Юрий Юдин
Со времен выхода «Путешествия из Петербурга в Москву» русские литераторы любят пуститься в развернутые сравнения двух столиц. Владимир Гаврилов. Александр Николаевич Радищев. 1950. Изображение РИА Новости
Александр Радищев своим «Путешествием из Петербурга в Москву» задал нашей словесности один из вечных канонов. Даже Пушкин, который невысоко ценил прозу Радищева, сочинил подражание: «Путешествие из Москвы в Петербург».
Андрей Платонов собирался писать «Путешествие из Ленинграда в Москву». И даже совершил эту поездку – по следам Радищева, на лошадях.
Веничка Ерофеев едет вроде бы совсем в другую сторону. Но его золотые Петушки можно понимать и как псевдоним идеального Петербурга – ничего общего с пошлым советским Ленинградом.
Вообще-то Радищев сам написал свою книжку в подражание Лоренсу Стерну – изобретателю жанра сентиментального путешествия. Но наш сентименталист очень удачно выбрал маршрут своего вояжа. Потому и создал новый канон.
Кислое с мягким
С тех самых пор русские литераторы любят не только проездиться по России, но и пуститься в развернутые сравнения двух столиц.
Вот Пушкин, упомянутое сочинение, писано в 1833–1835-м: «Некогда соперничество между Москвой и Петербургом действительно существовало... Невинные странности москвичей были признаком их независимости... Бывало, богатый чудак выстроит себе на одной из главных улиц китайский дом с зелеными драконами, с деревянными мандаринами под золочеными зонтиками. Другой выедет в Марьину Рощу в карете из кованого серебра 84-й пробы. Третий на запятки четвероместных саней поставит человек пять арапов, егерей и скороходов и цугом тащится по летней мостовой. Щеголихи, перенимая петербургские моды, налагали и на наряды неизгладимую печать. Надменный Петербург издали смеялся и не вмешивался в затеи старушки Москвы... Ныне в присмиревшей Москве огромные боярские дома стоят печально... На всех воротах прибито объявление, что дом продается и отдается внаймы, и никто его не покупает и не нанимает. Улицы мертвы; редко по мостовой раздается стук кареты; барышни бегут к окошкам, когда едет один из полицмейстеров со своими казаками».
Но развернутого описания Северной столицы Пушкин не дает. Замечает только: «Литераторы петербургские по большей части не литераторы, но предприимчивые и смышленые литературные откупщики. Ученость, любовь к искусству и таланты неоспоримо на стороне Москвы. Московский журнализм убьет журнализм петербургский».
Дело в том, что статья Пушкина закончена не была. Похоже, он не надеялся ее напечатать. Вся она была построена на полемике с Радищевым, а само имя этого диссидента оставалось под запретом.
А вот Гоголь, «Петербургские записки 1836 года»: «Как раскинулась, как расширилась старая Москва! Какая она нечесаная! Как сдвинулся, как вытянулся в струнку щеголь Петербург! Перед ним со всех сторон зеркала: там Нева, там Финский залив... Как только заметит он на себе перышко или пушок, ту ж минуту его щелчком. Москва – старая домоседка, печет блины, глядит издали и слушает рассказ, не подымаясь с кресел, о том, что делается в свете; Петербург – разбитной малый, никогда не сидит дома, всегда одет и, охорашиваясь перед Европою, раскланивается с заморским людом.
Петербург весь шевелится, от погребов до чердака; с полночи начинает печь французские хлебы, которые назавтра все съест немецкий народ... Москва ночью вся спит, и на другой день, перекрестившись и поклонившись на все четыре стороны, выезжает с калачами на рынок. Москва женского рода, Петербург мужеского. В Москве всё невесты, в Петербурге всё женихи.
Петербург наблюдает большое приличие в своей одежде, не любит пестрых цветов и никаких резких и дерзких отступлений от моды; зато Москва требует, если уж пошло на моду, то чтобы во всей форме была мода: если талия длинна, то она пускает ее еще длиннее; если отвороты фрака велики, то у ней, как сарайные двери... Петербург любит подтрунить над Москвою, над ее аляповатостью, неловкостью и безвкусием; Москва кольнет Петербург тем, что он человек продажный и не умеет говорить по-русски».
Это взгляд из Петербурга. Но москвич Александр Герцен почти вторит Гоголю. Вот отрывки из его фельетона «Москва и Петербург» (1841): «В Петербурге все люди вообще и каждый в особенности прескверные. Петербург любить нельзя, а я чувствую, что не стал бы жить ни в каком другом городе России. В Москве, напротив, все люди предобрые, только с ними скука смертельная...
Петербург тем и отличается от всех городов европейских, что он на все похож; Москва – тем, что она вовсе не похожа ни на какой европейский город, а есть гигантское развитие русского богатого села...
