Марат Бисенгалиев
Советские лидеры были весьма озабочены собственным здоровьем, зачастую их лечение превращалось в секретную спецоперацию. Слева направо в первом ряду: Лазарь Каганович, Георгий Маленков, Иосиф Сталин, Андрей Жданов. Фото РИА Новости
В 1953 году в СССР газета «Правда» опубликовала текст, из которого следовало, что партия… ошиблась. Выявленные органами Министерства госбезопасности (МГБ) шпионы и «убийцы в масках» из советских профессоров-врачей (да еще и по преимуществу евреев) ни в чем не виноваты. История, прямо скажем, для Советского Союза нетипичная. И до сих пор не вполне понятная. Попробуем разобраться: кто же эти «врачи-убийцы», которые плели «еврейские заговоры» против Сталина, а потом оказались ни при чем? По крайней мере так выглядит устоявшаяся версия этого события, с той или иной точностью воспроизводимая в различных материалах по теме.
Кристаллизация дела
В данном случае логика развития событий требует иного порядка их изложения, нежели хронологический. И точкой отсчета представляется ноябрь 1950 года. Именно тогда МГБ был арестован отличный кардиолог профессор Яков Гиляриевич Этингер. Донос на него как на «еврейского националиста» был подготовлен в рамках дела Еврейского антифашистского комитета фигурантом дела Ициком Фефером еще в 1949 году, но трогать личного врача семьи Берия никто не пожелал. Тем не менее какие-то оперативные мероприятия, в частности прослушку квартиры профессора, следователи госбезопасности все-таки начали, тем более что он отличался невероятной для того времени болтливостью и ругал советскую власть везде, где только можно – даже на медицинских обходах в больнице.
Понятно, что в своей квартире профессор еще меньше ограничивал себя в выражении мнения о происходящем в СССР. По результатам прослушки арестовали приемного сына профессора – студента-историка Якова Яковлевича Этингера (октябрь 1950 года). А через месяц и самого кардиолога.
Изначально стратегия следствия, заданная самим министром Виктором Абакумовым, была скорее примиренческой: представить подследственного кем-то типа болтуна-антисоветчика и, возможно, без лишнего шума осудить к пребыванию в нестрогом лагере для нездоровых заключенных (профессор-кардиолог и сам был сердечником), откуда он мог бы и далее консультировать каких-то уважаемых пациентов. Но неумение «фильтровать базар» в очередной раз сыграло с Яковом Гиляриевичем злую шутку – он зачем-то рассказал следователю Рюмину, который вел его дело, про свои сомнения в правильности лечения важного большевика Александра Щербакова, который скончался от инфаркта в мае 1945 года.
Рюмин, как на грех, оказался парнем очень хватким и начал крайне усердно разматывать профессора на что-то похожее на терроризм. Эта тенденция не угасла ни когда сам министр предостерег Рюмина от излишнего рвения, которое «заведет нас в дебри», ни когда Рюмина практически отстранили от дела, перепоручив ему каких-то других подследственных. Но Рюмин – не вполне понятно, с чьей помощью – продолжил допрашивать именно Этингера. Причем не составляя протоколов. Позднее он будет утверждать: «Абакумов мне это запретил», что было совершеннейшим нонсенсом.
По итогам такой самодеятельности в марте 1951 года профессор Этингер скончался – официально от «паралича сердца». Никаких письменных показаний ни на кого он не дал.
Каким-то образом даже смерть Этингера сошла Рюмину с рук – какое-то время он продолжал работать дальше в том же звании и должности. В том числе участвовал в расследовании дела «Союза борьбы за дело революции» – весьма оригинальной тайной организации студентов и школьников (!), евреев по национальности. Эти молодые люди с августа 1950 года не только «клеветали на советский строй», но и всерьез планировали что-то типа теракта против члена политбюро Георгия Маленкова, которого – трудно сказать, на каком основании – считали идеологом растущего в СССР антисемитизма.
Не исключено, что одним из рычагов давления со стороны Рюмина на профессора Этингера был его арестованный сын, которого следствие могло совершенно элементарно присоединить к «делу студентов-террористов», даже если бы он никогда о них и не слышал.
Дальнейшим шагом следствия стал арест в июне 1951 года ученицы Этингера, специалиста по ЭКГ Софьи Карпай. Во время первых допросов, когда следователи – видимо, не понимая до конца, что же за человек перед ними сидит, – предложили самой подследственной найти себе какие-нибудь преступления, то неожиданно услышали: наверное, на меня донос написала коллега Тимашук. И вот тут, похоже, следственной группе выпало «бинго», которое привело к изменениям очень многих судеб.
