Юрий Юдин
Школа имени Достоевского была заметным участником проекта по созданию нового человека. Кадр из фильма «Республика ШКИД». 1966
Концепция особенной советско-чекистской антропологии, которая выковывала новую небывалую породу людей, принадлежит Дмитрию Быкову. Она высказывалась им неоднократно, но с разным набором аргументов, так что лучше дать ее в пересказе.
Главным провозвестником антропологической революции был Максим Горький. Он писал хвалебные очерки о перековке заключенных на Соловках и Беломорканале. И приветствовал опыты педагогов-чекистов Антона Макаренко и Матвея Погребинского. Ценная работа проводилась и в системе Наркомпроса. В частности, в ШКИДе (Школе имени Достоевского) под управлением Виктора Сороки-Росинского и в МОПШКе (Московской опытно-показательной школе-коммуне) под началом Моисея Пестрака.
Но вершиной советского антропологического проекта Быков считает Московский институт философии, литературы и истории (ИФЛИ). Здесь выросла целая плеяда поэтов. Многие ифлийцы погибли на фронте, зато другие дожили до мафусаиловых лет. Если эта эпоха вас не убивала, она делала вас сверхчеловеком, восклицает Быков. ИФЛИ существовал недолго, но успел стать «советским лицеем, alma mater для блистательного поколения, выкошенного войной. Однако их хватило на то, чтобы эту войну выиграть, а потом создать культуру оттепели».
Где лес, а где дрова
Концепция занятная, но чрезвычайно уязвимая. Вообще-то, к проповедям Горького советское руководство прислушивалось очень избирательно. Если реализовать все его затеи, режим принял бы совсем другое обличье.
Борис Парамонов пишет, что горьковская антропология порой напоминает нацистского доктора Менгеле. Речь идет уже не о социальной перековке человека, а о трансформации его биологической природы: «Вы хотите, чтоб все болезни, уродства, несовершенства, преждевременная дряхлость и смерть были подробно и точно изучены? Такое изучение не может быть достигнуто экспериментами над собаками, кроликами, морскими свинками. Необходим эксперимент над самим человеком... Для этого потребуются сотни человеческих единиц».
Но попытки биосоциальной гигиены в СССР смешно даже сравнивать не только с машиной Третьего рейха, но и с принудительной стерилизацией «вырожденцев» в США и Швеции, в Канаде и Швейцарии. Радикальных замыслов в советских головах было много. Но дальше замыслов, по счастью, дело не заходило. Тут большевистский размах сильно уступал американской деловитости, шведской аккуратности, немецкой педантичности или японской любознательности.
Но оставим биологию и перейдем к педагогике. Между колониями чекистов в Куряже и Болшеве и рафинированным столичным ИФЛИ не просматривается никакой связи. А вот кардинальное противоречие между этими заведениями усмотреть можно. Чекисты Макаренко и Погребинский проводили смелые педагогические эксперименты. ИФЛИ же был заведением консервативным. Здесь сумели сохранить академическую систему гуманитарного образования как раз в те годы, когда эта система активно разрушалась смелыми экспериментаторами.
Советские педагогические начинания вообще нельзя считать частями единой системы. Надежда Крупская одной рукой громила Макаренко, другой душила «Республику ШКИД». Но и Макаренко считал утопию Сороки-Росинского вредительской и был причастен к разгрому ШКИДы. И это не просто пауки в банке – два скорпиона и одна фаланга. У каждого были свои убеждения, свой опыт, своя сумма воззрений.
Философские основы
Борис Гройс считает, что у программы воспитания нового советского человека («обладателя неукротимой воли, направленной на господство над стихийными элементами в природе и в обществе») было два главных источника. Во-первых, это влияние Горького, который смолоду проникся учением Ницше о сверхчеловеке. Во-вторых, это наследство авангардной культуры, которая верила в сверхчеловеческую мощь художника-творца, способного навязать миру новый эстетический порядок.
Гройс указывает и на механизмы этого наследования. Русские формалисты рассматривали историю культуры как борьбу направлений. Молодые движения побеждают благодаря своей витальности. Старые автоматизируются, надоедают и теряют притягательность. Тут учение формалистов сближается со сталинской культурой, для которой главное – борьба передовых и «жизненных» идеологий с реакционными и «декадентскими».
Александр Эткинд признает, что философия переделки человека взята у Ницше. «Это романтическая мечта о сверхчеловеке, из которой логически следовало презрение к человеку живущему, обывателю и мещанину». Но Ницше не мог быть легитимным источником большевизма.