Петербургские литераторы вдвое менее образованны московских; они удивляются, приезжая в Москву, умным вечерам и беседам в ней. А между тем вся книжная деятельность только и существует в Петербурге. В Москве издается один журнал, да и тот «Москвитянин»...
Москвичу дадут Станислава на шею, а он его носит на брюхе; у петербуржца Владимир надет, как ошейник с замочком у собаки или как веревка у оборвавшегося с виселицы... В Москве до сих пор принимают всякого иностранца за великого человека, в Петербурге – каждого великого человека за иностранца...
В судьбе Петербурга есть что-то трагическое, мрачное и величественное... Небо Петербурга вечно серо; солнце, светящее на добрых и злых, не светит на один Петербург... В судьбе Москвы есть что-то мещанское, пошлое: климат не дурен, да и не хорош; домы не низки, да и не высоки...
В Москве на каждой версте прекрасный вид; плоский Петербург можно исходить с конца в конец и не найти ни одного даже посредственного вида; но, исходивши, надо воротиться на набережную Невы и сказать, что все виды Москвы – ничего перед этим».
Путешествия из Петербурга в Москву и обратно либо развернутые сравнения двух столиц дали также Батюшков, Булгарин, Белинский, Тургенев. А в ХХ веке – Шкловский, Замятин, Георгий Федотов.
От окраины к центру
Вообще-то русские классики произрастали обыкновенно в провинции. От Ломоносова до Ерофеева (оба северяне). От Державина до Довлатова (один из-под Казани, другой родился в Уфе).
Но Россия страна центростремительная. Так что почти все наши писатели тяготели к одной из столиц: кто к Петербургу, кто к Москве.
Ничего странного в этом нет. В столицах журналы, издатели, высокая культура, просвещенная публика; там распределяются деньги и слава.
Важно другое. Между этими магнитными полюсами всегда соблюдалось примерное равновесие. Независимо от того, какой из городов был имперской столицею.
Пушкин писал: «Упадок Москвы есть неминуемое следствие возвышения Петербурга. Две столицы не могут в равной степени процветать в одном и том же государстве, как два сердца не существуют в теле человеческом».
В рассуждении политики и экономики – это истинная правда. Но в рассуждении словесности и изящных искусств дело обстоит иначе.
Михайлу Ломоносова как основоположника почитают в обеих столицах. В Москве он начинал свое образование, а позднее участвовал в основании университета. В Петербурге он сделался академиком и предпринял главные свои труды. Впрочем, «Ода на взятие Хотина» и вовсе написана в Германии.
Но сразу после Ломоносова начинается деление на партии. Державин, например, был несомненный петербуржец, даром что долго губернаторствовал в провинции. А вот Карамзин тяготел скорее к Москве. Самая известная его повесть «Бедная Лиза» – образцовый московский текст.
Фонвизин и Крылов – безусловные петербуржцы, хотя и московские уроженцы. Зато Сумароков, Дмитриев, Херасков – скорее москвичи, проходившие долго ли, коротко ли службу в Питере.
Впрочем, постараемся ограничиться светилами первой величины: иначе мы потонем в подробностях.
Третий лишний
Пушкин как-то умудрился равномерно распределить свой свет по России, не отдав предпочтения ни одной из столиц. Причем оба города сыграли важную роль в его жизни. В Москве он родился, в Петербурге умер.
Если «Медный всадник», «Домик в Коломне», «Пиковая дама» – фундаментальный вклад в петербургский текст, то «Борис Годунов», «Гробовщик», седьмая глава «Онегина» – прямые инвестиции в текст московский. А роман «Евгений Онегин» можно прочесть как путешествие из Петербурга в Москву с длительной остановкой в деревне.
Трудно отнести к одной из столиц и Жуковского с Боратынским. Московские годы были более плодотворными для их поэзии. Петербургские кажутся более значительными в биографическом плане.
Зато Гоголь и в творческом отношении тяготел к Северной столице, чему свидетельством его «Петербургские повести». А Москва стала для него бесплодною пустыней. Павел Анненков, его друг и биограф, замечал, что в московский период Гоголь утратил даже чувство юмора.
Впрочем, Гоголя в качестве драматурга уравновешивают Грибоедов и Островский, присяжные певцы Москвы. Но против Гоголя-прозаика первопрестольной выдвинуть некого. Исторические романисты Загоскин и Лажечников – весьма достойные писатели, но явно не того калибра. Хотя у Загоскина есть прекрасное сочинение «Москва и москвичи», важный московский текст.
Но в целом Москва прозаическая как бы взяла тайм-аут и затевает перегруппировку сил. В поэзии между тем паритет соблюдается.
Пушкин своим творчеством завершил огромный, по меньшей мере столетний период в нашей поэзии. И кто же открывает следующую страницу? Москвич Лермонтов и петербуржец Некрасов. Вдвоем, не сговариваясь, они предпринимают реформу русского стиха: обновляют размеры, приемы и интонации.
