Юрий Юдин
Невский кончался Знаменской площадью. На ней стоял памятник, поставленный в знак того, что с этого места начинается дорога на океан. Открытка 1909 года
Пески – это исторический район Петербурга.
В узком смысле так называют десять Советских улиц, лежащих на северо-восток от Московского вокзала и того отрезка Невского проспекта, что петербуржцы именуют Староневским. Хотя он исторически моложе классического Невского.
В широком смысле Песками зовут и окрестные районы. На севере – до Таврического сада. На востоке – почти до Синопской набережной (самой убогой из здешних набережных, даром что рядом со Смольным). На западе – до улицы Маяковского, бывшей Надеждинской.
Пески столетней давности описывал Виктор Шкловский: «Невский был вымощен торцами и кончался не площадью Восстания, а Знаменской площадью. На площади стоял на широкой плите короткохвостый битюг, у которого как будто болели почки: так он отставил задние ноги.
Передними ногами тяжелый конь упирался в гранит; голова его была наклонена, словно он уперся в неспешном ходу лбом в стену. На битюге сидел плосколицый, плоскобородый, кособрюхий царь в плоской барашковой шапке.
Памятник поставили в знак того, что с этого места начинается дорога на океан...
Правее памятника шла улица Лиговка, по ней текла речка, еще не вполне закрытая. Шла улица с узкими домами, построенными на полосках земли, когда-то бывших наделами пригородных крестьян и ямщиков. Пригородная деревня обратилась в привокзальную улицу – шумную, грязную, неспокойную. У нее была своя пресса, которая называлась «Маленькая газета»; ее редактировал знаменитый арбитр французской борьбы Лебедев – Дядя Ваня.
У хвоста памятника начинались Пески – тихое чиновничье место. Пустые Пески. Греческая церковь посредине, а тут же дом дешевых квартир с двойными воротами, сквозь которые проезжал паровичок, таща за собой – через дыры дома – дым и конки туда, к рабочей окраине: на Шлиссельбургский проспект».
По улицам слона водили
Название Пески дано по песчаной гряде, уцелевшей со времен Литоринового моря. Оно плескалось когда-то на месте Петербурга и Балтики. Плескалось не так давно – каких-то 10 тыс. лет назад. На берегах его жили мамонты. На них охотились лапландцы, они же лопари – древнейшие обитатели этих мест.
Говорят, Пески – самая возвышенная часть исторического Петербурга, ее никогда не затопляло наводнениями. Но заметить эту гряду сегодня невозможно.
Советские улицы назывались когда-то линиями Слонового двора. На месте нынешней гостиницы «Октябрьская» находился слоновник. Императрице Анне Иоанновне персидский шах подарил 14 слонов.
Когда-то советские квартиры украшали семь мраморных слоников мал мала меньше – на счастье. Их расставляли на пианино или на книжной полке.
Императрица имела двойной комплект счастливых слоников. А название «линии» означает, что здесь собирались проложить каналы, как на Васильевском острове.
Позднее эти улицы звались Рождественскими, по снесенной большевиками церкви.
Почти на всех Рождественских умудрился наследить Ленин, меняя конспиративные квартиры. А на 10-й Рождественской в квартире рабочего Аллилуева жил Сталин – во время Октябрьского переворота и до переноса столицы в Москву. Отсюда он вывез свою вторую жену.
Теперь здесь квартира-музей. Формально она носит имя Аллилуевых и считается музеем городского быта. Но все понимают, кто тут главный герой.
В общем, родина слонов. Сибирский зверь мамонт, который боится солнечного света, поэтому живет под землей и прокладывает себе ходы рогами. Ленин и Сталин тоже побывали в Сибири, а жить до поры предпочитали в подполье.
Следами мамонта считались русла рек: отсюда несбывшиеся каналы на Песках. У селькупов мамонт – это чудовищная щука, которая прожила тысячу лет, обросла мхом и обзавелась огромными зубами. Отсюда советская власть по щучьему велению.
У китайцев мамонт – это Большая земляная мышь. У европейцев, напротив, есть поверье, что слон боится мышей. Алтайцы сближали мамонта с огромными рыбами, на которых держится земля. Тут уже намечается тема противостояния морских и земных тварей: если кит на слона влезет, кто кого сборет?
Ленин и Сталин – самые высокопоставленные жители Песков. Если не считать истукана Александра Третьего. И еще одного героя, о котором речь впереди.
Игра в классики
Осипу Мандельштаму тоже мерещится в этих краях что-то чудесное: «Путник, откуда идешь?» – «Был я в гостях у Шилейки. Дивно живет человек: смотришь – не веришь очам. В креслах глубоких сидит, за обедом кушает гуся, Кнопки коснется рукой – сам зажигается свет». – «Если такие живут на Четвертой Рождественской люди, Боги, скажите, молю, – кто же живет на Восьмой?»
