Призрак утопизма, который уничтожил СССР

Логическая мертвая петля марксизма-ленинизма на десятилетия определила развитие страны и судьбы людей. Фото РИА Новости

В начале августа мне позвонил мой давний знакомый немецкий историк Вольфанг Айхведе и попросил переслать ему тексты моих четырех статей, опубликованных в 1988 и 1989 годах под названием «Истоки сталинизма» в журнале «Наука и жизнь». Сейчас он работает над книгой, посвященной перестройке Михаила Горбачева, и намерен написать специальную главу, рассказывающую о том, как благодаря моим статьям перестройка из революции шестидесятников превратилась в восстание против марксистско-ленинской идеологии СССР.

Действительно, я впервые в подцензурной печати сказал, что никакого научного социализма не было, что Карл Маркс ошибался, что история СССР опровергла веру Карла Маркса в преимущества обобществленного труда перед частнокапиталистическим производством. Я спрашивал своих коллег-оппонентов, «возможно ли построить неказарменный демократический социализм на нетоварном, безрыночном фундаменте». И самое главное, в этих статьях я сказал, что истоком большевистского террора было учение Карла Маркса о плебейском терроре как главном условии победы революции.

Готовясь к запланированному интервью с Айхведе, я заставил себя перечитать те статьи. Но я читал их уже не как автор, а как историк перестройки, пытающийся сегодня понять причины распада СССР. Нельзя не учитывать бесспорный факт, что государственная идеология умерла во время перестройки. После 1922 года, когда Ленин и Троцкий выслали из России своих идейных врагов, до моих «Истоков» не было в советской печати ни одного текста, где черным по белому было бы написано, что причина жертв эпохи социалистического строительства – учение Карла Маркса об обществе. Не было ни одного текста, где было бы сказано, что не было отступления Сталина от азбучных истин марксизма, что нельзя отрывать трагедию 1937 года от ленинского Октября 1917 года, что «Сталин преобразовывал социальную структуру общества, быт людей, строил социализм в соответствии с предначертаниями теории, пытался, как мог, ускорить движение России к коммунизму, начатое в октябре 1917 года».

Сейчас для выяснения причин распада СССР важно вспомнить не столько о повышенном внимании интеллигенции к антикоммунизму моих «Истоков сталинизма», сколько реакцию руководства КПСС на эти статьи. После опубликования первой статьи «Истоки сталинизма» заседало Политбюро ЦК КПСС, где решался вопрос, надо ли разрешать «Науке и жизни» продолжение публикации. При одном воздержавшемся (им был Егор Лигачев) Политбюро ЦК КПСС разрешило продолжать критику марксистско-ленинской идеологии СССР. Это говорит не только о том, что интеллигенция ждала правду о государственной идеологии (люди восторгаются только теми текстами, в которых говорится то, что им близко), но и о том, что лидеры КПСС были готовы если не к отказу от марксистско-ленинской идеологии, то хотя бы к ее пересмотру.

Распространено мнение, что эти тексты я написал по указанию Александра Яковлева. Несомненно, он был не меньший антисоветчик и антимарксист, чем я. Но правда состоит в том, что еще в мае 1988 года я получил задание от руководителя Отдела социалистических стран ЦК КПСС Вадима Медведева написать записку в ЦК КПСС, в которой нужно отделить «утопические идеи Карла Маркса от тех идей, которые актуальны по сей день». Если Александр Яковлев был убежденным антикоммунистом, пережившим в детстве голод 1932–1933 годов, то Вадим Медведев – убежденным социал-демократом, верившим, что можно сохранить СССР путем социал-демократизации нашей идеологии. Антимарксизм Михаила Горбачева отличался от антимарксизма Александра Яковлева и Вадима Медведева. Горбачев во время перестройки и в 1990-е годы считал, что в коммунизме ценно то, что близко к христианству.

История с моими статьями демонстрирует особенности антиавторитарной революции, произошедшей в СССР в конце 1980-х. Это классическая революция сверху. Русский мыслитель Николай Алексеев еще в конце 1920-х сказал, что коммунизм в России погибнет не в результате протеста населения, не в результате разрушения страны внешними силами, а в результате того, что в какой-то момент руководители Коммунистической партии увидят утопизм марксизма.

России ужасно не повезло, что к власти пришел Сталин. Он вопреки всему верил в марксизм, верил, что можно создать коммунистическую организацию производства. Но после смерти Сталина в партийном аппарате медленно росло понимание утопичности марксизма и бессмысленности строительства коммунизма в СССР. В этом трагедия Хрущева. Он верил в возможность построения коммунизма, но, с другой стороны, он не был готов к той мере насилия, которая необходима для воплощения в жизнь марксистской утопии. Отсюда его непоследовательность и шараханье из стороны в сторону. В конце жизни в своих воспоминаниях он пишет, что на самом деле при царе русский рабочий жил куда лучше, чем рабочий во времена СССР.

