Истуканы Васильевского острова. Записки об истории и среде обитания

Почему памятник Ломоносову поставили в начале Менделеевской линии? Говорят, таблица Менделеева приснилась сначала Ломоносову, но он в ней ничего не понял. Фото РИА Новости

На первый взгляд монументы и статуи – граждане вечности. В отличие от нас, смертных. Облик античных философов, римских императоров и древнекитайских солдат известен нам именно по скульптурным изображениям.

Но век истуканов в нашем отечестве гораздо короче человеческого. Только в ХХ столетии российские памятники претерпели три волны радикальных репрессий. А недавние события в США и на Украине показывают, что наш опыт не уникален.

Пуще того, в Москве вдруг заговорили о регенерации памятника на Лубянской площади. Так сказать, о воскрешении.

А в Петербурге это уже проходили. После падения советской власти здесь восстановили пару памятников царю Петру – на Адмиралтейской набережной и у Сампсониевского собора. И без всякого шума.

В общем, люди и истуканы – совсем разные биологические виды. Но история и среда обитания у них общая.

Обстоятельства места

Чтобы не растекаться мыслью, выберем один из исторических районов Петербурга. Васильевский остров, самый большой в Невской дельте. И достаточно густонаселенный – и монументами, и людьми.

Хотя нам придется делать вылазки и за его пределы. Васильевский все-таки не остров св. Елены, полный карантин тут обеспечить не получится.

Васильевский – это краткий конспект Петербурга. Если двигаться с востока на запад, архитектурные стили сменяются, как геологические слои.

Вокруг Биржи и университета густо намешаны классицизм, барокко и ампир. Двенадцать коллегий, дворец Меншикова, Кунсткамера, Пушкинский Дом: сундучок с драгоценностями, затмевающими друг друга.

Но уже за Кадетской линией эти самоцветные друзы и жеоды разбавляются эклектикой, модерном, краснокирпичным кружевом ропетовского стиля. А к 7-й линии модерн и эклектика уже преобладают.

Примерно с 20-й в застройке доминирует уже сталинская неоклассика. А с окончанием нумерованных линий возникают скопления хрущевок – впрочем, благообразных, серого кирпича, с треугольными ризалитами.

А за Наличной улицей и ближе к речке Смоленке на продутых ветром пустырях сгрудились разномастные создания последних десятилетий.

В общем, вся история отечества в архитектурных образцах.

Но монументы никаким закономерностям не подвластны и никаким слоям не соответствуют. Живут себе там, куда забрели.

По набережным

На южном побережье Васильевского, в трех шагах от Дворцового моста, мы натыкаемся на сквер рядом с Академией художеств.

Посреди сквера высится Румянцевская колонна. Фельдмаршал Румянцев-Задунайский был славный полководец, монумент в его честь стоял на Марсовом поле. Но вскоре его славу затмил Суворов-Рымникский. Памятник Суворову поставили на месте Румянцевской колонны, а колонну сперва перенесли к Мраморному дворцу, а затем сослали на нынешнее место.

У подножия колонны, лицом к Неве, стоят два бюста – художников Репина и Сурикова. Ну ладно, Академия художеств носит имя Репина и в просторечии зовется Репой. А Суриков при чем?

А дело в том, что Сталин когда-то сочинил труд «Великая Отечественная война», где дал канонический перечень деятелей русской культуры: Белинский и Чернышевский, Пушкин и Толстой, Горький и Чехов, Суриков и Репин, Глинка и Чайковский. Говорят, зять Римского-Корсакова буквально рвал на себе волосы с досады, что его родственник не попал в этот канон.

Впрочем, наша культура был так устроена задолго до Сталина. Великие должны ходить парами: Суворов и Кутузов, Толстой и Достоевский, Ахматова и Цветаева, Шостакович и Прокофьев. Добавить кого-то третьего – это уже слишком сложно.