Владимир Казимирович Шилейко, полиглот и востоковед – второй муж Анны Ахматовой. Правда, на Песках он поселился уже после расставания с нею.
С Ахматовой Шилейко жил во флигеле Мраморного дворца, с видом на Марсово поле. Хотя вид был неважный: дело было в 1918 году, и на поле каждый вечер кого-нибудь убивали или грабили.
Зато к Мраморному дворцу после ряда приключений переехал тот самый памятник Александру Третьему работы Паоло Трубецкого. Такая вот циркуляция.
Пески упоминаются и в «Египетской марке», автобиографической повести Мандельштама. Бедный еврей Шапиро живет на Песках, и они кажутся малолетнему рассказчику Сахарой. Мальчик хочет подарить Шапиро верблюда и коробку фиников, чтобы тот не погиб на Песках.
Эти же мотивы – линий и песков – соединяются у Мандельштама и позднее, в отвлеченных «Восьмистишиях»: «Скажи мне, чертежник пустыни, Арабских песков геометр, Ужели безудержность линий Сильнее, чем дующий ветр?» – «Меня не касается трепет Его иудейских забот– Он опыт из лепета лепит И лепет из опыта пьет».
«Восьмистишия» толкуются на разные лады. Я полагаю, что две эти строфы приводят нас к геомантии: гаданию по земле, методу освоения сакрального пространства. У арабов этот вид прорицания назывался «наука песка». В следах, оставленных ветром на песке пустыни, видели знаки, говорящие о тайнах земли. Гадание заключалось в расшифровке линий на песке; фигуры отмечались камешками.
Были и другие школы геомантии. Например, китайская: это широко известный фэншуй. Даже детская игра в классики – тоже род геомантии.
В тихом омуте
Краевед Анатолий Иванов сравнивает Пески со «столь же захолустной Коломной». Чиновники здесь жили отставные и небогатые. В названиях окрестных улочек – Тележной, Конной, Дегтярной – сохранилась память о здешних извозчиках и мастеровых.
Позднее благодаря веселой Лиговке на Песках расцвели трактиры, бордели и притоны. Было понятие «песковские башибузуки»: хулиганы из молодых слобожан.
В общем, нормальная окраина. Это сейчас центр Петербурга размазан – от Смольного до Васильевского острова, от Петроградки до Московского проспекта. А тогда Смольный – это был отдаленный монастырь. А также институт благородных девиц, которых по всем понятиям следовало воспитывать вдали от шума городского.
Но в начале XX века сюда пришла цивилизация. Появились каменные дома. Пустили трамвай. В Таврический дворец вселилась Государственная дума. Пески утратили полудеревенский облик, но потеряли и патриархальное своеобразие.
Социальный состав, впрочем, оставался пестрым. Сталинский тесть Аллилуев был рабочий-электрик. Доходов его хватало, чтобы снимать трехкомнатную квартиру и учить двух дочерей в гимназии.
С другой стороны, здесь жили потомственные интеллигенты Виктор Шкловский и Юрий Тынянов. Один на Надеждинской, другой близ Греческой церкви.
В квартире Тынянова чекисты в 1922 году устроили засаду. Ждали Шкловского, хотели схватить за связь с левыми эсерами. В квартиру всех впускали и никого не выпускали. За два дня там накопилось 23 человека. Потом засаду сняли.
Шкловский и точно собирался зайти. Но увидел в окне условный знак и ушел пешком по льду в Финляндию. Граница тогда была близко.
С улицы Бассейной
Как-то мне пришлось прожить на Песках целую неделю. У дочери, в классической питерской коммуналке у Мальцевского рынка.
Рынок упоминается в известном рассказике Хармса: «Когда из окна вывалилась шестая старуха, мне надоело на них смотреть, и я пошел на Мальцевский рынок, где вчера одному слепому, говорят, подарили вязаную шаль».
Рынок был основан в 1906 году купцом Иваном Мальцевым. Пережил расцвет во времена нэпа. На исходе 1950-х был перестроен.
Когда-то он стоял на углу Фонтанной и Бассейной. Назывались эти улицы по системе водоемов, питавших фонтаны Летнего сада. При советской власти Бассейную назвали улицей Некрасова. А рынок стали именовать Некрасовским.
Что ж, муза этого поэта и впрямь подвизалась на привозе. Правда, на другом: «Вчерашний день, часу в шестом, зашел я на Сенную. Там били женщину кнутом, крестьянку молодую. Ни звука из ее груди. И Музе я сказал: гляди, Пускай она поплачет, Ей ничего не значит».
На самом деле это пародия, причем циничная. Центон из хрестоматийных стихотворений Некрасова и Лермонтова. Но пародисты были в своем праве. Некрасов и Лермонтов после смерти Пушкина затеяли обновление русской просодии, и современники воспринимали их вирши как неблагозвучное новшество.