Между прочим, их современники это понимали. Свидетельством тому может служить такая пародия:
Вчерашний день, часу
в шестом,
Зашел я на Сенную,
Там били женщину кнутом,
Крестьянку молодую.
Ни звука из ее груди...
И Музе я сказал: «Гляди!
Пускай она поплачет:
Ей ничего не значит!»
Тютчев тяготеет скорее к Петербургу, Фет – скорее к Москве. Правда, если учитывать классиков второго ряда – Алексея К. Толстого, Полонского, Случевского, – Петербург вырвется вперед. Но мы ведь договорились рассматривать только основной состав.
Перейдем снова к прозе. Герцен – москвич, Салтыков-Щедрин – петербуржец. Иван Гончаров – петербуржец, Иван Тургенев – скорее москвич. То есть в рассуждении биографии – середка на половинку. А действие тургеневских романов обычно протекает в провинции или за границей. Но равновесие нарушает «Муму»: хрестоматийный московский текст.
Федор Достоевский, даром что родился в Москве на Божедомке, несомненный петербуржец. И один из главных творцов петербургского текста. Хотя Петербург Достоевского – город совершенно безрадостный.
Лев Толстой – несомненный москвич, хотя учился в Казани, а жить предпочитал в тульском имении. «Война и мир» – почти целиком московский роман. Как, впрочем, и «Воскресение». А есть еще едва начатые, но чудесные «Декабристы».
В Петербурге происходят ключевые сцены «Семейного счастия». Но Толстой считал этот роман самым неудачным из своих сочинений. Впрочем, «Анна Каренина» – роман транзитный, еще одно большое путешествие из Петербурга в Москву.
Антон Чехов тяготеет к Москве, как и его тоскующие героини («В Москву! В Москву!»). Николай Лесков в зрелые годы живет в Петербурге и создает о нем несколько важных опусов. Иван Бунин и Александр Куприн – провинциалы, к столицам почти равнодушные. В биографическом отношении, однако, первый ближе к Москве, второй – к Питеру. В общем, закон исключенного третьего. Двое дерутся, третий не мешай.
В начале ХХ века лидерство Петербурга в поэзии очевидно. Александра Блока, например, первопрестольной уравновесить некем. А ведь в Питере трудятся еще и Анненский, Сологуб, Гумилев, Хлебников. А также Корней Чуковский, поэт огромного дарования.
Москва может выдвинуть лишь Брюсова и Ходасевича. Москвичом, впрочем, был и Андрей Белый, которого многие считали гением. Но вот парадокс: его роман «Петербург» имел гораздо больший успех, чем поздняя трилогия «Москва».
Маяковский подвизался в обеих столицах. Хотя Владимира Владимировича трудно считать фигурой примиряющей. Есенин некоторое время жил в Петрограде и даже бывал при дворе; сюда же он приехал умирать. Но придется все-таки записать его в москвичи: цикл «Москва кабацкая» все перевешивает.
Перестановка слагаемых
А вот и первая нота обиды на переезд столицы в Москву. Виктор Шкловский пишет в 1922 году в Берлине, во время своей краткой эмиграции: «Сейчас Петербург – тихий университетский город. На пустом Невском стоят освещенные кафе, из окон слышен иногда голос, поющий цыганский романс. А на Невском сейчас хороший резонанс. Давно не дымят трубы – небо голубое. Пахнет морем. Правда, ходит омнибус, но только по праздникам. По улицам бродит старик с кларнетом и играет. Идешь у Морской и слышишь, как поет кларнет у Михайловской. Просторно как-то в Петербурге.
В Москве не то. Москва – это Сухаревка, которая слопала и революцию, и Россию. Там можно услышать приглашение к почти незнакомому человеку: «Приходите сегодня к нам кокаин нюхать». Меня раз так пригласили. Как на чай.
В Петербурге университет, и Академия, и профессура, и молодежь. На собраниях едят хлеб, а если очень богаты, то пьют какао. Все разбито вдребезги в России, и самое дешевое в ней сейчас разрушение. В русском государстве быть безнравственным очень легко».
Сухаревки давно нет – ни рынка, ни башни. А дух коммерции в Москве по-прежнему витает. Но ведь это всегда было. Даже к декадентскому кокаину здесь примешивается запах новеньких купюр, из которых крутят трубочки для понюшки. А университет из Петербурга уже не первое десятилетие пытаются выдавить куда-нибудь в пригород. Но на улицах там еще музицируют. Куда чаще, чем в Москве.
Замечательно также, что Шкловского на исходе Гражданской войны так раздражает дух новорожденного нэпа. Вот и рассказывай после этого, что ворюги милее, чем кровопийцы.