На куполе Академии художеств восседает еще и Екатерина Вторая в образе Минервы, покровительницы искусств. А перед Академией на набережной стоят два сфинкса, доставленных прямиком из Древнего Египта: из раскопа на судно.

Но имперский принцип торжествует: самодержавие, военные победы, художества, а древности мы себе купим. Окрошка, но идеологически выдержанная.

За Благовещенским мостом Университетская набережная сменяется набережной Лейтенанта Шмидта. Здесь тоже наблюдается некоторое квипрокво.

По обе стороны моста красуются два истукана, но ни один из них не принадлежит упомянутому лейтенанту. Это памятники адмиралу Ивану Крузенштерну и архитектору Доменико Трезини.

Особенность фигуры Ивана Федоровича – эрегированный кортик. А Трезини в шубе колоколом, с запрокинутым кверху лицом и тросточкой в виде циркуля напоминает слепца.

Если топонимика важнее, чем памятные урочища, то оба эти истукана – в некотором роде самозванцы. Незаконные дети лейтенанта Шмидта.

Михаил Паниковский, напомню, изображал слепого. А Остап Бендер отличался повышенной любвеобильностью. Хотя матроску носил только Шура Балаганов.

Впрочем, понятие «дети лейтенанта Шмидта» изначально пародирует название «Дети капитана Гранта». А стало быть, все эти блудные дети в конечном итоге флотского происхождения.

В самом конце набережной, перед Горным институтом, есть еще две скульптурные группы. «Плутон, похищающий Прозерпину». Подземная символика понятна. Под ногами у Плутона путается трехглавый пес Цербер: то ли помогает хозяину, то ли ревнует его к добыче.

Другая группа сначала ввергла меня в недоумение. Геракл в львиной шкуре душит титана Антея, подняв его на воздух. Вообще-то горняки, подобно Антею, должны черпать силы из земли. А тут такое фиаско.

Впрочем, в этой аллегории можно разглядеть политическую острастку. Горняки, конечно, герои, но на каждого Антея у нас найдется свой Геракл. Взять хоть Шахтинское дело, когда пересажали все горное начальство Донбасса.

Это называется: бомбить Воронеж, чтобы карась не дремал.

«Вы шли толпою, врозь и парами…»

В начале Менделеевской линии стоит памятник Ломоносову. Черт-те что делается на свете, порою вовсе нет никакого правдоподобия.

«Чей это памятник?» – Гоголя. – «А, это который «Муму» написал?» – Нет, «Муму» написал Тургенев. – «Странно: «Муму» Тургенев написал, а памятник Гоголю поставили».

Анекдот этот основан на чисто петербургской истории, ее описывал Сергей Носов. На Манежной площади в 1952 году, к 100-летию смерти Гоголя, был поставлен закладной камень. Здесь, мол, будет памятник писателю. Потом про камень забыли. А в 1991 году на Манежной вдруг появился памятник Тургеневу.

А бронзового Гоголя поставили только в 1997-м. И в другом месте, хоть и недалеко: на Малой Конюшенной.

А загадку памятника Ломоносову на Менделеевской я разгадал самостоятельно, когда услышал чью-то остроту. Говорят, таблица Менделеева приснилась сначала Ломоносову, но он ничего в ней не понял.

В вечности они, несомненно, обитают рядом. На островке, поросшем белоствольными деревьями, соком своим напоминающими русскую водку. Менделеев ее перегоняет до нужного градуса, а Ломоносов усердно дегустирует.

Между прочим, про нос Ломоносова у меня тоже припасена история. В музее Пушкинского Дома в первом же зале стоит мраморный бюст Ломоносова, натурально, с поломанным носом. То есть с отбитым и приклеенным кончиком.

В конце Менделеевской линии, на маленькой площади стоит еще один памятник – академику Сахарову. Очень хорошая работа скульптора Левона Лазарева: в тщедушном теле несгибаемый дух.

Пары академику не досталось. Хотя мы знаем уже почти хрестоматийное: «Сахаров вас за это не похвалит» – «Солженицын вам этого не простит».

