Сергей Никольский
Феномен Советского Союза неразрывно связан с фигурой Владимира Ленина – его представлениями, убеждениями и наработанными идеями. Кадр кинохроники/РИА Новости
«В чем сила, брат?» Вопрос и ответ Данилы Багрова в знаменитом фильме можно считать смыслом переживаемого времени, в особенности в попытках осмысления исторического явления СССР, 100-летняя годовщина которого наступает.
В отечественном сознании понятие «правда» сакрально и понимается двойственно. Как «правда-истина» в научном и рациональном смысле оно используется мало, зато в моральном и эмоциональном как «правда-справедливость» непомерно широко.
В качестве концепта о глубинной российской реальности оно стало смыслообразующим в философском кинематографе Алексея Балабанова. Его «Брат», «Брат-2», «Груз 200», «Кочегар», «Жмурки» построены на конфликте историософских идей и объективной реальности. В фильмах императивно должное «Всё – всем» и «Своих не бросаем» парадоксально сосуществует с противоположным, реально сущим – «Всё – одному» и «Одни выживают ценой других». (Вспомним, например, как в «Жмурках» бандит Сережа (А. Панин) вперемешку убивает и крестится на православные храмы.)
Подобным образом являло себя и многогранное содержание СССР, вызывая противоположные оценки, равно кажущиеся справедливыми. Результат: неосмысленная сложность советского не позволяет и сегодня – спустя 30 лет после гибели проекта – вывести разум из исторического тупика.
Прошлое – это не вчера. Прошлое – это неосознанное сегодня, которое исключает отличное от прошлого завтра. К тому же с недавних пор попытки осмысления вовсе прекращены, напротив, возобновлены усилия по произвольному – на конъюнктурную потребу – извлечения из советского его отдельных противоречивых частей.
Кроме политического запроса такое отношение к прошлому еще и привычка, чуть не национальная черта – не доводить до конца, слабосильно барахтаться в противоречиях или, напротив, бездумно-отчаянно разрубать их как гордиев узел, не предвидя даже ближайшие последствия.
Топтание на Сенатской площади декабристов с программами реформ в кармане; упорное культивирование «военных поселений» Николаем I в надежде вернуться вождем в возрожденный «Священный союз» европейских монархов; народовольческая бомба под Александра II, чтобы толкнуть страну к революции; политическая неспособность русской буржуазии в 1917 году выйти из войны и отдать землю крестьянам; авантюризм большевиков в надежде исключить капиталистический путь и разжигание гражданской войны с целью «учредить» коммунизм. Это по-нашему.
То, как такого рода примеры сделались возможны, как без критического осознания они множились и даже повторялись – малоисследованная тема, которую в газетной статье можно лишь затронуть.
Теоретические основания
Феномен СССР справедливо связывают с именем Владимира Ленина. Поэтому прежде всего вокруг этой фигуры и будет вестись разговор. Начать его следует с обозначения наиболее глубоких оснований, опираясь на которые им были сделаны теоретические разработки и осуществлены политические практики.
Первое очевидное основание – возведенная в ранг веры теория, будто марксизм наконец открыл законы истории и дело теперь за тем, чтобы создать механизмы для успешного следования им в жизни. Помним его знаменитое: «Учение Маркса всесильно…» Поэтому: капитализм доживает последние дни и ему на смену идет коммунизм.
Второе основание следует из ошибочной идеи Маркса и Энгельса, будто «общинный коллективизм» крестьянской России – это исключительно редкий для страны исторический шанс избежать ужасов капиталистического развития и прямо из феодализма шагнуть в коммунизм. Классики, однако, полагали (и этим пренебрегал Ленин), что такой скачок будет возможен лишь после победы пролетарской революции на передовом Западе и только тогда, когда европейский пролетариат окажет организационную и финансовую помощь русскому коллективистскому от природы крестьянству.
Авторы «Манифеста» не сознавали, что общинный коллективизм держится не столько благодаря «склонным к производственной дружественности» земледельцам, сколько усилием власти, которая изобрела и успешно использовала круговую поруку как налоговый и рекрутский механизм в полудикой деревне (А. Чехов).
От этой ошибки, в том числе и в результате общения с отечественными социал-демократами, Маркс и Энгельс впоследствии избавились. Но это не отвратило Ленина от его упорных попыток организационными и революционными мерами капитализма избежать. Более того, идея основоположников о классовой борьбе как главной движущей силе исторического развития, о том, что именно она будет составлять всеобъемлющее содержание общественного развития вплоть до отмирания государства при коммунизме, овладела сознанием большевиков. Инструментом, организующим борьбу пролетариата, должна была стать партия профессиональных революционеров с ее принципом демократического централизма, который сперва – при Ленине – вел к централизованной меритократии группы товарищей-единомышленников, а затем и к диктатуре Сталина.
