Юрий Юдин
Арктические просторы стали идеальным полигоном для испытания воли и твердости советского человека. Кадр из фильма «Туда, где сходятся меридианы». Изображение РИА Новости
Мне уже доводилось рассказывать, что хронотоп Страны Советов был устроен сложно (см. «Погасло дневное светило», «НГ-Exlibris» от 03.03.21).
Восходящее солнце было изображено в советском гербе. С середины 1930-х общим местом стали сравнения Сталина с солнцем. Всякий читатель, поживший в СССР, без труда припомнит несколько важных песен с солярной символикой. «Солнечный круг, небо вокруг». «Утомленное солнце нежно с морем прощалось». «Звезда по имени Солнце».
Партия между тем втайне от себя исповедовала лунный календарь. Лунный серп в гербе был даже заметней – пусть и замаскированный под орудие крестьянской жатвы.
В этой связи интересны подсчеты Георгия Лесскиса в тексте «Мастера и Маргариты» Булгакова. В романе Мастера, где дело происходит в Ершалаиме, 26 раз отмечено Солнце и 13 раз Луна. В романе о Мастере, где место действия – советская Москва (а также Ялта и Днепр под Киевом), Луна упомянута 78 раз, Солнце – 18 раз.
Что может сделать лунный свет
Конкретно-аллегорическая луна фигурирует в названиях нескольких советских прозаических опусов: «Луна с правой стороны» Сергея Малашкина (1926), «Повесть непогашенной луны» Бориса Пильняка (1926), «Незнайка на Луне» Николая Носова (1965), «На полпути к Луне» Василия Аксенова (1966). Два из них написаны в разгар нэпа, еще два – на излете оттепели.
В повести Малашкина юная героиня попадает в среду растленных комсомольцев (становится «женой 22 мужей»), но вырывается из логова разврата благодаря любви к настоящему коммунисту. Этот сюжет в пародийном ключе позднее использовал Владимир Сорокин в романе «Тридцатая любовь Марины» (1984).
Малашкин написал немало, но «Луна с правой стороны» осталась самым известным его сочинением, выдержав девять прижизненных изданий. Приведем пародию на это сочинение пера Александра Архангельского:
«Чтобы понравиться Антону, я надела тюлевые трусики, накрасила губы и, закурив трубку, уселась в соблазнительной позе, положив ноги на стол и поплевывая через левое колено.
Увидев меня, Антон ужасно смутился, страшно покраснел, потом побледнел, и на носу у него выступили большие розовые пятна величиной с антоновское яблоко.
Мои голые ноги сияли лунами, и от них исходил запах весны, чернозема и яичного мыла. Мне захотелось подойти к Антону, обнять его мужественные колени, но вместо этого я вызывающе расхохоталась порочным смехом прямо ему в лицо и, виляя бедрами, насмешливо сказала:
– Что ж вы сидите, словно вы не мужчина, а пионер?
Антон страшно смутился, ужасно побледнел, потом покраснел, болезненная судорога прошлась по его лицу; грустно опустив голову, он глухо прошептал, поднявшись и идя к дверям:
– Вы деклассированный элемент, и мне больно смотреть на вас».
В повести Пильняка намеками и экивоками изображаются борьба в партийных верхах и героический командарм Гаврилов, который гибнет в результате операции (хирургической и политической, а не военной).
В романе Носова земные коротышки, оказавшись на Луне, после ряда приключений устраивают социалистическую революцию. Поздняя реплика в эту же сторону – фильм Алексея Федорченко «Первые на Луне» (2005), тщательно документированное действие которого происходит в 1938 якобы году.
И лишь рассказ Аксенова не имеет отношения к политике: речь в нем идет о любви простого сибирского работяги к столичной стюардессе. Зато бесконечные перелеты и географические грезы героев уверенно конструируют топос огромной холодной страны.