Думаю, соединение желания сохранить советскую систему с ее отторжением как чего-то невозможного определяло сознание многих партийных работников. В начале 1990-х американский советолог Маршалл Голдман объяснил мне, что советская система распалась потому, что мера отторжения официальной идеологии постепенно росла. Так он обосновал причины появления «Истоков сталинизма» и причины того, что я, имеющий клеймо антисоветчика со студенческих лет, постоянно делал карьеру. Он считал, что распад авторитаризма изнутри, в отличие от насильственного разрушения, происходит эволюционно: шаг за шагом расширяются границы возможной легальной критики тоталитарной идеологии. Того, кто создает антисоветские организации, сажают в тюрьму, а тот, кто находит меру возможной критики системы, становится героем.

Я вспоминал о «Комсомольской правде» середины 1960-х. До подавления Пражской весны в 1968 году шаг за шагом мои коллеги позволяли себе все больше и больше, говорили о недостатках экономики, вообще советской системы, при этом никто нас не преследовал. Помню, на круглом столе философов, который я организовал в «Комсомольской правде», профессор Соколов позволил себе сказать, что «ленинское противопоставление материализма идеализму мало что дает для понимания истории философии». И меня, студента философского факультета, не только не выгнали из МГУ, но даже не дали выговора по партийной линии.

В политической системе, возникшей в результате воплощения в жизнь утопии, было глубинное противоречие. Чтобы сохранить систему, необходимо было сохранять аппарат принуждения к верности партии. Но после смерти Сталина по целому ряду причин стало труднее сохранять машину страха, созданную в 1930–1940-е. Политические заключенные были и во времена Хрущева, и во времена Брежнева, но разрушенный Хрущевым ГУЛАГ не восстанавливали. При Андропове откровенных противников системы предпочитали просто высылать за рубеж.

Еще одно противоречие состояло в том, что отторжение системы было характерно для наиболее одаренных людей. Чтобы сохранить систему, надо было не только наказывать ее противников, но и стимулировать прогресс профессионально одаренных людей. На примере моей судьбы видно, что при Хрущеве и при Брежневе предпочтение отдавалось способностям человека, даже если его мировоззрение несет в себе что-то антисоветское.

Об этом механизме кадровой политики мне рассказал Валерий Ганичев, заведующий отделом пропаганды ЦК ВЛКСМ, куда я перешел из «Комсомольской правды». Спустя несколько месяцев мы с ним поехали проводить семинар политического просвещения на Соловки, во время банкета в присутствии двух представителей ЦК КПСС я провозгласил тост за то время, когда мы вернем себе национальное богатство русского человека. После этого Ганичев сказал: «Когда я брал тебя на работу, мне сказали, что ты антисоветчик, но я решил, что одного антисоветчика в своем отделе я могу выдержать, тем более что ты очень много сделал на страницах «Комсомольской правды» для пропаганды нашего политического просвещения».

Не могу не вспомнить в связи с этим историю с откровениями первого секретаря ЦК БКП Тодора Живкова по поводу моей судьбы. Было это в декабре 1968 года, накануне Нового года. Мы с Валерием Ганичевым привезли в Болгарию делегацию творческой молодежи СССР. Ганичев увлекся киноактрисой Тамарой Коковой, а хозяина нашего вечернего застолья Тодора Живкова Ганичев оставил мне. Я как корреспондент «Комсомольской правды» провел лето в Праге и брал интервью у многих будущих вождей Пражской весны 1968 года, в том числе у Отто Шика, Карела Косика и т.д. Конечно, я не мог критиковать Болгарию и СССР за то, что они подавили танками Пражскую весну. Но я счел возможным рассказать Живкову, что духовные отцы будущей Пражской весны были людьми социалистических убеждений. Я пытался рассказать, что они хотели реформировать социализм и в своих интервью обращали мое внимание на глубинные противоречия советской системы – например, плановая экономика подрывает конкурентоспособность предприятия, желание совершенствовать свое производство. Как ни странно, Живков меня не перебивал, внимательно слушал, причем с большим интересом, при этом полушутя-полусерьезно сказал: «Так как эта Пражская весна может быть и у нас, я свою дочь сделал капитаном нашей прозападной интеллигенции». Потом, прощаясь со мной, он мне сказал: «Дорогой Александр, я внимательно слушал вас и хочу вам сказать: когда вы и такие, как вы, придут к власти в СССР, мы в Москву вводить танки не сможем, тогда и наступит конец социализма». Его хитроватые глаза вперились в меня, и я ощутил что-то мистическое в его словах. По крайней мере мою судьбу он точно предсказал, как и судьбу социализма.

