Почему у российской элиты нет органического единства

Николай Бердяев заложил основы рассуждений об отсутствии органического единства в российской истории.  Фото wikipedia.org

Свое мнение об отечественной истории Алексей Кива строит на выводе Николая Бердяева об отсутствии в ней органичного начала. С этим трудно согласиться. Органическое единство истории обеспечивает культура. Культурные традиции объединяют общество, формируя автоматизмы сознания и поведения, единство ценностей и установок. Это единство проявлялось в России в переломные моменты национально-государственной истории, в моменты, когда решались судьбы общества и государства. Отказать России в органичности истории – значит отказать ей в наличии культуры, достижения которой справедливо являются предметом нашей национальной гордости, объектом всемирного культурного наследия.

Николай Бердяев пришел к выводу об отсутствии органического единства в российской истории, в определенной мере исходя из классических идеалов Просвещения: линейного прогресса и эволюционизма. Сегодня обе эти идеи сданы в архив. К тому же такой взгляд оставляет без внимания тот факт, что освоение евразийского пространства обеспечило гегемонию русской культуры в имперский и советский периоды российской истории, сохранив в то же время культурное разнообразие этого пространства. При этом, несмотря на наличие в русской культуре, как и во всякой другой, консервативных идей и деструктивных начал, ее прогрессивное содержание и конструктивное влияние на иные народы и культуры общепризнанно.

Вопрос в том, какова природа этого органического единства, какие традиции доминировали в обществе на разных ступенях его истории. Основой этих традиций могут быть разные социальные слои, разные идеологии и системы ценностей, разные векторы развития, разное соотношение конструктивных или деструктивных начал, присутствующих в любой культуре. Ответ на него, как и на вопрос о сегодняшнем кризисе российской культуры и его последствиях, не может быть найден в готовом виде в философских концепциях прошлого, а требует интеллектуальных усилий, учитывающих современный уровень развития истории, философии и обществознания.

Не претендуя на полноту и законченность, обозначим контуры того, в чем выражается преемственность разных сторон российской культуры и истории. Прежде всего и элита общества, и масса россиян были сторонниками ценности государства и разделяли, хотя по-разному понимаемые, идеи патриотизма. Не случайно оборонительные войны в русской истории консолидировали общество: власть вынужденно отказывалась от давления на народ, а он, в свою очередь, забывал несправедливости, обиды и ошибки прошлого. Другое дело: завоевав победу, россияне, как правило, не могли в полной мере воспользоваться ее плодами. Это было вызвано также непрочностью национального согласия, эгоизмом элиты, глубиной раскола общества.

Осваивая гигантские просторы на востоке страны, русские и близкие к ним народы были открыты внешним влияниям, заимствовали опыт других культур, были терпимы к иным верованиям, уживаясь с ними на бытовом уровне. Не случайно в российской истории не было примеров масштабных религиозных и этнических войн и конфликтов, инициированных снизу. Открытость к заимствованию, пластичность повседневного уклада обусловили высокую адаптивную способность россиян к новым, часто экстремальным условиям. Явный приоритет неформальных практик (нравственных ценностей, обычаев), высокая оценка открытости и естественности поведения, выраженные в гостеприимстве и хлебосольстве, всегда воспринимались европейцами как одно из проявлений широты русской души. Это, конечно, создавало проблемы для распространения в России юридического мировоззрения и идеи законности, ограничивало масштабы солидарности и взаимопомощи близким кругом повседневного общения. Но деструктивная роль этих и других организационных особенностей российского уклада жизни выявилась в полной мере лишь в новой и новейшей истории, в то время как эмоциональная привлекательность простоты и комфортности общения имели крепкие повседневные корни и многовековую историю.

Не менее известно и другое ментально-культурное проявление широты русской души – нечувствительность к пределу, границе, отсутствие тормозов в любом начинании. Притягательность силы эмоций, чувств и страстей дополняются в русской культуре пренебрежением к норме, процедуре, технологии, предпочтении им разных форм прямого действия, в число которых входят не только произвол и насилие сверху, но и дерзкие инициативы снизу, челобитные обиженных, а также доносы, движимые самыми разными мотивами… Перечень культурных констант, преемственность которых прослеживается в отечественной истории, можно продолжить. Можно сказать, что особенность русской культуры и истории состоит в поразительном сочетании органичности (доминировании той или иной исторической традиции на определенном этапе истории) с противоречивостью, что естественно для общества с огромным культурно-историческим разнообразием.