«Внизу, очень далеко, проплывала каменная безжизненная остроугольная страна, таящая в каждой своей складке конец. Кирпиченко даже вздрогнул, представив себе, как в этом ледяном пространстве над жесткой и пустынной землей плывет металлическая сигара, полная человеческого тепла, вежливости, папиросного дыма, глухого говора и смеха, шуточек таких, что оторви да брось, минеральной воды, капель водопада из плодородных краев, и он сидит здесь и курит, а где-то в хвосте, а может быть, и в середине разгуливает женщина, каких на самом деле не бывает, до каких тебе далеко, как до Луны».
День серебра
Выпишем еще кусочек из книжки Николая Михайлова «Над картой Родины», удостоенной Сталинской премии в 1948 году:
«На исходе декабря наш народ встречает в своей стране новый год одиннадцать раз, по часовым поясам: сначала на берегу Тихого океана, потом все западнее и западнее, наконец в Москве. Для слушателей на советском Дальнем Востоке центральное радио вещает в другое время, на другой волне: там люди бодрствуют, когда москвичи спят.
Размеры СССР поистине космические: когда читатель в дни полнолуния увидит лик луны, пусть он вспомнит, что видимая им часть этой планеты меньше советской территории и что к лунному полушарию нужно было бы прибавить, скажем, Аргентину, чтобы оно по площади сравнялось с нашей страной».
Почему довеском к Луне здесь служит Аргентина? Потому что это название – от argentum, серебро. Серебро металл лунный, а золото – солнечный, это символика общепринятая. В Древнем Перу, например, считали, что золото – экскременты Солнца, а серебро – Луны.
Ада Сванидзе-Крыжановская вспоминает: в середине 1950-х она была студенткой. Один из ее сокурсников любил повторять с утрированным грузинским акцентом: «Или мы обобъем Луну листовым железом, или нас сомнут».
Эта абсурдистская шуточка пародирует известный лозунг Сталина (1931): «Мы отстали от передовых стран на пятьдесят – сто лет. Мы должны пробежать это расстояние в десять лет, а иначе нас сомнут». Но откуда взялась Луна – ведь до полетов в космос оставалось еще несколько лет? А вот оттуда.
Два метасюжета
Кирилл Кобрин выделяет в русской литературе «особенный жанр метели», опираясь на тексты Пушкина («Метель»), Льва Толстого («Метель», «Хозяин и работник»), Чехова («По делам службы») и Сорокина («Метель»).
Некое расстояние следует преодолеть для достижения неких целей, но козни русской зимы расстраивают эти планы. Расстояние невелико, но непреодолимо. «Перед нами вовсе не сюжет о путешествии за тридевять земель, скорее «метель» как жанр есть один из вариантов известной истории об Ахиллесе и черепахе... В сущности, «метель» – жанр кафкианский; рассказ Льва Толстого как бы предвосхищает мытарства землемера К.».
Конец «Метели» Пушкина, впрочем, счастливый: из пятерых героев трое лежат на погосте, зато двое живых заключают вожделенный брак. «Природа побеждена – но не Культурой, а Случаем, даже Судьбой», – резюмирует Кобрин.
Сходным образом обстоят дела в «Двух капитанах» Каверина, но об этом романе я надеюсь как-нибудь рассказать отдельно.
За пределами описанного Кобриным метасюжета (или инварианта) остаются:
метель в «Капитанской дочке» (появление Пугачева);
метель в «Ночи перед Рождеством» (появление черта, головы, дьяка и других гостей Солохи);
вьюга в «Шинели» (появление призрака Акакия Акакиевича);
метель в «Песне о купце Калашникове» (появление опричника Кирибеевича);
метель в «Войне и мире» (роды княгини Лизы и появление князя Андрея, ожившего мертвеца);
метель в «Анне Карениной» (появление Вронского на станции);
воспоминание о метели в «Морской болезни» Куприна (с появлением насильника);
метель в «Белой гвардии» (появление старшего Турбина, Мышлаевского и др.);
вьюга в «Собачьем сердце» (появление профессора Преображенского).