Мне довелось и до работы в ЦК КПСС, и во время работы там в 1986–1990 годах беседовать почти со всеми руководителями социалистических стран Восточной Европы. Могу сказать: руководители стран Восточной Европы прекрасно понимали, что их власть и советская система в их странах ненадолго. Венгры уже при Яноше Кадаре отказались от каких-либо партийных привилегий, Имре Пожгаи (тогда он был председателем Национального собрания Венгрии) еще в 1970-е мне говорил, что рано или поздно нам придется отдавать власть оппозиции, поэтому руки у нас должны быть чистые. Как консультант ЦК КПСС, ответственный за Польшу, я точно знаю, что согласие на круглый стол, на передачу власти «Солидарности» Войцех Ярузельский дал папе Римскому Иоанну Павлу II еще в мае 1988 года.

Распад социализма в странах Восточной Европы шел в основном за счет сопротивления – явного или неявного – навязанной им Сталиным советской системе. Вот еще пример из моей жизни. Вице-президент польской Академии наук Ян Щипаньский во время встречи делегации польской Академии наук с сотрудниками нашего института в кабинете директора Олега Богомолова обратил на меня внимание. Во время перерыва мы вышли в коридор, он мне на русском языке сказал, что ему понравилось мое выступление перед польской делегацией и он принял решение пригласить меня на работу в польский Институт философии и социологии. Я дал согласие, потом мое согласие поддержал Олег Богомолов. В течение четырех лет Ян Щипаньский с завидной настойчивостью добивался от нашего вице-президента Академии наук СССР Петра Федосеева, чтобы меня выпустили на работу в Польшу. Но он не знал, и я об этом не мог сказать Щипаньскому, что Пятое управление КГБ было категорически против моей командировки в Польшу. На помощь мне и Петру Федосееву пришел руководитель Международного отдела Академии наук СССР, представитель Первого управления КГБ. Он предложил послать меня в Польшу на два года одновременно для работы в Академии наук, и на Первое управление КГБ. Пятое управление сдалось. Это пример того, что фактор профессионализма в советское время играл большую роль, чем мировоззрение человека, чем мера его преданности советской системе.

Оказалось, я был полезен и полякам, и своей стране. Во время подготовки визита Иоанна Павла II в Польшу в июне 1979 года я был посредником между Ватиканом и советским посольством. Ян Щипаньский после визита к своему другу Иоанну Павлу II передал через меня его просьбу, чтобы посол СССР встретил его, как и послы всех других стран, во время его прилета в Варшаву. Он обещал, что во время визита в Освенцим он сначала поклонится монументу советским воинам, погибшим во время освобождения Польши. Не забывайте, тогда посла СССР в Ватикане не было. Я в своих записках Первому управлению КГБ, которые я одновременно пересылал директору нашего Института Богомолову, пытался показать руководству нашей страны, что протест польской «Солидарности» как протест рабочего класса коренным образом отличается от протеста Пражской весны 1968 года, которая все же была инициирована прежде всего интеллигенцией. В своих воспоминаниях Олег Богомолов рассказывает, что эта моя записка, которую он передал помощнику Леонида Брежнева Александрову, во многом охладила пыл наших военных, которые хотели повторить в Польше август 1968 года. Когда в начале 1992 года я был на приеме у папы Римского Иоанна Павла II, он говорил со мной на русском языке, поблагодарил меня не только за ответы на его вопросы, которые мне от его имени передал Збигнев Бжезинский, но и за ту помощь, которую я оказывал во время подготовки его визита в Варшаву в 1979 году.

Теперь, возвращаясь в прошлое, я должен сказать, что Филипп Бобков, который был категорически против командировки антисоветчика Ципко в Польшу, был прав: в моих статьях в «Науке и жизни» не было ничего, чего бы я не опубликовал в журнале «Студиа философичне» во время работы в польской Академии наук. Тут громадную роль в моей личной судьбе сыграли эти два года активной научной работы и одновременно публицистики, которая была опубликована в польских СМИ. Я перешел там через красную черту, которую я боялся переступать в СССР.