И еще, чтобы закруглить тему парочек. У петербургских памятников есть два главных певца: Сергей Носов и Михаил Золотоносов. Первый рассказывает о приключениях истуканов забавным слогом. Второй сочетает похвальный педантизм по исторической части с разнузданностью воображения, когда дело доходит до трактовок. Оба – люди заслуженные.

Глядя на эту фигуру, вспоминаешь строку Бродского: «И мрамор сжимает мою аорту». Хотя тут уж полное окаменение. Фото PhotoXPress.ru

Теперь отправимся на 7-ю линию: парадную улицу с бульваром в центральной части. На бульваре стоит памятник петровскому бомбардиру Василию Корчмину, начальнику островной батареи. В его честь якобы и назвали Васильевский остров.

На самом деле это название впервые упоминается в 1471 году в новгородских грамотах. Поэтому бомбардир Корчмин также глядит самозванцем, вроде барона Мюнхгаузена. Он и изображен в треуголке, с усами и намеком на бородку, с длинным чубуком в руке, верхом на бронзовой пушечке.

Корчмин был видный деятель своей эпохи: генерал, инженер и алхимик, главный государственный фейерверкер. А также шпион, исполнявший деликатные поручения императора. Петр будто бы сказал про него: «Детина, кажется, не глуп и секрет может снесть».

Но в общем и целом это памятник фейку.

Фейк – это миф, в который никто не верит. Сознание людей изменилось, но потребность в мифах осталась. Механизмы возникновения и обращения фейка и мифа одни и те же. Не люди мыслят мифами, а мифы живут в людях. То же и с фейками: никто в них не верит, но все их знают и передают.

Настоящий Карл Фридрих Иероним фон Мюнхгаузен служил по большей части в Риге. Но в самом начале своей российской карьеры состоял пажом при особе принца Антона Ульриха Брауншвейгского в Петербурге.

Где жили пажи будущего российского генералиссимуса и холмогорского узника, доподлинно неизвестно. На Васильевском селилось много немцев, но по большей части купцы и мастеровые.

А на углу 7-й и Среднего проспекта есть памятник петербургской конке. Ставился он по частям. Сначала появился исторический вагон. Затем в него впряглись бронзовые лошади. А позднее возник и кучер, ведущий их в поводу.

Чем-то это напоминает рассказы барона Мюнхгаузена: тут половинка коня, там лошади на колокольне. Или спасение самого себя из болота за волосы, причем опять же вместе с конем.

На 7-й линии до пандемии ежегодно 1 апреля проводились потешные шествия. Уличные театры, забавные авто и повозки, парады ряженых. Скромный северный карнавал.

Однажды на таком гулянье клоун и клоунесса, актеры одного из театриков, объявили о своей помолвке. Толпа приветствовала их с энтузиазмом.

Господи, подумал я, это же Лажечников, «Ледяной дом». Свадьба шута Голицына и дуры Бужениновой. И день был холодный, даже со снежной крупой.

Жених и невеста эпоху Анны Иоанновны вряд ли вспомнили: аналогия не самая приятная. Но это и есть сила традиции. И торжество петербургского текста. И прекрасный пример мифа, живущего в людях без их ведома.

Но вернемся к нашему Мюнхгаузену.

Мой приятель Макс Уколов, поэт, ныне покойный, рассказывал. Когда его в детстве спрашивали, кем он хочет быть, он отвечал: военным клоуном. Очень ему нравились сразу две профессии. Хотелось их совместить. Герои типа Мюнхгаузена и есть такие военные клоуны, или военные трикстеры.

Трикстер – это шут и плут, хитрец и обманщик, очень древняя фигура, древнее небесных громовержцев и эпических богатырей. Но мы здесь рассматриваем трикстеров на войне или на военной службе.

Первый в этом ряду – хитроумный Одиссей. Близки к этому типу и Панург у Рабле, и Симплициссимус у Гриммельсгаузена. И генерал Иволгин у Достоевского. И красный конник Макар Свирепый – псевдоним Николая Олейникова в детском журнале «Еж».

