плачевным для самих людей.
Великий человекоиспытатель
Мирон Петровский отмечает разницу между героями Гёте и Булгакова: «Воланд и Мефистофель – адские функционеры разного порядка. Мефистофель – великий охотник, ловец человеков. Воланд – великий провокатор, человекоиспытатель». И намечает ряд других крупных провокаторов из книг Булгакова: издатель Рудольфи («Записки покойника»), комиссар Рокк («Роковые яйца»), архиепископ Шаррон («Кабала святош»), литератор-террорист Шполянский («Белая гвардия»), семинарист Джугашвили («Батум»).
Александр Жолковский возводит фигуру Воланда к архетипу Великого провокатора наряду с Остапом Бендером, Хулио Хуренито (героем Эренбурга) и Иваном Бабичевым (героем Олеши). Отметим, что древнейшие воплощения этого архетипа – титан Прометей, библейский Люцифер, эддические Один, Локи и Вёлунд (предок булгаковского Воланда).
На тему провокаций и провокаторов в МиМ есть и отдельная работа – Тамары Середухиной «Динамика фреймовой коммуникации». Но это исследование лингвистическое: здесь рассматриваются речевые акты и коммуникативные стратегии, а цитаты из МиМ служат общеизвестными примерами. Мы же скажем по-простому, по-нашему.
Жаркий вечер на пруду
Первая же сцена на Патриарших прудах – непрерывная серия провокаций, перерастающая в хладнокровно срежиссированную гибель крупного литературного функционера Михаила Берлиоза. Так сказать, хроника объявленной смерти.
Официальная доктрина в СССР – атеизм. Об этом безусловно слышали хотя бы краем уха все попадающие в Москву иностранцы. Но профессор с Патриарших – то ли иноземец, то ли релокант – делает вид, что уверен, будто это запретная тема: «Клянусь, я никому не скажу».
На реплику Иванушки: «Взять бы этого Канта, да за такие доказательства года на три в Соловки» Воланд отвечает: «Именно, именно, ему там самое место!»
На вопрос Берлиоза, не историк ли иностранный профессор, следует ответ: «Я – историк… Сегодня вечером на Патриарших прудах будет интересная история!»
Все это провокативные манипуляции с элементами абсурда, призванного ввергнуть собеседников в сугубую растерянность.
На скамейке у пруда завязывается дискуссия об устройстве мироздания и свободе воли: «Ежели бога нет, то, спрашивается, кто же управляет жизнью человеческой и всем вообще распорядком на земле?». Иван Бездомный легко разрубает узел: «Сам человек и управляет». Тогда Воланд пускается в рассуждение о болезни и смерти, которые в любой момент могут разрушить все человеческие планы («Да, саркома, – жмурясь, как кот, повторил он звучное слово, – и вот ваше управление закончилось!»).
И довершают дело несколько ключевых реплик: «Да, человек смертен, но это было бы еще полбеды. Плохо то, что он иногда внезапно смертен, вот в чем фокус! И вообще не может сказать, что он будет делать в сегодняшний вечер».
«Вы умрете другой смертью».
«Аннушка уже купила подсолнечное масло, и не только купила, но даже разлила. Так что заседание не состоится».
Лом против ланцета
Михаил Берлиоз – жертва провокации. Но читатель сочувствует ему разве что в самый момент его запланированной гибели. И даже у соратников Берлиоза его кончина сочувствия не вызывает (из внутреннего монолога Маргариты: «Какие странные похороны… Интересно знать, кого это хоронят с такими удивительными лицами?»).
Дело в том, что Берлиоз и сам профессиональный провокатор – совратитель простодушного Бездомного и глава одиозного Массолита. В РАППе, прообразе Массолита, провокация была одним из главных инструментов литературной борьбы (другим был прямой политический донос).