Вода забвения
Серый дом напротив рынка, мрачноватый, но внушительный: северный модерн с покушеньями на готику. Бывший дом Бассейного товарищества. Здесь жил когда-то видный либерал Милюков и несколько знаменитостей помельче. Но выстроили дом перед Первой мировой, и самостоятельного плаванья ему было отпущено недолго. Вскоре его накрыло советское уравнительное цунами.
Окрестности устроены таким образом, что стороны света как-то запутываются. Выйдешь и долго соображаешь, как пройти к площади Восстания или к метро «Чернышевская». И наоборот: когда выбираешься из прилегающих переулочков, дом открывается внезапно.
Повинен в этом другой стихотворец, Самуил Маршак. Это ведь он написал: «Жил человек рассеянный с улицы Бассейной».
Улица давно называется иначе, но человека на ней все еще поражает кратковременная амнезия. Даже при наличии хорошего пространственного воображения. Дочка, даром что дизайнер, тоже долго не могла привыкнуть.
В 1950-е Бассейной назвали новую улицу в Московском районе. При этом бассейн – а там проектировался Южный Обводный канал – построить забыли.
Другая моя дочка рассказывала. На студенческой конференции слушали доклад о поэзии Пастернака и Мандельштама. Докладчица сравнила стихи Пастернака с фонтаном, который хлещет, переливается и обдает. Вторая часть сравнения начиналась фразой: «Поэзия Мандельштама – не фонтан».
Символом всего хорошего фонтан сделался в Одессе. Пресную воду там получали из артезианских скважин, именуемых фонтанами. Летом воды не хватало, ее везли издалека. Привозная вода отличалась по вкусу, про нее говорили: «Нет, это не фонтан».
Именно на Большом Фонтане в Одессе родилась Ахматова. То-то она жила потом в Фонтанном доме.
Впрочем, Одессу из своей биографии Анна Андреевна постаралась вытравить. Как и Киев, где она оканчивала гимназию, и свою девичью фамилию Горенко.
Потерянный ключ
Шкловский описывает окрестности Мальцевского рынка в феврале 1917 года: «Помню сконфуженную пулеметную команду... Она стояла на Бассейной, угол Басковой улицы; пулемет, как маленький звереныш, прижался к мостовой, тоже сконфуженный, его обступила толпа, не нападающая, но как-то напиравшая плечом, безрукая».
Заблудившиеся пулеметчики – это правильно, это в кассу. Правда, Басков переулок с Бассейной не пересекается. Он проходит параллельно, по задам рынка, и впадает в Фонтанную.
Нет, Шкловский ничего не перепутал. Он имеет в виду нынешнюю улицу Короленко, которая некогда звалась то Басковой улицей, то Басковым переулком. Но и с нею связаны свои провалы памяти и приступы путаницы. И нумерация домов здесь, бывало, менялась на обратную. И нынешнее название ей дали по недоразумению. К этой конкретной улице отношения Короленко не имел, хотя жил и трудился поблизости.
Или другой пример. На Бассейной в первые годы революции находился Дом литераторов. Все помнят Дом искусств на Невском – знаменитый «Сумасшедший корабль». Дома литераторов не помнит никто.
Между тем в его залах проходили громкие литературные чтения. В столовой кормилась вся питерская словесность. В его правление входили Блок и Гумилев, Ахматова и Ходасевич, Корней Чуковский и Федор Сологуб, Фаддей Зелинский и Борис Эйхенбаум.
Так что Маршак не виноват. Расстройство ориентации и потеря памяти постигали путников в этих местах и прежде. Поэт просто подметил эту особенность и наградил ею своего героя.
В таком случае все можно списать на воду забвения. Источники беспамятства известны разным народам. Самый известный случай – греческая Лета, от которой образовано понятие «летаргия».
Был, похоже, такой источник и здесь, но его упрятали под землю в ходе благоустройства. Ключ утрачен, но испарения просачиваются и сбивают с толку прохожих.
В Бассейной улице жила также поэтесса Одоевцева, которая собиралась написать книгу «На берегах Леты».
В Басковом переулке жили поэт Кольцов, пересмешница Тэффи, академик Лихачев и президент Путин.
Невдалеке, на Надеждинской, квартировал Хармс. А Маяковский стоял постоем у Хины Члек. Ныне Надеждинская именуется улицей Маяковского, хотя Хармс описывал эти места чаще и подробней.
Небо Зощенко
Но вернемся в дом у Мальцевского рынка.
Лестница широкая, но запущенная. Под ногами крошится старая плитка. В памяти всплывает название: метлахская. Впрочем, это, кажется, уже анахронизм, как сельтерская вода или французская булка.