Теперь о советском периоде российской истории и его культуре. С оценками Алексея Кивы этого периода и его результатов также трудно согласиться. По моему мнению, несмотря на радикализм идеологических деклараций и заявляемых публично-политических целей большевиков, по своей практике и результатам советский период в определенной мере органичен с другими периодами российской истории и культуры. Поставив своей целью утверждение справедливости, то есть реализации главной русской идеи и народной мечты, большевики абсолютизировали характерную для России тактику прямого – на практике насильственного – действия. Можно обосновывать эту абсолютизацию романтизмом первопроходцев, упрощенно представлявших задачи строительства нового общества, остротой классовой борьбы и ожесточенностью противников, нехваткой исторического времени и предельно сжатого межвоенного периода. Но очевидно и другое: неспособность большинства большевистского руководства овладеть рыночными методами управления экономикой, все та же нечувствительность к пределу – будь то нежелание искать компромиссы с крестьянством и интеллигенцией, быстро и своевременно выявлять и устранять допущенные ошибки или отказаться от максимализма лозунгов и догматизма мышления. Сегодня мы расплачиваемся за большевистскую эскалацию насилия и неоправданный нигилизм в культурном строительстве тотальной дискредитацией всех достигнутых в советский период результатов, а также самого социалистического проекта.

Следы прежних образцов политической культуры опыта буржуазии легко обнаружить во многих политических акциях и решениях большевиков. Это и военный коммунизм, под левыми лозунгами вынужденно копировавший опыт государственного регулирования в странах – участницах Первой мировой войны. Это и модель индустриальной модернизации, осуществленной, как и во второй половине XIX века, за счет русской деревни. Это и тактика внешней торговли с Западом (вспомним тезис, высказанный царским министром финансов Иваном Вышнеградским: «Сами не доедим, а вывезем! »). Это и реанимация церковной жизни, использование образов полководцев, символики и эмблематики императорской армии в годы Великой Отечественной войны. Наконец, это сталинская идея превращения советской средней школы в подобие императорской классической гимназии…

Помимо злободневных политических и идеологических задач эти заимствования были объективно обусловлены незавершенностью предыдущей стадии цивилизационного развития, предшествующего этапа индустриальной модернизации, когда советская власть должна была решать задачи, характерные для обществ зрелого капитализма. Совокупные результаты такой практики состояли в том, что сталинский социализм спас и сохранил государство во всем многообразии его институтов ценой деградации общества и извращения социалистического проекта социального переустройства. Не случайно на постсталинском этапе социалистического развития коллективистские структуры колхозного строя деградировали до уровня общинных, социалистические трудовые коллективы доказали свою полную недееспособность, как только получили все права по перестроечному Закону о трудовых коллективах, а социалистическая демократия так и не стала качественно новой по содержанию, оставаясь декорацией авторитарной власти КПСС. Собственно, эта внутренняя эрозия советского государственного социализма и стала прелюдией деградации, а затем и предательства высшего политического руководства и управляющей элиты.

С точки зрения решения советской властью цивилизационных задач индустриального развития следует указать на две важнейшие задачи культурной модернизации, решенные в советскую эпоху. Масштаб и значение этих задач, как показала история перестройки и постсоветских рыночных реформ, все еще не осознаны ни политической, ни интеллектуальной элитой нашего общества. Речь идет, во-первых, о превращении СССР в городское общество, о кардинальном и необратимом изменении соотношения городского и сельского населения, всей поселенческой структуры и культуры общества. Дело не только о появлении в СССР мегаполисов и городов-миллионников с развитым промышленным, научным и культурным потенциалом и новым недеревенским образом жизни. Речь идет о том, что средние и малые города стали позитивно влиять на образ жизни и развитие все большего ареала сельских территорий. Сегодня, не замечая пагубности сложившегося еще в советское время отставания инфраструктуры городов-миллионников от потребностей их развития и фактическую деурбанизацию городской среды в российской провинции, мы все доступные ресурсы бросили на создание в Москве и отчасти в Петербурге европейского уровня комфортной городской среды. Элита, как и раньше, захотела, создав островок «западной» цивилизованности, отделить себя от «отставшего» общества. Такая политика не только опасно углубила социальные различия, она лишила российские мегаполисы и крупные города шанса стать не номинальными, а реальными центрами технологических инноваций, экономических и социальных реформ, культурной модернизации.