Поначалу большевики интересовались Фрейдом. «Фрейдизм... воспринимался как научно обоснованное обещание действительной, а не литературной переделки человека». Поэтому Лев Троцкий мечтал скрестить Фрейда и Павлова, Крупская поощряла педологию, а Арон Залкинд объявлял о «решительных успехах в деле научного строительства нового массового человека». Потом психоанализ выплеснули вместе с Троцким. Потом разочаровались и в педологии и вернулись к старым гимназическим лекалам.
Красное колесо
При этом Сталин на дух не переносил ни мятежных ницшеанцев, ни авангардных художников. Каток репрессий прошелся по творцам разных направлений. Но авангардисты под него попадали безошибочно (Мейерхольд, Пильняк, Бабель, Хармс, Введенский, Олейников). Сталин не видел в авангардистах ни соперников, ни соратников. Ни даже полезных или бесполезных идиотов. Он хотел всего лишь реставрировать империю – только без аристократии, способной покуситься на его личную власть. Отсюда советский культ сверхчеловеков из низов (полярников, летчиков, стахановцев), безопасных для вождя и связанных с ним фигуральными отцовско-сыновними отношениями.
Пресловутые социальные лифты в этой империи заменяло огромное колесо, быстро выносящее кандидата на самый верх и мгновенно низвергающее его в бездну. Замечательное изобретение, между прочим. Тех, кто зазевался или замешкался, это колесо давит. Тех, кто успел прицепиться, поднимает ввысь, пусть и ненадолго. А все прочие это колесо вращают, лихорадочно стараясь не сбиться с шага. «Вишь какое! А что ты себе думаешь, доедет это колесо?..» – «Тебя первого и доедет, коли будешь лишнее болтать».
Над схваткой остается только сам Сталин. Он не вовлечен в коловращение партии, государства и карательного аппарата. И может со стороны управлять оборотами колеса: чередованием черного и красного, садизма и мазохизма, инь и ян. Этот же круговорот определяет борьбу эстетических течений. В числе репрессированных оказываются и лауреаты Сталинской премии, орденоносцы, народные артисты. Некоторые, дожив до освобождения, снова выносятся наверх (как поэт Смеляков или драматург Каплер). Но в какой фазе вращения этого колеса можно усмотреть момент воспитательной антропологии, остается загадкою.
Советские лицеисты
Можно привести возражения и насчет фактической стороны дела. Московский институт филологии, литературы и истории имени Чернышевского был в 1931 году выделен из состава МГУ, а в 1941-м снова с ним слит. Дольше всех его возглавляла старая большевичка Анна Карпова (родная сестра Розалии Землячки). А последним директором был Александр Асеев, старший майор НКВД. В ИФЛИ учились поэты Твардовский, Коган, Самойлов, Гудзенко, Наровчатов, Левитанский. Философ Гулыга, историк Кнабе, филолог Мелетинский. Глава КГБ Шелепин («железный Шурик»), министр культуры Георгий Александров, дипломат Олег Трояновский и другие видные деятели.
Впрочем, никак не меньше известных литераторов обучалось в Литинституте имени Горького, основанном в 1933-м и существующем до сих пор. Стихотворцы Симонов, Долматовский, Матусовский, Заходер, Коржавин. Прозаики Бондарев, Тендряков, Трифонов, критик Белинков. А также Михаил Кульчицкий, Николай Майоров, Муса Джалиль и еще несколько поэтов, погибших на войне.
ИФЛИ был более престижным заведением: здесь учились дети наркомов, дипломатов, деятелей Коминтерна. И миф ИФЛИ оказался устойчивей. Но оба вуза отличало перекрестное опыление: выпускники Литинститута поступали в аспирантуру ИФЛИ, студенты-ифлийцы посещали литинститутские семинары.
К тому же у этих «красных лицеев» были предшественники. Во-первых, это Высший литературно-художественный институт имени Брюсова, основанный самим Валерием Брюсовым, а затем преобразованный в Высшие литературные курсы. До 1929 года их успели закончить Арсений Тарковский, Мария Петровых, Юрий Домбровский, Даниил Андреев, Павел Васильев.
Во-вторых, это петербургско-ленинградский Институт истории искусств (ГИИИ), основанный в 1912 году графом Зубовым и ликвидированный в 1931-м. Здесь преподавали Юрий Тынянов, Борис Эйхенбаум, Виктор Жирмунский, Григорий Гуковский, Лев Щерба, Николай Пунин, Николай и Сергей Радловы. А учились Константин Вагинов, Ольга Берггольц, Борис Корнилов, Тамара Габбе, Лидия Чуковская, Лев Успенский. А также младоформалисты Борис Бухштаб, Лидия Гинзбург, Николай Степанов. И целая плеяда искусствоведов, музыковедов и деятелей кино.
