Александр Неклесса
Политический мираж «Новороссии» базировался на идейном фундаментализме. Фото Reuters
Мы не нанесли поражения идее;
мы даже не понимаем эту идею.
Майкл Нагата,
командующий USASF
на Ближнем Востоке
Афразийская дестабилизация, смута Большого Ближнего Востока перерастает узкие региональные рамки, формируя новый геополитический лексикон. Но что более драматично – меняется сугубо географическое прочтение процесса, обретающего глобальные пропорции. Наиболее ярко это проявилось в калейдоскопе ИГ (террористическая организация, запрещена в РФ), над иракско-сирийскими руинами которого есть повод задуматься о сути мрачного явления.
«Исламское государство» – политический феномен с неопределенным статусом. «Когда мы говорим об ИГ, нам не следует думать исключительно о долине реки Евфрат – это глобальная проблема. Мы воспринимаем ИГ в глобальном масштабе, и в таком контексте остатки физического халифата представляют собой лишь одно из его проявлений», – констатировал на недавнем брифинге генерал Кеннет Маккензи, представитель Комитета начальников штабов ВС США. Действительно, ИГ – это не просто разветвленная подпольная организация наподобие «Аль-Каиды», а распределенное множество зыбких, однако политически организованных территорий, лояльных подвижному центру. К ним примыкают эклектичные союзы, «серые» зоны идеологической оккупации, невидимые бригады, скрытые в волнах мигрантов и беженцев, растекающихся по планете. Трансграничное население конфессионально и политически сопряженной общности обитает в рамках собственного понимания долженствований истории. Их моделирование социальной практики – вне кокона политкорректности и воплощается в прямом действии: предъявлении urbi et orbi не опыта критической рефлексии, но провокативной, лишенной сантиментов акции.
Поражает тефлоновый характер феномена: колоссальные усилия по его санации очевидным образом приносят результаты, но, подобно лернейской гидре, на месте одной зачищенной территории образуются новые, порою в иных регионах и на других континентах. Усиливаются также опасения относительно инновационных форм терроризма при массовом использовании объектов двойного назначения или, к примеру, культур-шока как стратегии уничтожения культурного наследия не в Афганистане, Пальмире или Мосуле, а непосредственно на территориях евромира, подрывая символический капитал современной цивилизации. Обретение же экстремист-футуристами высокотехнологичных инструментов, создаваемых техногенной цивилизацией, модификаций ОМП либо аналогичных по мощи средств способно существенно повлиять на режим безопасности и характеристики силового противостояния в целом.
Неоархаика в сценографии постмодерна
«Исламское государство» – фактическая легализация экстремистских практик в формате подвижной, но территориально обустроенной государственности. Это впечатляющий вызов ценностям модерна. Что не вполне очевидно – это еще и своеобразный постмодернистский акт: симулякр привычных конструкций c иной ценностной компонентой и головокружительной перспективой.
Динамичная, территориально распределенная реальность ИГ, не являясь характерной для Нового времени национальной государственностью, отражает определенный кризис данного института. «Исламское государство» может рассматриваться как девиация стандарта – постсовременный/неоархаичный извод государства-организации, чьи типичные черты: обязательная к исповеданию конфессия или идеология, оргструктура и номенклатура которой занимает основные властные позиции, культ лидера, утопизм претензий и глобальность притязаний, нетерпимость к инакомыслию, преследование, наказания, казни диссидентов, уничтожение наследия, артефактов иных культур. Утопизм идеала предопределяет экстремизм в попытках его реализации. Травматические инклюзии в политическом тексте современности обладают тем или иным набором данных характеристик, представляя феномен в становлении с различной степенью завершенности.
В согласии с канонами общества спектакля эластичная реальность «Исламского государства» может быть интерпретирована и как социальный демарш против меланхолии цивилизации – реконструкция агрессивно-эскапистских грез в стилистике а-ля «Дюна» – «фримены, свободные от лжи и иллюзий». И как контркультурный фетиш, реализованный в исламоориентированной среде, но с более значимым потенциалом, не зависимым от реалий «Исламского государства» и его будущей судьбы. Присущие ИГ активизм, акционизм, футуристичность, элементы франчайзинга и спорадически вылетающие из его чертогов «черные лебеди», – все это находит отклик у людей, фрустрированных современностью, особенно молодежи: коллективная субъектность оказывается предпочтительней участи объекта-индивида.