История со всей публицистикой эпохи перестройки говорит, что рано или поздно антисоветское, которое накопилось в душе советской интеллигенции, взорвало бы советское, разрушило бы скрепы страха, которые остались со времен Сталина. Но встает серьезный вопрос, который я не задавал себе во время перестройки: если бы к власти пришел не Горбачев вместе со своим тогдашним соратником Александром Яковлевым, реализовался бы у нас в СССР этот запрос на правду, эта жажда освобождения от коммунистической утопии? Ведь накануне перестройки маразм крепчал, борьба с такими «ревизионистами», «антисоветчиками», как я, становилась все более и более жесткой. Мне удалось опубликовать в издательстве «Наука» текст докторской диссертации, которую я защитил в 1980 году в Варшаве. Но как только в декабре 1983 года была издана моя книга «Некоторые философские аспекты теории социализма», она была изъята из продажи. В начале 1984 года на экономическом факультете МГУ состоялось двухдневное обсуждение идеологических изъянов этой книги.

Так что же было бы с нами, если бы Андропов не сделал своим преемником Горбачева, если бы созревший среди советской интеллигенции запрос на правду не был реализован в политике гласности? В сегодняшней России мало что осталось от настроений времен перестройки. Произошло неожиданное: умерла советская система, и исчез интерес к антисоветской литературе, к правде о преступлениях большевистской эпохи. Сейчас никто, кроме митрополита Илариона, не рискует сказать, что преступления Сталина ничем не отличаются от преступлений Гитлера. Проблема не только в том, что мы утратили интерес к духовному наследству русских мыслителей, интерес ко всем, кто обращал внимание на сатанинскую природу марксизма и марксистской идеологии. До сих пор Владимир Путин, как и в нулевые, вспоминает о Николае Бердяеве. Но ведь мы с каждым днем уходим от наследства Николая Бердяева, Семена Франка, Петра Струве, которые призывали посткоммунистическую Россию соединить воедино ценности государственности и ценности свободы.

В 1990-е команда Ельцина и Гайдара откровенно топтала ценности российской государственности. Но теперь идеологи «русской весны» 2014 года с еще большим остервенением топчут ценности свободы, ценность человеческой жизни. Даже в советское время никто не рисковал сказать, что гибель 6 млн человек во время голода 1932–1933 годов оправданна, ибо мы подготовились к войне с фашистской Германией. Но сегодня об этом говорят так называемые историки Военно-исторического общества. Они совершенно не учитывают важные обстоятельства: Гитлер пришел к власти не в 1932-м, а в 1933 году, если бы не приказ Сталина Эрнсту Тельману и немецким коммунистам ни в коем случае не вступать в союз с социал-демократами, то Гитлер вообще бы никогда не пришел к власти. Меня смущает поразительное равнодушие нынешних патриотов к гибели миллионов своих соотечественников. Это люди не просто с мертвыми глазами, но и с мертвой душой. В советское время антисоветизм шел и от сердца, как протест против преступлений Сталина, и от ума, как протест против марксистского утопизма. А теперь у людей, называющих себя патриотами, нет ни ума, ни сердца.

Петр Струве мечтал: когда русские освободятся от коммунизма, они сумеют сочетать уважение к подвигу Суворова и Нахимова с уважением к моральному подвигу митрополита Филиппа, который восстал против Ивана Грозного, против преступлений опричнины. В нулевые был возможен фильм «Царь» Павла Лунгина, в котором он строго осудил убийцу Ивана Грозного и противопоставил ему гуманность митрополита Филиппа. Но сегодня во имя укрепления ценности государства мы жертвуем ценностями российского гуманизма и начинаем говорить, что Иван Грозный не убивал митрополита Филиппа, что вообще у нас сложился неадекватный образ Малюты Скуратова как главаря опричнины. А самое главное: РПЦ говорит Путину, что она во имя новой трактовки истории Ивана Грозного будет переписывать каноническое житие митрополита Филиппа.

Оказывается, мы не в состоянии восстановить ценность российской государственности, не отказываясь от ценности человеческой жизни. Наши патриоты забыли, что ценность человеческой жизни, свободы выбора – это не только ценности европейского гуманизма, но и глубинные ценности христианства. Это доказал Федор Достоевский в своей «Легенде о Великом инквизиторе». Всем нашим патриотам пора осознать, что, возвеличивая Грозного и Сталина как убийц якобы во имя ценности российской государственности, мы не только вступаем в конфликт с ценностями европейской цивилизации, но ведем страну к моральной деградации. Если нет различия между добром и злом при оценке своей национальной истории, тогда все дозволено. Мне думается, что есть глубинная зависимость между нынешним отступлением от ценностей гуманизма и разложением русского быта.

У нас жизнь человеческая никогда не имела особой ценности. Но когда сама власть говорит о том, что жизнь ничего не стоит, что во имя ценности государственности можно убивать миллионы людей, то и на обыденном уровне все позволено. 80% детей, которые живут в детских домах, имеют живых родителей. 80% стариков, которые живут в приютах, имеют живых детей.