Вторым результатом советской культурной модернизации было формирование советской массовой культуры, ориентированной на культурные и смысложизненные ценности интеллигенции. Сама советская интеллигенция, привыкшая к положению оппонирующего официозу культурного авангарда, настолько увлеклась ставшими ей доступными в конце 1980-х годов западными культурными модами и стандартами, что не заметила полной утраты своих позиций в отечественной массовой культуре. Вместе с ролью культурного гегемона советская интеллигенция, за исключением элитарной, навсегда утратила и свой прежний социальный статус. Сегодня роль законодателей мод в массовой культуре играют ценности и стандарты англосаксонской массовой культуры, а также дворово-криминальной субкультуры с их псевдомолодежным жаргоном, юмором, символикой, стандартами моды, поведения и общения. Старшие поколения 30–40-летних, стремясь максимально продлить стремительно уходящую молодость, часто с упоением копируют элементы молодежно-криминальной субкультуры.

Смена лидерства в культурной политике и ее вектора сказалась не только на сфере досуга и коммуникации. Она породила идеологию избыточности советского образования, неэффективности советского здравоохранения и соответствующую социальную политику государства. Эпидемия коронавируса стала моментом истины для государственной политики в сфере здравоохранения. Сферы школьного и вузовского образования еще ждут своего часа икс. Но дело не только в этом. Современная массовая культура формирует личность не активного работника или инноватора рыночного типа (о способности к творчеству мы вообще не говорим), а типичного потребителя и исполнителя-троечника, лишенного мотивации достижений. Достижения в учебе не нужны, поскольку знания не гарантируют достойный доход, а достижения в труде никак не ведут к социальным лифтам и попаданию если не в элиту или в престижные корпорации, то хотя бы в средний класс. Соблазн модного досуга, иждивенческого потребления, построенных на игре и имитации, ведет к формированию психологических комплексов и зависимостей, росту неустойчивости психики, а в перспективе – к девиантному поведению. Рост социальных патологий, девиации и криминализация культуры повседневности – закономерные следствия формирования в современной России потребительского общества. Российское общество все больше поражается социальными патологиями, утрачивая черты здорового организма.

Ну а теперь подведем итоги. Вектор культурной преемственности в современных обществах не столько формируется стихийно, сколько задается социальным управлением. Управляющая элита еще в советское время ощутила вкус социальных привилегий и комфорт жизни при полной бесконтрольности снизу. Обновив свой состав и легализовав свое господствующее положение в 1990-е годы, российская элита принялась, не стесняясь, усиленно эксплуатировать наемный труд и жить на широкую ногу, открыто демонстрировать свою вседозволенность и властный произвол. Серьезные системные, социально ориентированные реформы не в интересах элитарного большинства. Оно и так хорошо устроилось. Другие силы в российской элите пока себя не обнаружили.

Ограниченность в средствах и несамостоятельность большинства наемных работников, бедность и зависимость от власти значительной части граждан, потребительские ценности, господствующие в обществе, создают благоприятную почву для патернализма, традиции которого у нас имеют многовековую историю, не прерывавшуюся и в советский период. Свобода в этой традиции есть главным образом у патрона, а ответственность – у клиента. К тому же в российской политической культуре веками формировалась традиция, допускавшая любые компромиссы внутри элиты и исключавшая как признак слабости компромиссы власти с народом. В этой ситуации добровольный рациональный компромисс интересов элиты и народа нереален. Патрон диктует клиенту условия поведения или торгуется с ним, а не договаривается о правилах и условиях совместного общежития. К компромиссу российскую элиту можно только принудить организованной демонстрацией своих интересов или акциями протеста.

Факт, что следование традиции патерналистского господства, установке на обеспечение собственного комфорта и продавливание выгодных решений любой ценой ставит вопрос о господстве самой элиты, а, возможно, и о сохранении российского общества и единого государства, пока не осознан российскими верхами. В этом отрыве от реальности общества и культуры, доминирующей за пределами столиц, в неукротимом желании замкнуться в своих собственных культурных стандартах проявляется утрата российской элитой своей органичности, своего морального права на доверие общества и на руководство им. Но традицию элитарного эгоизма в век информационной открытости, всеобщих связей и сетевых зависимостей придется менять.

В оценке опасности и тупиковости этой традиции, потери представителями российской элиты адекватности оценок ситуации я согласен с Алексеем Кивой. Пока российское общество терпит и просит, но не требует. Стоит ли ждать, когда чрезвычайная ситуация или стечение обстоятельств придадут голосу общества императивную жесткость, а воле его альтернативных лидеров ультимативную бескомпромиссность?