«Метель» Пильняка, нарочито сумбурно построенная. Дважды из метели отставному дьячку является каменная баба с мордовским лицом («Все мы умрем, конечно, оставшись в истории мордвою»). На третий раз из метели к самому повествователю вваливаются гости-коммунисты, веселые люди: товарищи Воронов, Павлов, Собакин и среди них товарищ Елена («Милый философ! над землею метель, над землею свобода, над землею революция! Как же можно так спать?! Как хорошо! как хорошо!»).
Наконец, в «Докторе Живаго» Юрию Андреевичу в лабиринте московских переулков из метели является сама революция. Мальчишка-газетчик, вынырнувший прямо из стихии, приносит весть о перевороте и первых декретах советской власти.
Все это вкупе составляет еще один инвариант, назовем его «вдруг-откуда-ни-возьмись».
Это и есть герой, описанный обер-прокурором Победоносцевым: «Да знаете ли вы, что такое Россия? Ледяная пустыня, а по ней ходит лихой человек».
Происхождение Снегурочки
А были еще «Буран» Сергея Аксакова. Другие рассказы Чехова («Ведьма», «На пути», «То была она!»). «Кубок метелей» Андрея Белого. Эссе Бунина «Гегель, фрак, метель». Другие опусы Булгакова («Алый мах», «Записки юного врача», «Морфий», «Дом Эльпит-Рабкоммуна»). Навязчивый лейтмотив метели в «Голом годе» Пильняка.
Были «Снежная маска» и «Двенадцать» Блока. Стихи Вяземского («Метель»), Пушкина («Зимний вечер», «Бесы»), Боратынского («Где сладкий шепот…»). Лермонтова («Русская песня»), Фета («Метель»), Анненского («Тоска миража»). Мандельштама («Петербургские строфы»), Пастернака («Метель», «Зимняя ночь»), Заболоцкого («Оттепель после метели»). Наконец, Георгия Иванова («Золотая осень крепостного права», что «еще не скоро сменится метелью»).
Еще один архетипический сюжет – сказка «Морозко». Злая мачеха посылает падчерицу в зимний лес на гибель. Старик Морозко сначала глумится над ней («Тепло ли тебе, милая?»), но после испытания награждает богатым приданым. Тогда мачеха посылает в лес родную дочь, но та не выдерживает испытания и погибает от холода.
Этот сюжет использовали Владимир Одоевский («Мороз Иванович», с мотивом ледяного дома), Николай Некрасов («Мороз, Красный нос») и др. Он известен и европейским народам. Но у немцев вместо старика Морозки фигурирует фрау Холле (в русских переводах «госпожа Метелица»), вариант Дикой охотницы и Снежной королевы.
В XIX веке сказочный Морозко сливается с образом святого Николая (Санта-Клаус, Никола Зимний) в гибридного Деда Мороза. А умная падчерица превращается в Снегурочку.
Если в Российской империи праздновалась мистерия Рождества, а Дед Мороз и Снегурочка были фигурами заднего плана, то в СССР они стали главными новогодними героями. У них появились аналоги даже в южных республиках, где снег видят редко (Грузия – Товлис бубуа и Пикия, Узбекистан – Корбобо и Коркиз).
Возвращение Нового года и школьного литературного канона происходит практически одновременно.
В школе 1920-х проходили «Повести Белкина», «Капитанскую дочку», «Снегурочку» Островского и пр. Но сам предмет «литература» порой исчезал из учебного курса, составляя лишь ряд иллюстраций к курсу обществоведения.