Макабрическая версия «путешествия на Восток», перехватив эстафету у христианской миссии, левого радикализма, треволнений нового века схожим образом верифицировала свой статус миражами исторического прорыва. Мыслится она симпатизантами и прозелитами как исход из постылого существования – экзистенциальный опыт и конвертация отчуждения в активное культурно-конфессиональное сообщество, обладающее отличными от мейнстрима картами будущего. Синтез энергий массовой инициативы с отвращением-притяжением к миру гламура сублимирует отверженность в избранность, изгойство – в персональный героизм, маргинальность – в холодок фронтира. Продвижение к универсальному джихаду прочитывается как личностный и социальный переворот, сакрально мотивированное обновление собственной судьбы и траекторий мира.
Соединение постсекулярных претензий с атмосферой постсовременного креационизма стимулировало рост иностранцев-боевиков в рядах ИГ. Перед иракским и сирийским разгромом их численность оценивалась примерно в 30 тыс. человек из 86 стран, включая примерно 5 тыс. из России. В противоположном направлении устремлен людской поток преимущественно из Сирии и Северной Африки, вливший за последние годы на территории Старого Света несколько миллионов беженцев.
Воплощение утопий
Феномен ИГ в значительной мере исламский постольку, поскольку реализуется в исламском мире и анализируется соответствующим образом. Экзотичная оболочка подчас скрывает сущностные черты, опознание которых – задача социальной генетики. Ретроспективный анализ позволяет фокусировать предположения и формулировать прогнозы, рассмотрев аналогичные в чем-то процессы, разыгранные историей на других подмостках и в иных одеждах, как своего рода бродячий сюжет.
Генезис исторических проектов нередко совмещался с попытками воплотить утопию как идеологическую оккупацию, реализуемую посредством организованного насилия. Сопрягая стремление к идеалу с нетерпимостью, утопизм порождал химеры. Его адепты, подобно Виктору Франкенштейну, пытались сшить идеальное тело из плоти многочисленных жертв, уничтожая «враждебных других» той или иной природы. Подобная взрывчатая смесь фрустрированной мысли и футуристичной практики возникала в различных обществах, объем статьи позволяет упомянуть лишь несколько «пустот, которые зло создает в наших сердцах и в нашей истории» (папа Франциск), относящихся к разным регионам и культурам.
В широком списке конфессионально ориентированных утопий, вероятно, следует упомянуть «замковую» парагосударственность ордена ассасинов – низаритов-хашишийа, организация и действия которого демонстрируют яркие параллели с практикой «Исламского государства».
Между тем феномен токсичной государственности не является исключительным достоянием исламского культурного круга. Так, например, заря Реформации в Universum Christianum была схожим образом окрашена утопизмом в кровавых тонах: табориты Яна Жижки, «движение башмака», крестьянская война в Германии... Ряд характерных черт теократической государственности «Исламского государства» можно разглядеть в истории становления и упадка Анабаптистского государства – Мюнстерской коммуны, соединившей в политическое сообщество местных и пришлых единоверцев вкупе с тоскующими о будущем изгоями и неофитами, привлеченными радикальностью переворота. «Новый Сион» во главе с харизматичными лидерами – «пророками», идеологическими комиссарами – «апостолами», организаторами – «конспираторами», пропагандистами – «проповедниками» провозглашался «реституцией христианского учения, веры и жизни». Другими словами, возникло теологическое, политическое и социальное предприятие, предложившее радикальное и одновременно редуцированное решение проблемы земного мироустройства в виде Христианского царства – Christendom как своего рода версии «халифата» во главе с земным правителем.
Мюнстер стал городом-государством, инспирировавшим множество подвижных филиалов, связанных воедино пропагандой строительства Царства Божия на земле и претензией на глобальную власть: его эмблемой стал земной шар со скрещенными мечами. По мере извлечения моральных стержней из человеческого реактора планировались восстания в других городах, множились автономные вооруженные бригады, велась пропаганда и вербовка сторонников во внешнем мире параллельно с истреблением «безбожников» и погромами во внутреннем круге. Заодно уничтожались «неправильные» религиозные и культурные объекты: храмы, картины, скульптуры, книги, рукописи. Вводились специфические институты: общность имущества и многоженство (при обязательности замужества), практиковалась смена имен на изобретаемые новые, ставились публичные агитационные спектакли, проводились регулярные казни. Происходило испытание «творимой легенды» – альтернативного будущего, созидаемого насилием в искаженной и все более деформируемой среде.