Можно сказать, что Зубовский институт разогнали за те же добродетели (побольше фундаментальных знаний, поменьше догматической идеологии), которые десятилетием позже культивировали в московском ИФЛИ. В целом же результаты работы всех четырех этих заведений (с поправками на условия и сроки существования) вполне сопоставимы. Но вряд ли кому-то придет в голову объявить Зубовский и Брюсовский институты кузницами советских сверхчеловеков.
Истинным питомником партийной и советской элиты был Институт красной профессуры. Он был основан в Москве в 1921-м. Руководил им историк Михаил Покровский, позднее философ Павел Юдин. Среди выпускников ИКП были члены Политбюро и партийные деятели высокого ранга: Пельше, Щербаков, Суслов, Вознесенский, Поспелов, Пономарев. Армейский комиссар Мехлис и комиссар госбезопасности Круглов. Стихотворцы Алексей Сурков и Степан Щипачев. И целая когорта ортодоксальных философов и историков. Вот только назвать их сверхчеловеками язык не поворачивается. Хотя испытанные были люди, верные ленинцы, твердые сталинцы. Проварились и выпарились как следует в партийных чистках. Впрочем, многих и это не спасло от расстрела. Кроме того, трудно согласиться с тезисом, что войну выиграли питомцы ИФЛИ. Или, понимая расширительно, поколение, к которому они принадлежали.
Это напоминает высказывание Виктора Астафьева о прозе Константина Симонова: «Он считает, что войну выиграли генералы и военные корреспонденты». Среди ифлийцев было немало военных журналистов (Константин Симонов, Александр Твардовский, Григорий Померанц, Лев Озеров, Муса Джалиль), военных переводчиков (Елеазар Мелетинский, Лев Копелев, Павел Коган, Елена Ржевская), военных юристов и т.п.
А в героях той войны и впрямь проступает что-то сверхчеловеческое. Георгий Жуков и Константин Рокоссовский. Александр Маринеско и Александр Матросов. Аркадий Гайдар и Александр Печерский. Сибирские стрелки, изображенные Виктором Астафьевым. Белорусские партизаны, воспетые Василем Быковым. Дотошные контрразведчики, описанные Владимиром Богомоловым. При желании можно считать их всех скопом продуктами чекистско-сталинской антропологии. Ведь их жизнь и мнения в огромной степени зависели от правящего режима.
Но тогда придется записать в этот же разряд и Пастернака с Мандельштамом, и Ежова с Берией. И шахматиста Ботвинника, и клоуна Карандаша. И стахановца Стаханова, и панфиловца Панфилова. И Солженицына с Шаламовым, и Хрущева с Брежневым. И футболистов братьев Старостиных, и пасквилянтов братьев Тур. И папанинца Папанина, и мичуринца Мичурина. Множество получится внушительное, но очевидно абсурдное.
Гомункулы и гомососы
Георгий Лесскис, комментатор Булгакова и еще один питомец ИФЛИ, замечает: сеанс магии Воланда в театре Варьете представляет собою «разоблачение мифа о советском гомункуле».
Воланд устраивает это представление (с разбрасыванием денег, раздачей модных туалетов и отрыванием головы конферансье), чтобы рассмотреть поближе «нового советского человека». И выносит известный вердикт: «Люди как люди. Любят деньги, но ведь это всегда было» и т.д.
Роль ифлийцев в хрущевской оттепели тоже была противоречивой. Поэта Долматовского, прозаика Чаковского, философа Зиновьева, чекиста Шелепина, партийного деятеля Черноуцана трудно считать провозвестниками либерализма. Но многие ифлийцы и вправду стояли за оттепель. Однако это вовсе не означает торжества советского антропологического проекта. Если лучшие продукты сталинского холодильника после его смерти первыми бросаются этот холодильник демонтировать – значит, сталинско-чекистская педагогика потерпела крах.
Кстати, именно Александру Зиновьеву принадлежат уничижительные определения продукта советской антропологии: homo sovieticus и гомосос. Между тем эти гомососы – прямые наследники сталинских сверхчеловеков. Только обитающие в условиях душноватой хрущевской оттепели и прохладного брежневского застоя.
Ифлийцы следовали заветам своих учителей – Георга Лукача и Михаила Лифшица. Эти идеологи пытались выработать марксистскую гуманистическую доктрину. Маркс усматривал в эпохе Возрождения высокие идеалы гуманизма и красоты. Поэтому «титаны Возрождения» рассматривались как образцы для советского сверхчеловека. Творческого, неугомонного, разностороннего и ненасытного.
Но очень скоро выяснилось, что эти сверхчеловеки способны красиво жить и геройски гибнуть только в условиях крепчайшего мороза и высочайшего давления. А при перемене климата вырождаются в hominum sovieticorum.