В контексте революционных мечтаний Советы должны были стать органами народной власти. Но уже весной 1918 года в деревнях они были заменены на послушные большевикам и державшиеся на штыках чоновцев комитеты деревенской бедноты, а в дальнейшем превратились в одну из многих вывесок «советского демократического правления» наряду с «отстаивающими права трудящихся» профсоюзами, Конституцией и всенародными выборами безальтернативных выдвиженцев «нерушимого блока коммунистов и беспартийных».
Что до права как фундамента общественного устройства, то оно сперва было оскоплено классовым подходом (перестало быть правом для всех), а вскоре и вовсе сделалось манипулятивным инструментом власти. Его действенность обеспечивалась политической полицией, которая, как и всегда в российской истории, стала непосредственным продолжением диктаторской воли. Так, например, в течение полутора лет (с конца 1917 до начала 1919-го) в ходе юридических манипуляций, согласно череде законов, земля от крестьянина «ушла» к государственному чиновнику, что нашло выражение в замене нормы «общенародной собственности на землю со свободным выбором крестьянами любой формы хозяйствования» нормой «социалистического земледелия и собственности на землю государства». А вскоре в контексте разжигаемой не без участия большевиков классовой борьбы право и вовсе было замещено «революционным правосознанием масс».
Третьим основанием ленинизма, вскоре перешедшего в сталинизм, была уверенность, что революция в России есть начало революции мировой. Ее итогом станет всемирный СССР – «союз рабочих и крестьян всего мира» (В. Ленин), в котором наше отечество займет свое всегдашнее скромное место аграрно-сырьевого придатка на оконечности Европы.
Задаче теоретической и организационной подготовки «мирового пожара» была посвящена деятельность учрежденного в Москве в марте 1919 года III Коммунистического интернационала, легально продолжавшаяся до того, как в угоду союзникам он был якобы ликвидирован в 1943 году. Первым, хотя и неудачным опытом экспорта революции за рубеж стала в 1920 году война с Польшей с целью стимулирования тамошних рабочих и крестьян к свержению под водительством Красной армии своих классовых врагов.
В русле творческого развития марксизма сразу после Октября Лениным и Троцким была опробована идея создания «нового советского человека» посредством его перевоспитания – принуждением к «социалистическому труду», в недалекой перспективе безвозмездному. Трудовые армии – исторический аналог военных поселений Николая I, постепенно вылившиеся в систему ГУЛАГа, – были первым организационным и экономическим изобретением новой власти. С их помощью труд должен был сделаться моральной привычкой, в соответствии с которой, как выразился один из большевистских популяризаторов идеи, глаза всех тружеников должны были быть приучены смотреть так, чтобы постоянно находить ответ на вопрос «нельзя ли где-нибудь что-нибудь улучшить» (Е. Преображенский).
Одновременно в этом гигантском планомерном творческом процессе предстояло окончательно решить национальный вопрос. Ожидалась переплавка более сотни малых и больших народов и этносов Российской империи, уничтожение-отмирание религиозных верований, исчезновение зачатков и самой возможности появления национальных государств и, напротив, рождение единого интернационального государства – эталона и будущности всего мира. Само собой эта задача становилась основной и для новой культуры, в которой воспевались те пастухи и свинарки, которые отныне «никогда не забывали» друг друга, поскольку «подружились в Москве».
Торжество социальной парадоксальности
Все перечисленные теоретические, политические и организационные основания и мероприятия большевиков, изобретенные и отчасти начавшие реализоваться в послеоктябрьский период, были каркасом будущего СССР, учрежденного в декабре 1922 года и расширившего свои границы в начале и после окончания Второй мировой войны.
Конечно, реальный СССР оказался намного сложнее проекта 1917–1921 годов, а его установление стало возможно в силу запущенных и реализованных властью нескольких сложных и отчасти противоположных общественных процессов.
Первый был связан с обузданием народной самодеятельности, превратившейся перед Октябрем в практически неуправляемую стихию. Хлынувшая в страну многомиллионная волна несколько лет живших рядом со смертью вооруженных демобилизованных и дезертиров (почти сплошь – крестьян) привела к «решению земельного вопроса» захватами помещичьих и иных не крестьянских земель. Надежды большевиков сразу создать колхозы и коммуны моментально обратились в прах. Попытки встроить стихию в коммунистические рамки, отменить рынок и затягивать узду продразверстки после окончания войны привели к крестьянскому сопротивлению под лозунгом «Советы без коммунистов!» Верно почуяв опасность потери власти, Ленин пошел на новую экономическую политику (НЭП).