Если у военного трикстера выпячивается шутовская сторона, получается враль Мюнхгаузен или краснобай Швейк. Если плутовская – Ваня Чонкин или Баудолино из романа Умберто Эко, которые больше действуют, чем говорят.

Но самый любопытный случай – подпоручик Киже у Тынянова. Коллективный военный нуль-трикстер плутовского типа.

По Большому проспекту

Главные островные улицы – три проспекта, Большой, Средний и Малый. Они как будто процарапаны по телу острова лапою с острыми когтями. Есть такая фольклорная история про бурундука, которого медведь причесал.

Однажды я вычитал у какого-то историка архитектуры: на Невском проспекте, в парадной его части, ровно 100 зданий. Из них 17 – памятники архитектуры, а прочие – рядовая застройка разных эпох. И это идеальное соотношение: дворцы и храмы не мешают друг другу, воспринимаются гармонично.

Но на Большом проспекте В.О. все обстоит точно так же. Почти ровно 100 домов. И такой же процент архитектурных памятников, я считал. Более того, я сильно подозреваю, что если мы пройдемся по Тверской, по Крещатику или по Дерибасовской, то и там обнаружим примерно такую же пропорцию зодческих шедевров и их обрамления.

Но если с архитектурой на Большом все хорошо, то с монументами – не очень.

У Андреевского собора стоит бюст адмирала Головина, первого андреевского кавалера. В парадном парике, хороших пропорций, но совсем не монументальный.

А далее – почти пусто. Только на углу 22-й линии, перед пожарной частью, высится замечательный бронзовый истукан, реплика античного Лаокоона. Это памятник брандмейстерам – героям войны и блокады.

Пожарных двое: один воздел над головою обушок, другой борется с пожарным рукавом как с чудовищным змеем. Изваял этот монумент уже упомянутый Левон Лазарев, питерский скульптор армянского происхождения. Из тех самых Лазаревых – известного купеческого рода. Московского, но наследившего и в Питере. Я даже зову этот монумент с армянским акцентом: мой знакомый друг.

Поначалу памятник упрятали во двор пожарной части. Говорят, потому, что он превзошел по всем статьям двух коротконогих Ильичей. Стоящих тут же по соседству, на Большом. На проспект брандмейстеров переставили в середине 1990-х.

Михаил Золотоносов пишет, что этот памятник изображает «экстатическую дионисийскую пляску, оргию огнеборцев». Как у Маршака: «Топорами балки рушат, из брандспойтов пламя тушат. Черным облаком густым под ногами вьется дым».

Ну да, ну да. «Нежной россыпью надвьюжной, снежной россыпью жемчужной...» Я всегда считал, что Петербург – это не город, а текст.

Причем истуканы его не прорывают – напротив, как бы растворяются в словесной стихии. Как Медный всадник в поэме «Медный всадник».

Река и море

Васильевский – речной остров, выходящий в Маркизову лужу только краешком. В восточной его части доминирует речная символика. Главный фасад Биржи украшает композиция «Нептун с двумя реками». Задний фасад – «Навигация с Меркурием и реками». Спереди – изваяния Невы и Волхова, сзади – Невы и Двины.

У подножия ростральных колонн также сидят аллегорические фигуры, изваяния рек: Невы и Волхова, Волги и Днепра. Это реки, связанные с нашими историческими столицами: Новгородом, Киевом, Москвой и Петербургом.

Образцом для этих скульптур послужил римский Фонтан четырех рек работы Джованни Бернини (1651). Фигуры его изображают реки разных континентов: европейский Дунай, азиатский Ганг, африканский Нил, американская Ла Плата.

Как утверждает Карл Юнг, архетипических рек и должно быть четыре. Реку о четырех рукавах Творец создал для орошения Земного Рая. Традиция закрепила за ними названия Гихон, Фисон, Тигр и Евфрат. У индистов с горы Кайлас стекают четыре великие реки: Инд, Ганг, Брахмапутра и Сарасвати. Четыре главные реки славян – Дунай, Днестр, Днепр и Дон. И так далее.