В 1934-м литература и история обрели в школе полные права, в 1935-м вернулись елки, в 1937-м – школьный литературный канон. Дело довершили кино и ТВ. Классикой стали «Карнавальная ночь» (1956) и «Ирония судьбы» (1975) Эльдара Рязанова, «Вечера на хуторе» (1961) и «Морозко» (1964) Александра Роу. А также мультфильмы «Снегурочка» (1952), «Снеговик-почтовик» (1955), «Двенадцать месяцев» (1956), «Снежная королева» (1957), «Падал прошлогодний снег» (1984), «Зима в Простоквашино» (1984).
После премьеры «Вишневого сада» (1904) Чехов рассказывал Станиславскому сюжет новой пьесы: «Два друга, оба молодые, любят одну и ту же женщину... Кончается тем, что оба они уезжают в экспедицию на Северный полюс. Декорация последнего действия изображает громадный корабль, затертый во льдах. В финале пьесы оба приятеля видят белый призрак, скользящий по снегу. Очевидно, это тень или душа скончавшейся далеко на родине любимой женщины».
Колосс – Красный нос
В поэме Николая Тихонова «Киров с нами» (1941) по ледяному блокадному Ленинграду разгуливает призрак мертвого вождя. Поэма приводит на ум и «Медный всадник» с «Каменным гостем» (фабульно). И некрасовский «Мороз – Красный нос» (метрически). И всю обширную традицию призрачного Петербурга.
Под грохот полночных снарядов,
В полночный воздушный налет,
В железных ночах Ленинграда
По городу Киров идет.
Идет – по деревьям шагает,
Трещит по замерзлой воде,
И яркое солнце играет
В косматой его бороде.
В шинели армейской походной,
Как будто полков впереди,
Идет он тем шагом свободным,
Каким он в сраженья ходил.
Глядит – хорошо ли метели
Лесные тропы занесли,
И нет ли где трещины, щели,
И нет ли где голой земли?
Звезда на фуражке алеет,
Горит его взор огневой,
Идет, ленинградцев жалея,
Гордясь их красой боевой
Забравшись на сосну большую,
По веточкам палицей бьет
И сам про себя удалую,
Хвастливую песню поет.
Ледяная пустыня и лихой человек. Как и было сказано.
Арктический полигон
В общем даже странно, что арктическая эпопея в прозе в СССР большого распространения не получила. Жюль-верновская традиция, подобно магнитной аномалии, все время заставляла певцов северных широт уклоняться в сторону фантастики. И знаменитый роман Каверина этой тенденции не переломил.
Кроме «Двух капитанов», на звание полярной эпопеи в советской литературе может претендовать только «Территория» Олега Куваева (1975). Между прочим, у Каверина полярному летчику (Сане Григорьеву) уделено куда больше внимания, чем полярному геологу (его жене Кате). Зато у Куваева полярные геологи взяли убедительный реванш.
Катерина Кларк пишет: «Советский Союз считал своим американского писателя Джека Лондона, известного рассказами о диких просторах Аляски... Именно рассказы Лондона читали Ленину перед его кончиной в 1924 году». Если верить Крупской, особенно Ленин любил рассказ «Любовь к жизни», где погибающий от голода и холода человек побеждал ледяную пустыню благодаря уму и воле. Арктические просторы, по мнению Кларк, стали идеальным полигоном для испытания воли и твердости.
Да, но прямо и непосредственно Джек Лондон повлиял именно на роман Куваева. В «Территории» путем обращения к американской традиции был сломан угрюмый и депрессивный русский золотоискательский дискурс (Мамин-Сибиряк, Вячеслав Шишков, Александр Грин и др.). Советские геологи предстали людьми грубоватыми, но благородными, наподобие джек-лондоновского Малыша. А порою и тайными романтиками и интеллектуалами наподобие джек-лондоновского Смока.
Роман Куваева связан и с «суровым стилем», популярным в советской живописи с конца 1950-х (время романного действия) до середины 1970-х (время написания романа).