Законспирированные доктора
Из июня 1951 года переместимся на три года назад, в лето 1948-го, а географически с Лубянки – на курортный Валдай. Там с июня восстанавливал силы Андрей Жданов. Политбюро предоставило своему главному идеологу отпуск и путевку в санаторий, где кремлевские врачи занялись его лечением. Делали они это не слишком усердно – к примеру, его врач Майоров имел привычку время от времени оставлять своего пациента на попечение медсестер, а сам отправлялся на рыбалку. Медсестры, вместо того чтобы обеспечить сердечнику Жданову покой и неподвижность, мирно спали, когда пациент сам вставал в туалет ночью, что было тогдашним протоколом ведения предынфарктного состояния строжайше запрещено. В июле на Валдай приехала авторитетная делегация кремлевских кардиологов, в которую входила и Карпай. Она сделала больному кардиограмму, которая показала, что состояние предынфарктное и пациенту надо продолжать лечение.
В конце августа отпуск Жданова подошел к концу. Ситуация в стране стремительно менялась в сторону ужесточения режима – отлеживаться на Валдае становилось политически неверно. И для того, чтобы решить судьбу Андрея Александровича, в санаторий вновь отправилась делегация профессоров Кремлевки во главе с главным де-юре медиком Егоровым (кстати, ленинградцем и выдвиженцем Жданова) и главным кремлевским кардиологом профессором Виноградовым. Вместо Карпай, которая ушла в отпуск, приехала ее коллега Лидия Тимашук. Хотя она также служила в кремлевском Лечсанупре, была ученицей не Этингера, а его коллеги профессора Фогельсона.
Тимашук, в отличие от Карпай, увидела на кардиограмме Жданова признаки инфаркта, чем вызвала большое смятение членов комиссии. Лидии Феодосьевне указали поменять свой диагноз на более мягкий, который предусматривал бы для больного Жданова не строгий постельный, а свободный режим с прогулками и не препятствовавший его возвращению в Москву. Но Тимашук проявила неожиданную стойкость в отстаивании своей точки зрения. Она не только не поменяла диагноз в своем отчете по ЭКГ, но и направила несколько писем в самые различные инстанции с жалобой на начальство.
Первым адресатом стал генерал Власик, ответственный за безопасность всей партийной верхушки и в первую очередь Сталина. Кроме того, Николай Сидорович был в теплых отношениях с доктором Егоровым и, как выяснили следователи несколько позже, неоднократно «пьянствовал с ним». Видимо, искушенная в таких делах Тимашук отправила свой «сигнал» не обычным способом, а через охранника Жданова, и записка быстро попала к адресату.
Власик не стал ссориться с собутыльником, а в лучших советских традициях переправил жалобу на Егорова самому же Егорову – это привело к скандалу и собранию, на котором профессора угрожали Тимашук всяческими карами. Поток угроз прервала новость – 31 августа Жданов умер, опровергнув правильность рекомендаций комиссии Виноградова. Отвечать за такую «ошибку» желающих не нашлось, кремлевские лейб-медики договорились с другими авторитетными коллегами, в число которых вошел и профессор Этингер, что те подтвердят правильность рекомендаций.
Но Тимашук не унималась. Следующие ее письма получили секретарь ЦК Алексей Кузнецов и глава МГБ Виктор Абакумов.
Уволить Тимашук Егоров не смог, просто перевел в другую поликлинику в том же Лечсанупре. Но и отдача от многочисленных писем оказалась нулевая. Кстати, что за болезнь свела товарища Жданова в могилу, до сих пор неясно – инфаркта на кардиограмме многие специалисты не увидели и позднее, да и описание последних минут жизни Жданова выглядело своеобразно: хорошо себя чувствовал, сел обедать, поел и скоропостижно умер. Но в данном случае важна судьба одной из записок Тимашук, той, которая точно попала к министру Абакумову, а потом вроде бы была передана им Сталину, затем лично (!) Сталиным списана в архив.
На фотокопии этой записки есть некоторые странности: стоит неизвестно чей инициал «Д», а сами буквы сталинской резолюции выглядят иначе, чем всегда. И если предположить (а в этой истории, кто бы ее ни излагал, предположений будет гораздо больше, чем фактов), что резолюция Сталина была подделана Абакумовым, а в реальности вождь этот документ в сентябре 1948 года не увидел, то можно понять отсутствие реакции генсека на весьма необычные обстоятельства смерти видного соратника тогда. И крайне сильную реакцию спустя три года, в июле 1951 года.