Маршал Жуков оборачивается мародером, вывозящим из поверженной Германии составы с антиквариатом. Маршал Рокоссовский приставлен военным цербером к послевоенной Польше. Подводник Маринеско осужден за разбазаривание социалистической собственности. В биографиях писателя Гайдара и красноармейца Матросова также отыскиваются темные стороны.
Стратегический план и моральный кодекс
Вообще-то доказывать, что строительство коммунизма подразумевало воспитание нового человека значит ломиться в открытую дверь. Всемирно-исторические цели коммунизма требовали коренного преобразования природы. При этом природа изображалась как арена вечной битвы.
Вот репортаж о Всесоюзной художественной выставке 1949 года в Третьяковке: «Часами простаивают простые люди у картины художника Налбандяна, изобразившего заседание Политбюро, где обсуждается сталинский план организации полезащитных лесных полос. Товарищ Сталин склонился над картой и разъясняет идею великого плана. А в сознании зрителя возникает образ нашего вождя, склоненного над картой военных действий в годы Великой Отечественной войны. Блестящей победой советских Вооруженных сил завершилась война, не имеющая равных в истории человечества. И вот в дни мира мы видим великого Сталина над картой невиданного по масштабам плана преобразования природы».
Переделать ландшафт, напоить пустыни, обогреть тундру, надо будет – растопим льды. Перевоспитать биологические виды по Мичурину и Лысенко, скрестить стрижа, ежа и жабу и освежить их социалистической моралью: мы не можем ждать милостей от природы, она сама у нас в немилости. Преодолеть пространство и простор, подчинить стихии: техника в период реконструкции решает всё. Победить и время, а в особенности старость и смерть: здоровье каждого – богатство всех! вступай в ряды продиспансеризировавшихся! женщина! стирай трусы ежедневно!
И нравственная природа человека, конечно, не могла остаться в стороне. От строителя коммунизма требовали любви к социалистической Родине, то есть к государству. А жизнь учила, что от государства каждую минуту можно ожидать тюрьмы или сумы. А то и лютой казни – просто так, ни за что, за фук. От строителя коммунизма ждали самозабвенного труда на благо общества, сиречь бескорыстия. А жизнь показывала, что работать лучше на свой карман: самостоянье человека – залог величия его. А аскеты и альтруисты перевелись еще во время коллективизации и непрерывных партийных чисток.
От строителя коммунизма требовали коллективизма и сплоченности: один за всех – все за одного; сам погибай, а товарища выручай. А жизнь учила писать доносы и клеймить кого укажут на собраниях: мертвый живого тащит; кобыла пала – стойло опростала; нырял бы я, да очередь твоя.
От строителя коммунизма ожидали дружбы народов на голубом глазу и нетерпимости ко всякой ксенофобии – как, впрочем, и ко всякому чужебесию. А жизнь показывала, что целые народы можно лютою зимой вывезти в чистое поле посреди Азии: вот тебе, бабушка, и юркни в щель.
Ну и так далее, скучно перечислять, хотя там еще много пунктов. При этом советский режим не стоит считать уникально двуличным. Михаил Гаспаров пишет: «Он двуличен не более чем любой другой, предписывающий разные мысли и поступки в разных обстоятельствах. Когда в самом христианском обществе на время войны отменяется заповедь «не убий», а на время мира «не лихоимствуй», это то же самое». Главная беда не в том, что коммунистические декларации при столкновении с жизнью обнаруживали свою несбыточность. Главная беда в том, что жизнь при таком столкновении сильно деформировалась.
Отсюда и популярность в советской культуре всяческих плутов и шутов. От Бени Крика до штандартенфюрера Штирлица. От Остапа Бендера до поручика Ржевского. От барона Мюнхгаузена до Тиля Уленшпигеля. От бравого солдата Швейка до Василия Теркина. От Буратино до Карлсона. От большевика Максима до слесаря Афони. От Ходжи Насреддина до Сандро из Чегема. От Воланда до Винни-Пуха.
По словам Марка Липовецкого, советский трикстер «наиболее адекватно воплотил силу цинизма, необходимого для выживания в постоянно меняющихся, непонятных и непрозрачных социальных условиях советского общества». Липовецкому вторит Славой Жижек: «Цинизм по отношению к официальной идеологии был именно тем отношением, которое поощрялось режимом – величайшей катастрофой для режима было бы серьезное отношение к его идеологии, если бы она действительно стала руководством к действию».
А от концепции перековки отказались уже в 1936-м. Во-первых, умер Горький. Во-вторых, сталинская Конституция провозгласила, что враждебные классы в стране ликвидированы. А с отдельными врагами решили не возиться, посчитав, что овчинка не стоит выделки, а перековка – угля и мехов. Их стали просто убивать: механически, по разнарядке, в одиночку и группами.