Размышляя об исторических параллелях ближневосточных перипетий, можно вспомнить возникшее на пороге прошлого столетия в колонизируемом и балканизируемом Китае движение ихэтуаней (ихэцюань – «кулак во имя справедливости и согласия»). Пронизанный магизмом и фанатизмом людской поток, адаптировав под свои нужды религиозно-мистические ритуалы, заимствованные у традиционных сект, охватил тогда огромную территорию, в какой-то момент восставшие фактически овладели имперской столицей. Сеть подпольных ячеек и боевых отрядов трансформировалась в легальную военно-политическую конструкцию, особенно после достижения договоренностей с официальной властью – правительством императрицы Цыси. Процесс, однако, не достиг логического завершения, будучи прерван коллективной интервенцией восьми стран.
Объединяющим признаком пестрого мистико-националистического сообщества «полевых командиров», напоминающего нынешние радикальные антиевропейские изводы наподобие «Боко харам», была активная неприязнь ко всему иностранному и массовое, поголовное уничтожение иноверцев-христиан независимо от их этнического происхождения. Для купирования процесса потребовались усилия военной коалиции Запада и Востока, однако энергетика замысла не ушла в небытие, пробудившись позднее в антизападнической «культурной революции».
О своем видении горизонтов заявила в начале ХХ века группа отцов-основателей футуристичного образования потенциально глобальных пропорций – государства, целью которого было «объединение трудящихся всех стран в Мировую Социалистическую Советскую Республику». На территории бывшей Российской империи был установлен идеологический режим с претензией на обладание истиной, обязательной к исповеданию гражданской религией, суверенной системой ценностей, специфической моралью, оправдывающей любые гнусности ради торжества идеи, тоталитарной конструкцией, управляемой политическим оксюмороном – «единственной партией» в качестве «ядра государственных организаций»; режим, быстро окрасивший зарю новой эры в кровавые тона. Практика «красного террора», унаследовав худшие черты якобинской диктатуры, придала репрессиям иной масштаб и обезличенный, групповой характер, направленный на сей раз против «буржуазных элементов». А с течением времени вовлекла в гибельную воронку членов других социальных групп и национальных сообществ. Возникла практика расстрелов сотен тысяч людей согласно региональным лимитам без судопроизводства, «в порядке административного проведения их дел через тройки».
Перечень политорганизмов, внедрявших под знаменем идеологических либо религиозных преобразований «новую нормальность», физически и морально уничтожая людей, диссонирующих с очередной утопией, данными примерами не исчерпывается. Можно вспомнить практику эвтаназии и Холокост в летописи орднунга, вычеркнутого из истории коалицией союзников. Или революционный эксперимент красных кхмеров по воплощению «100-процентного коммунистического общества», прерванный интервенцией внешней силы (армии Вьетнама).
Токсичная государственность
Сегодня социальная вселенная переживает транзит в неравновесное, возможно, перманентно подвижное состояние. Мироустройство существенно меняется, трансформируется система международных отношений, появляются слабоформализованные игроки, состязаются инновационные формы внешнеполитической организации.
Расширилась номенклатура политических организмов: в ней числятся мировые регулирующие органы, страны-системы, различного рода субсидиарные автономии, государства-корпорации и корпорации-государства, квазисуверенные государства, сепаратистские образования, геоэкономические интегрии, влиятельные сообщества, конституирующие де-факто новый тип политорганизмов – власть вне привычных форм государственности. Появляются новые регистры: к размежеванию на развитые и развивающиеся страны добавились другие оценочные категории – несостоявшееся мафиозное государство, государство-изгой и т.д. Предельные рубежи складывающейся системы: постсовременное трансграничное сообщество (Новый Север) и территории неоархаизации (Глубокий Юг), отмеченные метастазами культуры смерти и контролируемые полевыми командирами, живущими за счет «трофейной экономики».