Но пойдем далее. Квадрига кумиров советской интеллигенции – петербуржцы Ахматова и Мандельштам и москвичи Цветаева и Пастернак – выражает противостояние двух столиц наглядно и картинно.
Впрочем, лидеры советской романтической поэзии – также участники этой оппозиции. Николай Тихонов в Петрограде, Эдуард Багрицкий в Москве.
В 1920-е годы в Питере множатся литературные школы и кружки: формалисты, серапионы, обэриуты. Вклад Хармса, Заболоцкого и Вагинова, Тынянова, Каверина и Зощенко в петербургский текст особенно велик.
Москва в ответ может предъявить школу, названную по книге стихов Багрицкого «Юго-запад». Бабель, Олеша и Катаев, Ильф и Петров, Булгаков и Паустовский. Все они были выходцами из Одессы или Киева, но оплодотворили именно московскую почву.
Интересно, что в Питере одесситы усердно мимикрировали и в итоге становились большими петербуржцами, чем местные уроженцы. Разительные примеры – Ахматова, Чуковский, Лидия Гинзбург, Борис Житков. В Москве же творчество югороссов по большей части сохраняло экзотический привкус. Впрочем, «Мастер и Маргарита» и «Собачье сердце» Булгакова – образцовые московские тексты.
Паритет дороже денег
В 1920-е и 1930-е годы уже Ленинград становится месторождением исторической прозы усилиями Юрия Тынянова и Алексея Н. Толстого. А были еще Мережковский, Шишков, Чапыгин. Марк Алданов созрел в эмиграции, но и у него есть несколько заметных петербургских сочинений.
Что же касается корифеев соцреализма – питерский период Максима Горького втрое дольше московского. Шолохов был воинствующий провинциал: можно сказать, региональный автор. И только Леонид Леонов и Александр Фадеев определенно тяготели к Первопрестольной.
Наконец, два самых ярких светила русской прозы ХХ столетия. Набоков – несомненный петербуржец, пусть он и прожил почти всю жизнь за границей. Платонов – скорее провинциал, но создатель важного московского текста: романа «Счастливая Москва».
Отойдя на пару шагов, можно констатировать, что Питер по-прежнему лидирует по части поэзии. Москва на полкорпуса впереди в отношении прозы. Но общий паритет соблюдается.
Вторая половина ХХ века в Питере отмечена явлением титанической фигуры Бродского. Москва на этот вызов может ответить только количественно. Две могучие кучки: Вознесенский–Евтушенко–Ахмадулина и Высоцкий–Окуджава–Галич – кое-как уравновешивают ситуацию. Впрочем, в Москве в эту пору расцветает еще и слава Арсения Тарковского.
Александр Солженицын в противостоянии столиц не участвует. «Двух станов не боец, а только гость случайный». В молодости он учился в легендарном московском ИФЛИ, но недолго и заочно. После лагеря из провинции угодил прямиком за границу. А полноправным московским жителем сделался лишь на закате дней. Правда, его роман «В круге первом» можно рассматривать как московский текст. Зато в «Красном колесе» немало страниц посвящено петроградским событиям.
В целом же симметрия поддерживается неукоснительно. Братья Стругацкие съезжаются из двух столиц на нейтральную территорию, чтобы писать свои романы и повести. Если Ленинград выдвигает Довлатова, белокаменная отвечает Ерофеевым. Если в Питере появляется роман «Пушкинский дом», в Москве сочиняют «Дом на набережной».
Конечно, все это немножко напоминает баскетбольный матч между командами монументов. Достоевский забивает слэм-данк, Чехов – король подборов... Или даже войну на истощение, до последнего бойца и последнего патрона. Но тут можно разглядеть и положительный смысл. Именно напряжение между двумя столицами создает в нашей культуре мощное силовое поле. Не сочини царь Петр на ровном месте Петербурга, русская словесность была бы куда беднее.
Стройное с обильным
Есть еще одна проблема. Питерские литераторы пели до известной степени в унисон. А московские – кто во что горазд. Существование единого петербургского текста постулировал в 1973 году Владимир Топоров. С тех пор это понятие приобрело большую популярность.
У этого гипертекста имеется отчетливый центральный миф: затопление города в исполнение давнего пророчества. Есть и основополагающий опус: пушкинский «Медный всадник». И целый ряд вторичных мифологем: гранит против болота, культура против стихии и пр. При этом Топоров отрицал существование гипертекста московского. В московской словесности главный миф и единственный текст-матрицу выделить невозможно.
Впрочем, и история Москвы втрое дольше истории Петербурга. Так что петербургской концентрации и идеологического единства от нее ожидать не стоит. Само по себе это ни плохо ни хорошо. Говорил же Дмитрий Лихачев: «Иногда однобой бывает хуже разнобоя».
комментарии(0)