По итогу изучения увесистого тома недавно изданных документов следственного дела министра МГБ Абакумова получается, что реально ему в вину подозрительный вождь вменил попытку скрыть наличие в недрах кремлевской медицины глубоко законспирированной группы врачей-террористов, жертвой которых как раз стал товарищ Жданов. Ну, а для отвода глаз главу госбезопасности обвинили в каких-то третьестепенных преступлениях, в частности в неправильном обращении с уже покойным на тот момент профессором Этингером. Самое интересное, что следователь Рюмин, который, собственно, и состряпал дело против своего шефа, как раз и был виноват как в смерти Этингера, так и в том, что следственная работа с профессором велась с грубейшими нарушениями любых правил и распорядков.
Фактически падение всесильного Абакумова происходило так. В июне 1951 года он ушел в отпуск, в его отсутствие Рюмин (скорее всего по чьей-то наводке) сумел выйти на помощника члена политбюро Маленкова по фамилии Суханов и далее попал на прием к Георгию Максимилиановичу, где и подготовил на шефа донос. Очень скоро компромат на мирно отдыхающего министра лег на стол Сталина. Уже в июле 1951 года Абакумов потерял всю власть и влияние, а затем и свободу. Его многочисленные враги, в число которых, кроме Маленкова, входили как минимум Берия и Молотов, торжествовали. Вскоре госбезопасность возглавил близкий к Маленкову партаппаратчик Игнатьев, а Рюмин стал его заместителем.
Но и новое руководство госбезопасности совершенно не торопилось распутывать дело законспирированных кремлевских врачей-террористов. Правда, Рюмин по наводке покойного Этингера начал изучать обстоятельства смерти секретаря ЦК Щербакова. Последний был очень близок к Сталину, он скончался от инфаркта 10 мая 1945 года. Этингер предупредил Рюмина, что был всего лишь консультантом, а лечащим врачом секретаря ЦК в тот момент являлся уже известный нам Виноградов. Поскольку находился Щербаков перед своей кончиной в санатории «Барвиха», к нему был прикреплен тамошний врач Рыжиков. Вообще история со Щербаковым типична для кремлевской медицины – для размывания ответственности к высокопоставленному больному были прикреплены сразу пять врачей.
В отличие от истории со Ждановым судьба Щербакова была решена однозначно медиками. Та же Карпай поставила ему верный диагноз с предынфарктным состоянием и требованием строгого постельного режима. Но добрый Рыжиков разрешил больному съездить в Москву, посмотреть на салют по случаю Дня Победы. Это и привело к предсказуемому инфаркту и смерти. Отговорки типа «а как я могу возражать такому большому человеку» всерьез принимать нельзя, и Сталин врачам подчинялся. Но поскольку посторонних вроде Тимашук среди лечащих Щербакова врачей не было, смерть признали естественной. Щербаков в отличие от Жданова никому не мешал и зла ему скорее всего никто не желал. Так что налицо была просто врачебная халатность.
Упомянутый Рыжиков, уже в должности заместителя главного врача «Барвихи», в начале 1952 года был арестован по обвинению в отравлении двух офицеров Советской армии, что означало его гарантированное сотрудничество со следствием в лице Рюмина по всем интересующим последнего вопросам.
Изобретения большевика
В это время Сталин всерьез обеспокоился тем, что его лечащий врач Виноградов как-то не очень успешен в лечении других своих пациентов. Вождь задавал вопросы министру здравоохранения Смирнову. В своих воспоминаниях министр на всякий случай фамилию Виноградов не называет, но из контекста понятно о ком идет речь: «А как же получается, что товарищи Димитров и Жданов умерли – а лечил их один и тот же врач?» Смирнов в своих воспоминаниях категорически отмел возможность какой-либо врачебной ошибки. Но, похоже, Сталин считал иначе, поскольку с весны 1952 года Виноградов от лечения вождя был отстранен.
Тут уместно отвлечься от повествовательного характера этой истории и поставить вопрос принципиально: а насколько этично рассуждать о возможных прегрешениях кремлевских профессоров-медиков? Может быть, они, как жена Цезаря, по определению находятся вне подозрений?
Тут можно вернуться в 1924 год и вспомнить судьбу Михаила Фрунзе, которого партийные товарищи обязали сделать операцию по удалению язвы желудка. Язвы в итоге не обнаружили. Но это уже было неважно, ибо военачальник скончался от инфаркта, вызванного чересчур большой дозой хлороформа. Среди медиков, имевших отношение к той операции, упоминались профессора Левин и Плетнев, которые в числе прочих важных медиков констатировали, что ничего криминального в этой истории не было.
В 1938 году их обоих «разоблачили» как виновников смерти видных ленинцев Менжинского, Максима Горького, Куйбышева (Фрунзе не упоминался). Левина расстреляли сразу, а Плетнева приговорили к заключению в орловском централе, расстреляли его несколько позже, летом 1941 года при эвакуации тюрьмы.