Лифт размером с обувную коробку, обшарпан и пованивает. На третий этаж лучше подниматься пешком. По пути можно любоваться лепниной потолков и широченными дверьми, правда, уже без исторических дверных ручек.
На одной из дверей под одним из звонков различима надпись: Путиным три раза. Одни говорят: это другие Путины. Другие спорят: нет, те же самые. Толком никто ничего не помнит.
Квартира огромная: от входа метров 15 по коридору до угла, оттуда еще столько же до кухни и ватерклозета. Дочка утверждает, что владельцем квартиры был некий адмирал. Странно: где имение, а где вода. Когда построили дом, все здешние водоемы были давно засыпаны. Разве что впал бедняга в детство, когда уже все едино: что Марианская впадина, что Марракотова бездна, что Маркизова лужа.
Потолки высотою метра четыре. Встанешь ночью по нужде и бредешь ущельем, нашаривая в темноте выключатели.
В ванной комнате высятся зиккураты стиральных машин, в два этажа с надстройкою. Над ними тучи паутины и облачные клочья старой известки: небо Зощенко.
В прихожую выставлены старые фанерные шифоньеры и оплетенные бутыли, громоздятся груды старой обуви и прочих окаменелостей.
В угловых – стратегических – точках коридора расставлены тяжелые кресла с истертой обивкой. К подлокотникам прилажены импровизированные пепельницы. А что, гуманно. Особенно по нынешним временам, когда курильщиков разве что снайперы на улицах не отстреливают.
Ночью в коридор выпускают котов и кошек. Их здесь целых шесть штук. И все у одной жилички, дамы с наружностью завуча на пенсии. Верховодит этой живностью Тишка, крупный пушистый кот.
Откуда-то все это уже знакомо. Правильно, из того же Хармса: «Над нами встают золотые дымы, за нашей спиной пробегают коты».
Коммунальные соседи были безукоризненно вежливы. Впрочем, попадалось их на пути немного: среди дня квартира была почти безлюдной.
Комната дочки у входа. Дама с кошками напротив. Дальше по коридору большое семейство. Сергей, мужичок лет 35 с физиономией Данилы Крейга и пластикой трудного подростка. Его жена, неприметная брюнетка, и две их дочери. А также дряхлая бабушка Анна Ивановна, живущая уже где-то в зазеркалье.
Однажды она меня спросила, когда я мирно покуривал в креслах: «А вы тоже к врачу?» – «Да, у меня талончик на одиннадцать тридцать». Она кивнула и ушла, успокоенная.
Я вовсе не хотел над нею глумиться. Просто кто я такой, чтобы разрушать чужую картину мира. Притом что этот мир, возможно, устроен уютней и справедливей нашего.
Еще одну комнату делили два молодых человека, устрашающе волосатой наружности, но крайне робкого нрава. Один, говорят, был нудный, но дотошный. А второй – твердолобый, но мягкотелый. При моем появлении волосатые голубки быстро ретировались. Не знаю уж, что им обо мне наговорили. Чтобы не выпадать из имиджа, я заготовил реплику на сибирском диалекте: «Вас слушать, дак с души подымат». Но она мне так и не пригодилась.
Жила еще какая-то девушка у самой кухни, но та вообще была тихая, как мышка. Даже теоретическая и умозрительная мышка, потому что я ее так ни разу и не увидел.
Остановка в пустыне
А Греческая церковь, неоднократно упомянутая, стояла в конце Лиговки. Теперь на ее месте концертный зал «Октябрьский», сооружение нарочито брутальной архитектуры – просто бетонный сарай.
Построили «Октябрьский» в 1967-м, к 50-летию революции. Иосиф Бродский написал по этому поводу стихи под названием «Остановка в пустыне»: «Теперь так мало греков в Ленинграде, Что мы сломали Греческую церковь, Дабы построить на свободном месте Концертный зал».
Целиком цитировать это стихотворение я не буду, его легко нагуглить. Речь там идет о прежней и новой архитектуре, о греках и татарах, о памяти и беспамятстве.
Кончается оно так: «Когда-нибудь, когда не станет нас, Точнее – после нас, на нашем месте Возникнет тоже что-нибудь такое, Чему любой, кто знал нас, ужаснется... Вот так, по старой памяти, собаки На прежнем месте задирают лапу. Ограда снесена давным-давно, Но им, должно быть, грезится ограда. Их грезы перечеркивают явь... Сегодня ночью я смотрю в окно И думаю о том, куда зашли мы И от чего мы больше далеки: От православья или эллинизма? К чему близки мы? Что там, впереди? Не ждет ли нас теперь другая эра? И если так, то в чем наш общий долг? И что должны мы принести ей в жертву?»
Почему это называется «Остановка в пустыне» – можно строить разные предположения и предлагать разные объяснения.
Но я предпочитаю самое простое. Потому что Пески.
комментарии(0)