Да и Иван Бездомный не так прост. В беседе с «заграничным гусем» он с самого начала ведет себя агрессивно, провоцируя скандал и доходя до прямых оскорблений: «Вам не приходилось, гражданин, бывать когда-нибудь в лечебнице для душевнобольных?» (правда, Воланд, гроссмейстер манипуляции, легко его обезоруживает).
Позднее вместе с Берлиозом Иван составляет скороспелый заговор, пытаясь заговорить зубы Воланду, а тем временем вызвать ГПУ. Правда, набор коммуникативных навыков Иванушки сводится к агрессивному хамству – но это тоже оружие провокации: лом против ланцета.
В психиатрической клинике профессор Стравинский провоцирует Иванушку, приказывая выдать ему одежду и отпустить. Так он заманивает пациента в психологическую ловушку, показывая ему абсурдность его поведения: «В поисках неизвестного человека, который отрекомендовался вам как знакомый Понтия Пилата, вы вчера произвели следующие действия… Повесили на грудь иконку… Сорвались с забора, повредили лицо… Явились в ресторан с зажженной свечой в руке, в одном белье и в ресторане побили кого-то... Попав сюда, вы звонили в милицию и просили прислать пулеметы. Затем сделали попытку выброситься из окна… Спрашивается: возможно ли, действуя таким образом, кого-либо поймать или арестовать? И если вы человек нормальный, то вы сами ответите: никоим образом».
Эта глава называется «Поединок между профессором и поэтом». При этом оружие Стравинского – подчеркнутая вежливость и «большая понятливость». А оружие Бездомного – все то же хамство с уклоном в политический донос или апелляцию к властям. «Так, так, так, – сказал доктор и, повернувшись к Ивану, добавил: – Здравствуйте! – Здорово, вредитель! – злобно и громко ответил Иван».
Выросшая Москва
Почти все московские сцены МиМ содержат скрытые или явные провокации. И почти все герои московской части романа – провокаторы по призванию, по положению или поневоле.
Вся свита Воланда – провокаторы профессиональные, только Коровьев и Бегемот – скорее шутовские, в Азазелло и Гелла – скорее демонические. Гелла, впрочем, провоцирует окружающих самим своим бесстыдно-плотоядным видом, даром что редко появляется на страницах романа.
Конферансье Жорж Бенгальский – вроде разоблачитель, а не провокатор. Но все его реплики с эстрады прямо провоцируют безобразия в Варьете («Иностранный артист выражает свое восхищение Москвой, выросшей в техническом отношении, а также и москвичами» и т.п.). Это типичный провокатор поневоле.
Конферансье из сна управдома Босого, прессующий валютчиков в зале Дома Советов, – это, напротив, провокатор профессиональный, с подходцами. «Вот какие басни Лафонтена приходится мне выслушивать! Подбросили четыреста долларов! Вот вы: все вы здесь валютчики! Обращаюсь к вам как к специалистам – мыслимое ли это дело?.. Спрошу вас: что могут подбросить?.. Абсолютно верно – ребенка, анонимное письмо, прокламацию, адскую машину, мало ли что еще, но четыреста долларов никто не станет подбрасывать, ибо такого идиота в природе не имеется».
Финдиректор Римский и администратор Варенуха друг другу изначально не доверяют: оба пытаются поймать собеседника на провокацию и предотвратить провокацию встречную.
Роман Мастера воспринимают как политическую провокацию московские критики. Но и сами пишут на него провокационные отзывы: по форме – гражданственные обличения, по сути – гнусные доносы.
Степу Лиходеева из «нехорошей квартиры» удаляют насильственно. Но без провокации здесь тоже не обходится: просто так, для развлечения. «Однако! Я чувствую, что после водки вы пили портвейн! Помилуйте, да разве это можно делать! – Я хочу вас попросить, чтоб это осталось между нами, – заискивающе сказал Степа. – О, конечно, конечно! Но за Хустова я, само собой разумеется, не ручаюсь... Достаточно одного беглого взгляда на его лицо, чтобы понять, что он – сволочь, склочник, приспособленец и подхалим» и т.п.