Один из векторов глобальной трансформации – субсидиарность: добровольное или вынужденное делегирование полномочий центральными органами на региональный либо локальный уровень. В цивилизованных формах это повышение статуса автономий: Шотландии, Квебека, Басконии и т.п. Другое проявление тенденции – радикальный сепаратизм: появление государств с непризнанным либо ограниченно признанным суверенитетом. На территории постсоветского пространства их список не так уж мал, включая Абхазию, Южную Осетию, Карабах, Приднестровье, ДНР, ЛНР.
В прошлом веке феномен государства-организации пережил расцвет как следствие этатистской эмансипации – демонтаж континентальных империй произвел на свет множество национальных государств, в которых партийный аппарат, руководивший борьбой, получал доступ к власти. Версальский эксперимент по итогам мировой войны создал от Балтики до Черноморского побережья и далее к Адриатике геополитический пейзаж с дюжиной новых стран, протянувшихся цепочкой от Финляндии до сообщества южнославянских наций. В афразийской же зоне рождение национальных государств было предопределено чересполосицей новоявленных подмандатных территорий. Следующим актом исторической драмы, но уже после Второй мировой войны, стала деколонизация морских империй.
Осколки постимперской деколонизации порой настигал особый, «девятый» вал деконструкции, они оказывались во власти догоняющих волн этнонациональных конфликтов, разрушавших на сей раз локальных империалистов. Состоявшееся национальное государство сковывает подобные тенденции за счет формирования политической нации, а кризис идентичности высвобождает их. Провалы в государственном строительстве – травматические инклюзии в национальном тексте, смыкаясь с трещинами мироустройства, могут вести к локальным обрушениям культуры и цивилизации.
Травматические инклюзии опознаются не только в исторической ретроспективе. В пертурбациях наших дней также просматриваются их типологические характеристики: подвижные, взламываемые границы новообразований, иррегулярные боевые действия, трофейная экономика, культурная инверсия, идеологический или конфессиональный утопизм, авторитаризм, рестрикции и репрессии, гендерные эксцессы, беженцы. Вспоминаются драматичные события 1990-х годов в распадавшейся Югославии, являвшейся суммой постимперских лимитрофов Австро-Венгерской и Османской империй. Боевые действия, геноцид, деструкция были остановлены внешними усилиями. Сначала на основе Дейтонских соглашений, которые, в отличие от Минских, предполагали активную пасификацию. А затем, в случае с Косово, – путем применения мер военного характера, итогом чего стало окончательное умиротворение Балканского региона.
Специфические черты «халифата» ИГ, возникшего на территориях бывшего Османского султаната/халифата, равно как признаки других травматических инклюзий, можно сопоставить с некоторыми аспектами советского Беловодья – политического миража «Новороссии», возникшего в постсоветском космосе, привлекая извне прозелитов и симпатизантов. Перерождение идейного фундаментализма «русской весны», ориентированной на воплощение советской утопии, произошло, однако, за короткий срок, заместившись характерной для непризнанных образований коррупционно-криминальной активностью. Первоначальный кадровый состав идейно мотивированных лидеров был отозван, изгнан, коррумпирован или уничтожен, а декларированные идеалы и ностальгические устремления оказались сырьем для демагогии и пропаганды.
Те или иные формы «сомализации» социума сегодня можно наблюдать в разных местах планеты. Кризис переживают территории, охваченные/захваченные культурой модернити, но лишь симулировавшие институты национального государства без воссоздания его основы – гражданского общества. Список проблемных ареалов – летопись родовых мук национального строительства, он включает САДР, Азавад, Дарфур, Сомалиленд, Восточное Конго, Азад Кашмир, Вазиристан, «зону племен» в Пакистане, Ва, Шан – на севере Маньямы, «золотой треугольник» на Индокитайском полуострове, другие «золотые земли» и т.д.
Исторические трансформации чреваты как рождением иного порядка, так и системной дестабилизацией. Бурлящее многолюдье планеты, заместив решительностью установления современности, обустраивает сценарии футур-истории, руководствуясь собственной аксиологией, но используя опыт и достижения современной цивилизации. Событийные траектории сопряжены сегодня с критическими обстоятельствами, ставящими под сомнение привычные сюжеты – во взаимосвязанном обществе региональные кризисы способны вызывать каскадные процессы, вовлекая в водоворот конфликтов возрастающее число участников и завершаясь радикальными переменами.
комментарии(0)