Но «дело врачей-отравителей» образца 1938 года все-таки дошло до суда, и это интересно. Прокурор Вышинский собрал группу экспертов – таких же профессоров-медиков. Одним из них был… Виноградов, любимый ученик профессора Плетнева и даже его кум. Это совершенно не помешало доктору поддержать линию обвинения, а впоследствии занять место разоблаченного Плетнева в некоторых научных учреждениях. В травле Плетнева и Левина в партийной печати принимали участие и другие известные медики СССР – Шерешевский, Вовси, Зеленин, Коган… Через 15 лет их фамилии напечатает «Правда» – среди прочих врачей-вредителей, агентов американской разведки и сионистов из организации «Джойнт».
Вновь вернемся в 1952 год. Весной следователи нагрянули в санаторий «Барвиха». Наконец «органы» заинтересовались поступающими на руководство этого важного лечебного учреждения «сигналами», тем более что заместитель главного врача Рыжиков в тот момент уже был арестован. Как оказалось, руководитель Лечсанупра Егоров только в этом санатории и только «мебели, белья, посуды, предметов украшений» присвоил на сумму 86 тыс. руб. (средняя зарплата в стране тогда была ниже 1000 руб. в месяц). Не говоря уже о продуктах, которые обильно расходовались на мероприятия, проводимые руководством Лечсанупра на территории санатория.
Интересно проявлял себя научный руководитель санатория профессор Борис Коган. В 1951 году он на пару с Рыжиковым перевел старого большевика Солоницына из санатория «Барвиха» в московскую больницу. И это притом, что у пациента был диагностирован инфаркт и ему был показан полный покой. Солоницын умер. Не выдержали рекомендаций Когана такие известные в СССР люди, как первый нарком здравоохранения Семашко (кстати, один из инициаторов «лечения» товарища Фрунзе) и соорганизатор октябрьского переворота Николай Подвойский.
Следственная машина под давлением Сталина набирала обороты, к осени 1952 года и барвихинские врачи, и участники ждановского консилиума оказались под арестом. Профессор Виноградов с первых же дней стал активно сотрудничать со следствием и давать показания на кого угодно. Опубликован протокол его очной ставки с Софьей Карпай, которая за более чем годичное заключение никого не оговорила. А мужчина, которого никто и пальцем не тронул, мигом признался во всех мыслимых и немыслимых преступлениях, заодно оклеветав и эту женщину.
Но к ноябрю 1952 года в «деле врачей» произошли очень любопытные изменения. Сразу после того как в камерах на Лубянке оказались действительно крупные фигуры, следователь Рюмин, имевший репутацию антисемита и на тот момент, кроме барвихинского Когана не арестовавший ни одного еврея, был отстранен от дела и вообще уволен из МГБ. Его сменил близкий к Лаврентию Павловичу Берии генерал Гоглидзе. Сразу после этой кадровой перестановки начались массовые аресты исключительно медиков-евреев, причем никаких обвинений, кроме очевидно вздорных, им не предъявили.
Происходящее неудивительно – евреи в кремлевской медицине были уже давно нежелательны, ту же Карпай еще в 1950 году без видимой причины из Лечсанупра уволили. Борис Коган стал исключением, видимо, потому, что был большевиком с дореволюционным стажем.
Так «дело кремлевских медиков» превратилось в «дело врачей-евреев», очень напоминающее что-то из «проклятого царского прошлого». Само собой, в 1953 году подобные обвинения просуществовали недолго. Уже в апреле всех врачей – как евреев, так и неевреев – с извинениями отпустили на свободу. Товарищ Сталин отошел в мир иной с клеймом антисемита, а доктор Тимашук с примерно таким же клеймом прожила еще многие годы. Ну а Лаврентий Павлович Берия, который, похоже, организовал как незаконные аресты евреев-медиков, так и их триумфальное освобождение, вскоре был расстрелян своими же товарищами по Политбюро как английский шпион.
Завершить эту странную историю, по-моему, лучше всего цитатой из письма видного большевистского деятеля, которого тоже считали шпионом. Правда, германским.
«Дорогой Алексей Максимыч! (Горький. – М.Б.)
Известие о том, что Вас лечит новым способом «большевик», хотя и бывший, меня, ей-ей, обеспокоило. Упаси боже от врачей-товарищей вообще, врачей-большевиков в частности! Право же, в 99 случаях из 100 врачи-товарищи – «ослы». Уверяю Вас, что лечиться (кроме мелочных случаев) надо только у первоклассных знаменитостей. Пробовать на себе изобретения большевика – это ужасно!!!
В.И. Ленин, 1913 год».
Алексей Казаков 