Провокация против недоверчивого управдома Босого удается не сразу, хотя Коровьев всячески пытается его, как теперь говорят, развести: «Что такое официальное лицо или неофициальное? Все это зависит от того, с какой точки зрения смотреть на предмет, все это, Никанор Иванович, условно и зыбко. Сегодня я неофициальное лицо, а завтра, глядишь, официальное! А бывает и наоборот, Никанор Иванович. И еще как бывает!»
«Говорю вам, капризен, как черт знает что! – зашептал Коровьев, – ну не желает! Не любит он гостиниц! Вот они где у меня сидят, эти интуристы! – интимно пожаловался Коровьев, тыча пальцем в свою жилистую шею, – верите ли, всю душу вымотали!»
И только последний невербальный аргумент – магическая подмена рублей на доллары в нужнике и оперативный звонок «в органы» – решают все дело.
Некоторые сцены с участием Коровьева и Бегемота – скандал в Торгсине, пожар в Грибоедове, перестрелка кота с агентами, вырванный с корнем дуб – тоже не несут особенных прагматических функций. Это провокации ради провокации, искусство для искусства.
А есть в МиМ еще крупный провокатор Алоизий Могарыч, «чрезвычайно предприимчивый человек». Есть мелкий провокатор поэт Рюхин. Есть буфетчик Соков с «осетриной второй свежести» (которому также предсказывают скорую смерть). Есть служанка Наташа, которая глумится над боровом-чиновником Николаем Ивановичем (причем и Маргарита участвует в этой провокации с удовольствием). Есть Аннушка-чума, разлившая масло под ногами Берлиоза и постоянно провоцирующая скандалы в очередях.
Это не говоря про гостей на балу Воланда – здесь у нас нет возможности подробно анализировать их состав, но они вполне могут составить третью персонажную труппу – наряду с московской и ершалаимской.
Есть в романе провокации не речевые, а вещественные. Мелкие – типа куриной косточки в кармане Коровьева или кота, наливающего воду из графина. И крупные – червонцы, обернувшиеся этикетками от нарзана; парижские туалеты, обращенные в «голое платье короля»; костюм в полосочку, подписывающий резолюции и говорящий по телефону; хор совслужащих, то и дело запевающих «Славное море, священный Байкал»; превращение кассовой выручки Варьете опять-таки в незаконную валюту и т.п.
Да, не забыть бы еще воробушка, который танцует джаз, «работает синкопами». Это уже провокатор из животного мира.
Ершалаимское зеркало
Впрочем, в булгаковском Ершалаиме дело обстоит ровно так же.
Речи Иешуа прокуратор сразу воспринимает как провокацию, начиная с обращения «добрый человек». По понятиям римского судебного этикета допрашиваемый говорит неслыханно дерзкие речи:
«Ты производишь впечатление очень умного человека».
«Ты слишком замкнут и окончательно потерял веру в людей... Твоя жизнь скудна, игемон».
«А ты бы меня отпустил, игемон… Я вижу, что меня хотят убить».
Диалог прокуратора Пилата и первосвященнника Каифы состоит из взаимных провокаций – с показным изумлением Пилата, с притворным непониманием Каифы.
Левий Матвей со своими полуграмотными записями – провокатор поневоле или по простодушию.
Афраний – глава тайной стражи – провокатор в силу служебных обязанностей. Он даже с прямым своим начальником Понтием Пилатом разговаривает обиняками и изъясняется намеками – как, впрочем, и Пилат с ним.
Самый крупный провокатор в этой части романа – конечно, Иуда из Кириафа. Но и против него затевается серия провокаций. Иуду выманивают из города с помощью красавицы Низы – тайного агента Афрания. Потом выдают его гибель за самоубийство. И подбрасывают деньги, цену предательства, обратно первосвященнику Каифе, определяя таким образом посмертную репутацию Иуды.
В общем и в Ершалаиме, залитом ярким солнцем, тени непомерно густы. «Тьма, пришедшая со Средиземного моря, накрыла ненавидимый прокуратором город».