НЭП возродил не только экономическую, но и культурную свободу. Творчество в сфере духовного производства, сделавшееся повсеместным, тоже вскоре потребовало обуздания. Поэтому после разгрома политических оппозиций в 1920-е пришел конец и культурной вольнице, которая позже была загнана в гурты – союзы, без которых творчеством заниматься было уже нельзя. В «год великого перелома» началось сворачивание и экономической свободы, а заодно – для прочности социалистического фундамента – и физического уничтожения носителей капитализма в деревне.
Обуздание народной стихии также приняло форму национальной государственной политики на первых порах в форме потворствования местным национализмам. В контексте веры в близкую мировую победу марксизма и создания «единого человечьего общежития без Россий и Латвий» (В. Маяковский) стала реализовываться ленинско-сталинская идея коренизации – преимущественного, в том числе за счет русского народа, развития народов прежних национальных окраин. В отношении Украинской ССР это имело дополнительную цель показать этническим украинцам, оставшимся за границами СССР, что в Стране Советов жить лучше, чем в капиталистических государствах.
Однако уже в начале 1930-х годов от политики местного нацстроительства отказались: на европейской границе процесс пошел слишком быстро, а в неграмотной, преимущественно кочевой Азии почти не двигался. Не улучшилось на окраинах и отношение к русским, хотя теперь и большевикам. Единства не просматривалось, поэтому был взят противоположный курс на создание унифицированного интернационального «советского человека» на базе коммунистического мировоззрения и русской культуры. Октябрьская иллюзия народной свободы во всех отношениях была изжита.
Второй процесс, обеспечивший образование и укрепление СССР, связанный с идеей обуздания народной самодеятельности, состоял в переформатировании индивидуальной и коллективной памяти – важнейшей сферы общественного сознания. Начавшись еще в 1920-х политическими процессами, в том числе над интеллигенцией и Троцким, он набрал силу в 1930-е тремя московскими судами 1936–1938 годов, плавно перешедшими в Большой террор с последующими казнями Зиновьева, Каменева, Бухарина, Рыкова и прочих соратников Ленина. Всем вменялось в вину стремление возродить капитализм и отторгнуть от России республики – первые ростки мирового СССР.
В духовной сфере тон стали задавать миллионные тиражи романов типа «Как закалялась сталь» (начал издаваться с 1934-го), а тотальная замена памяти под контролем партийных органов и ОГПУ-НКВД развернулась с издания в 1938 году труда «История ВКП(б). Краткий курс». Недопущение какого-либо проявления памяти прежней стало важнейшей политической задачей.
Высказываемое иногда мнение о незнании тогдашнего населения о происходящем в стране, что и обусловило неучастие в смертельном замесе, вряд ли состоятельно. Даже если брать во внимание не весь комплекс мероприятий в экономике, политике и духовной сфере, а только коллективизацию, то не знать о ней было практически невозможно. При среднем размере только одной деревенской категории репрессированных – кулаков с семьей из шести человек, зная количество раскулаченных – миллион семей, получаем 6 млн только непосредственно пострадавших. Но кроме того, родственников у каждой семьи, живущих не только в деревнях, но и в городе, обычно набирается не менее десятка. Цифра осведомленных увеличивается до 60 млн. Население в СССР в 1930 году составляло 160 млн, за вычетом не менее трети несовершеннолетних, взрослых насчитаем порядка 110 млн. Могло ли что-то значительное происходить в стране и в какой-то мере касаться 60 млн человек таким образом, что остальные 50 млн об этом не знали вообще ничего? А ведь только это событие включает в себя до 7 млн жертв голода 1932–1933 годов – двух из восьми лет процесса коллективизации.
И, наконец, нужно сказать о третьем общественном процессе укоренения СССР, который в противоположность первым двум имел позитивную окраску. Это высвобожденная гигантская энергия низовой части общества, либо ранее в разных формах эксплуатируемой и не имевшей доступа к образованию, профессиональному развитию, здравоохранению и культуре, либо тех, кто родился накануне или сразу после Октября. Для них, чья юность и взросление пришлись на 1920–1930-е годы, не существовало проблемы замены памяти реальной памятью придуманной, не существовало трагического опыта классовой борьбы, памяти об уничтоженной свободе и самостоятельном хозяйствовании в НЭП, напротив, имел место реальный опыт трудной, но в чем-то и справедливой жизни (равенство в нищете) первых десятилетий советской власти. Для них нормой и обычаем сделались бесплатные, хотя и убогие образование и медицина, гарантированная занятость – пусть это была даже простая работа в колхозах, к которым они были при отсутствии паспортов «прикреплены». Не имея представления о свободе, они не тужили о новой форме рабства. К тому же это было время, когда страна затевала гигантские стройки (а о том, что они оплачивались голодом и гибелью миллионов крестьян, молчали все). Даже набиравший силу принудительный труд узников ГУЛАГа не слишком отличался от труда и голода деревни и не слишком пугал.