Искусствовед Алексей Бобриков считает, что идеология «сурового стиля» – род советской Реформации, индивидуальное переживание советской веры вместо коллективных обрядов. Главная тема здесь – подвижническое самопреодоление, мирская аскеза. Труд по-прежнему понимается как покорение природы, главные герои – строители, геологи, нефтяники. Но индивидуальный героизм «сурового стиля» ближе не к коллективному сталинскому героизму, а к мифу американского фронтира или Клондайка.
Околонаучные грезы
Что касается советской арктической фантастики, то, кроме Жюля Верна («Путешествие капитана Гаттераса»), на память жанра повлияли Мэри Шелли («Франкенштейн»), Эдгар По («Приключения Артура Гордона Пима») и Владимир Обручев («Земля Санникова»).
Фантастические романы на арктическую тему дали Александр Беляев, Григорий Гребнёв, Григорий Адамов, Александр Казанцев.
Повесть Леонида Платова «Архипелаг исчезающих островов» (1949) с первых строк откровенно подражает «Двум капитанам» (провинциальный Весьегонск, учитель географии, детские мечты о полярных плаваниях). Но скоро оборачивается скучной советской фантастикой.
Позднее прорезался другой жанр – полярный роман-анекдот: книги Виктора Конецкого, Владимира Санина, Александра Покровского. К ним по ряду признаков примыкает даже довлатовская «Зона».
Отдельно выделим сочинение полузабытое, но очень интересное. «Арктания» Григория Гребнёва – фантастический роман, написанный в 1937-м. Действие его происходит в коммунистическом будущем.
Над Северным полюсом висит зачем-то в воздухе научная станция Арктания.
Мальчик Юра, сын начальника станции, пропадает в пургу. Полярники находят тело в ледяной глыбе. Профессор Британов оживляет мертвеца, но это совсем другой мальчик. Это индеец из боливийского племени, переселенного на дно Ледовитого океана в качестве рабов.
Маленький индеец рассказывает, что невдалеке от Арктании устроили свое подводное логово недобитые «крестовики» – фашисты христианского пошиба. Зампредседателя Всемирного Совета негритянский коммунист-адмирал по кличке Бронзовый Джо обращается к человечеству с воззванием. Большевики образуют Чрезвычайную полярную комиссию.
Под ногами путается карлик-шпион, но его быстро нейтрализуют. Полярники совершают вылазку во вражеское логово. А геофизики придумывают способ поднять это гнездо на поверхность с помощью радиоактивного взрыва.
В небольшой роман для подростков автор умудряется упаковать целый ворох мифологем. Летающая Лапута и мрачная Гиперборея. Новые крестоносцы и оживший Лазарь. Роковая фашистская красотка и беспощадная большевистская валькирия. Новый капитан Немо и новый подводный Маугли. Геркулесовы столпы и плавучие острова. Новый Гулливер – стереоскопический призрак Большого Брата. Радий, который исцеляет мертвых и двигает горы. В общем, красота.
Кроме того, в романе выведены сразу четыре пары отцов и детей. Причем некоторые из них служат противоборствующим режимам.
Путь гиперборейцев
Борхес утверждает: для материалистов основа всего – это пространство (потому что «главное для материалистов – атомы»). Для идеалиста же основа всего – «космическое сновидение, которое мы называем временем».
Большевики называли себя убежденными и принципиальными материалистами. Но с уточняющей оговоркой: диалектическими и историческими. Идеология и идеократия были гораздо важней, чем власть материи. Нищие колхозы предпочтительней сытых кулаков. Потому что идея-то у колхозов правильная: коллективный планомерный труд под неусыпным партийным присмотром. А постоянные неурожаи можно объяснить схоластической диалектикой либо исторической казуистикой.
Поэтому именно в СССР изобрели пространственно-временной континуум «от забора до обеда». А биологический термин «хронотоп» успешно привили к гуманитарным дисциплинам. А «чрезвычайная тройка» могла состоять из 16 человек. А вместо обещанного коммунизма праздновали Московскую олимпиаду с летающим медведем.