Но удивляться тут не приходится. Ершалаим в МиМ – это, в числе прочего, «зеркало вечности», своеобразно отражающее Москву и московские порядки.
Польза и вред
Юрий Щеглов отмечает, что провокации в МиМ можно расценивать и как благодеяния: «В литературе ХХ века, и у Булгакова в частности, «провокаторы», как правило, выполняют позитивную функцию подрыва деспотии, холуйства и идиотизма».
В книгах Булгакова «важнейшие функции выполняются существами, способными противостоять абсурду и лжепорядку, и, вышибая клин клином, приводить враждебные силы в состояние шока и растерянности. Эпатаж, дразнение, оглупление, релятивизация абсурдного мира и принудительное восстановление нормальности, малоосуществимое в обычной жизни, лежит в основе наиболее популярных и памятных сцен Булгакова».
Подробнее Щеглов говорит о таком типе «существ» – восстановителей нормальности в своем большом комментарии романа Ильфа и Петрова «Спутник читателя».
Остап Бендер относится к «интеллектуально изощренным» героям, «с иронией и своего рода научным любопытством взирающим на человеческую комедию и по праву превосходства позволяющим себе всякого рода опыты над неразумными существами, манипулирование ими, передразнивание и провоцирование. «Я невропатолог, я психиатр, – говорит о себе Бендер. – Я изучаю души своих пациентов. И мне почему-то всегда попадаются очень глупые души».
Такого рода героев, «мощную поросль которых дала эпоха романтизма, объединяют под условным названием демонических». В их ряд входят Шерлок Холмс и граф Монте-Кристо (всевидящие наблюдатели людей и распорядители человеческих судеб), Печорин, Воланд, Хулио Хуренито, «а до известной степени также тургеневский Базаров, Маяковский как художественная личность».
Демонический герой «способен на благородные поступки», но нередко «присваивает себе наполеоновское право распоряжаться людьми как дешевым материалом для своих титанических экспериментов».
В высокой разновидности этот тип может обладать обаянием и харизмой, быть защитником и восстановителем порядка. «В менее приятных вариантах могут выступать на первый план такие черты, как пустота, цинизм, дух издевательства над всем и вся, а также такое известное свойство дьявола, как отсутствие устойчивого лица, бесконечная множественность масок и обличий». Тогда «мы получаем или зависимых от хозяина мелких бесов и пересмешников, как спутники Воланда, или монстров типа Петра Верховенского».
Минное поле
Провокация – неотъемлемая часть человеческого общения и человеческого обихода. Культура без провокации немыслима. Трикстер-провокатор – древнейший культурный герой человечества.
Провокации лежат в основе многих фольклорных, литературных и речевых жанров. От загадки и притчи до трагедии и комедии. От детектива и фельетона до философского диалога и полемической статьи. Не исключая даже тостов в застолье и любовных комплиментов.
Провокации широко используются в военных и политических стратегиях, при дознании и допросе, в судебных прениях и научных дискуссиях, в психологии и педагогике, в рекламе и журналистике. Метод провоцирования определенной реакции организма или среды лежит в основе медицинских технологий и химических опытов, ухищрений биологической селекции, приемов кулинарии и т.п.
Но тоталитарный советский строй сам густо замешан на ежедневных провокациях. От опечаток в газете до перебранок в очередях. От допросов и чисток до скандалов на коммунальной кухне. От внезапных зигзагов партийной линии до вынужденных подтверждений лояльности по самым ничтожным поводам.
Москвичи в романе Булгакова вынуждены жить в обстановке тотальной провокации и ни на секунду не расслабляться. Это как идти по минному полю без схемы, миноискателя и защитной амуниции. Причем вмешательство нечистой силы заставляет мины рваться самопроизвольно и вдруг – так что приспособиться невозможно.
Такой Москвой можно любоваться издалека – благодаря гению Булгакова. Но жить в ней я никому бы не пожелал.