Кстати, у Невской дельты тоже четыре главных рукава: Большая и Малая Нева, Большая и Малая Невка. На западном конце Васильевского доминирует морская символика и топонимика.

Впрочем, Питер стоит к морю спиной. Даже прогуляться по взморью негде – нужно ехать на Лахту, в Кронштадт или в Петергоф.

Вот и заметных истуканов на западном конце острова всего два.

На улице Нахимова стоит адмирал Нахимов, поигрывающий подзорною трубой. Изящный, скромный, опрятный памятник. Но та же беда: ничуть не монументальный, скорее кабинетный.

А невдалеке, перед гостиницей «Прибалтийская», высится Петр Великий работы Зураба Церетели. Скульптор по обыкновению навязал этот памятник городу, а привередливые петербуржцы долго думали, куда бы его воткнуть.

Работа небрежная, почти топорная. Царь стоит враскоряку, свиток в опущенной руке. И тем не менее это монумент: правильного масштаба, на высоком постаменте.

Между прочим, в устье речки Смоленки, на искусственном островке архитектор Ной Троцкий предлагал когда-то воздвигнуть огромный памятник Ленину. Высотой с американскую статую Свободы и втрое выше Колосса Родосского.

Там даже стоял закладной камень, вернее, куб. Именно к этому кубу бегут трусцой Бузыкин и Хансен в финальном кадре фильма «Осенний марафон».

На островах, в условиях изоляции, животные и человеческие популяции нередко увеличиваются либо уменьшаются в размерах. Превращаются в гигантов либо карликов. Можно привести в пример галапагосских слоновых черепах. Или гигантского страуса с Мадагаскара: птицу Рух арабских сказок. Или андаманских пигмеев. Или ископаемых хоббитов с острова Флорес. Похоже, на памятники это тоже распространяется. Истуканы Ильича на Большом проспекте мы уже упоминали. Оба совсем маленькие, игрушечные.

В постсоветское время вместо колоссального Ленина хотели поставить памятник жертвам блокады. Затем здание Военно-морского музея. Еще позднее – театр Аллы Пугачевой с гостиницей и торговым центром.

Кстати, именно в нумерах «Прибалтийская» с певицей в конце 1980-х случился скандал, после которого ее на три месяца отлучили от телеэфира.

Воображаю себе Аллу Пугачеву ростом со статую Свободы.

Бродский

А последний островной памятник поставили совсем недавно на берегу все той же Смоленки. Это памятник Иосифу Бродскому. На Васильевском он никогда не жил, но, как выразился один остроумец в книжке Довлатова, приходил умирать.

Памятник соответствующий. Гранитный блок с процарапанными вертикальными полосами. Сверху – запрокинутая голова. Снизу – носки штиблет. Поэт узнается сразу же. Но вторым долгом вспоминаются его строки: «И мрамор сжимает мою аорту». Тут уж не аорта, тут полное окаменение.

Поставили памятник опять же без всякого шума, без какой-либо церемонии. И надписи никакой нет. И упрятали в гущу сквера, не сразу и заметишь.

Дело в том, что поставить официальный памятник в исторической части Петербурга – страшная морока. Все потонет лет на 20 в согласованиях, конкурсах и воплях взволнованной общественности.

Поэтому монумент выдали за парковую скульптуру. Протащили контрабандой. Скульптор Евгений Ротанов постарался.

Впрочем, Бродский и при жизни жил в Питере изгоем. Так что все правильно. Здесь, как сказал другой поэт, дышат почва и судьба.

Это, конечно, далеко не все островные памятники. Есть занятные истуканы во двориках Академии художеств и филологического корпуса Университета. В переулках близ Тучкова моста. На Смоленских кладбищах – на всех четырех.

Но об этом – до следующего раза.