Живя в России, ровесники Октября также ничего не знали о жизни на окраинах страны, например об аграрном среднеазиатском обществе теперь уже в сталинской, общинно-крепостнической форме, об уничтожении «басмаческих» родов, о погибшей от голода половине населения казахстанских степей и бегстве за рубеж сотен тысяч выживших, о голодной смерти миллионов украинцев и крестьян Кубани и Поволжья. Изучая под контролем партийцев и наблюдением чекистов «Краткий курс», читая роман Николая Островского, молодые верили в коммунистическое будущее мира и дружбу социалистических наций СССР.
Победа в Великой Отечественной войне, традиционно подаваемая как победа нового строя, победой социалистической идеи не была. Это была победа людей, объединившихся вокруг ценностей жизни против ослепленного нацизмом сообщества, объявившего свое право на уничтожение или порабощение других сообществ по расовым, этническим и идейным основаниям. Реальное советское, напротив, сделало борьбу с человеконенавистническим более трагической и тяжелой. Это выразилось и в Большом терроре, унесшем накануне войны жизни более 30 тыс. военачальников старшего и высшего ранга, и «мудрое» военное вмешательство диктатора в ход военных действий в течение по крайней мере первого года войны, приведшее к бесполезным гигантским потерям. О том, чем было в реальности так называемое политическое руководство в войсках, лучше партийных пропагандистов доносят нам свидетельские показания больших отечественных писателей – участников войны. Вспомним хотя бы образ начальника политотдела дивизии полковника Мусенка в романе Виктора Астафьева «Прокляты и убиты».
Надеждам увидевших Европу фронтовиков на то, что после войны по крайней мере колхозы будут распущены, не суждено было сбыться. Равно как и надеждам освобожденных народов Восточной Европы, что, разгромив фашизм, советские позволят им жить своей жизнью. «Мы не для того гибли, освобождая вас, чтобы теперь уйти с вашей земли», – примерно так Леонид Брежнев ответил чехословацким коммунистам, предложившим Москве устроить у себя на родине «социализм с человеческим лицом». К тому же опыт включения в состав СССР стран Прибалтики наглядно показал Восточной Европе, что ее ждет в случае упорного нежелания следовать вместе с Советским Союзом к «мировому СССР».
Пригрезившиеся перемены
Послесталинское время, смягчив несвободу и допустив возможность советского человека жить двойной – официальной и реальной – жизнью, несколько отсрочило крах СССР, этого великого безнадежного эксперимента, затеянного на негодных основах, героическими усилиями, большой кровью и с несбывшимися мечтами. Но даже допускаемые в конце эксперимента послабления за редкими исключениями, когда людям разрешалась хоть и ограниченная по своим масштабам, но все же свободная жизнь, не позволило достичь уровней экономического прогресса, ставших обыденностью для капитализма.
Обещание к 1980 году жить при коммунизме было столь же иллюзорно, как и выполнение очередной продовольственной программы. Космос и создание ядерного паритета были единственными исключениями, плодом гигантского напряжения всей страны, своей исключительностью лишь подтвердившими близившийся трагический финал. Советский Союз, поставивший цель избегнуть капитализма, умер, открыв дорогу своему заклятому врагу.
Однако новая Россия, как всегда безоглядно, ринувшись в капитализм, грезившегося золотого века не обрела. Оказалось, что провозгласить уничтоженным историческое самовластье, небрежение правом, культурой и ценностью отдельного человека, провозгласить необходимость «всеми правдами и неправдами жить не по лжи» проще, чем сделать это реальными нормами бытия.
Историософские парадигмы «Всё – всем» и «Своих не бросаем» по-прежнему мирно соседствуют с противоположным сущим: «Всё – одному» и «Одни выживают ценой других». И на вопрос: «В чем сила, брат?» слышится ответ не от сокрушающего американских супостатов Данилы Багрова, а все от того же Сережи-бандита, крестящегося на храмы.
Алексей Казаков