Алексей Малашенко
Массы устроены так, что им нужен вождь. А вождю требуются массы. Полная гармония, в которой, однако, нет места красоте и счастью. Фото РИА Новости
О грядущем юбилее Великой Октябрьской социалистической революции сейчас рассуждают все. И это понятно: как ни хорохорься, мы продолжаем жить в ее тени. Зимний-то взяли, а как «положить на место» – не знаем.
Что мы собираемся праздновать? Восстание со случайной победой? Или замену одной России на совершенно иную? Великий, почти состоявшийся поворот мировой истории? Или выкидыш, обошедшийся нашей стране в десятки миллионов жизней, обрушением генофонда, ухудшением качества жизни, и завершившийся крахом в 1991 году?
Причины переворота, обернувшегося революцией
О причинах обратившегося революцией переворота писали уже на следующий день после его свершения. Позже – тем более. Позволю себе сослаться на «Историю Всесоюзной коммунистической партии (большевиков)» (1938), «краткий курс», в котором причинами революции называются: слабость российской буржуазии; главенство рабочего класса и его «серьезного союзника» крестьянства; наличие партии большевиков; империалистическая война.
Точно сказано. Но какие из этих причин – объективные, а какие – субъективные, случайные? Отсюда вопрос: можно ли было этой революции избежать? Случившейся в 1789-м Великой французской революции, Синьхайской 1911-го в Китае – нельзя. Французы и китайцы свои революции выстрадали, обойтись без них не могли.
Обошлась бы Россия без революции, выжила бы без большевиков? Думаю, обошлась бы. Но перевесили частные обстоятельства: империалистическая война, слабость власти, лично императора Николая. Что, если бы Первая мировая сложилась иначе, а последний царь походил на предыдущего, батюшку своего Александра III?.. Да и вообще – можно ли утверждать, что к 1917-му монархия как политическая система себя исчерпала?
Объективные же факторы свидетельствуют против неизбежности революции. Набирала темп экономика России, ее ВВП составил от мирового примерно 9,4%, и занимала она 4–6-е место в мире, а по уровню промышленного развития – 5-е место. Да, Россия отставала. Но она и нагоняла, причем идя не по особому, проповедуемому нынче исключительному пути развития, а по нормальному. Шло формирование буржуазии, происходили пусть и неоднозначные, но демократические перемены – имперская Дума была думой, а не кремлевской подтанцовкой.
Получается, прав был Ленин, когда в Швейцарии в январе 1917-го сказал: «Революцию увидят только наши дети».
Современники «штурма Зимнего» его просто не заметили. Обращали внимание на другое, а именно на то, что начиная с весны революционного года все шло по нарастающей – как-то не так: очереди за продуктами, рост цен, дезертиры, ежедневные отключения электричества, винные погромы и бандитизм, бандитизм... От всего этого обыватель зверел, переставал уважать власть, которая становилась все беспомощнее. Министр Временного правительства Михаил Терещенко полагал, что лучше бы ее (власть) захватили большевики, которые наведут порядок, а потом будут вынуждены передать ее (власть) кому-то более вменяемому. Такие надежды могли появиться только от отчаяния.
По сути, власть была не захвачена, а отдана. Оппоненты большевиков действовали вяло, даже неохотно. «Не надо крови...», «Надо сдаваться...» – бубнили члены Временного правительства, когда бунтовщики уже бежали по коридорам дворца...
Страна, столица не были настроены на революцию. Революционеров, не считая большевиков и эсеров, не было. Почти не было. Как там у Маяковского? «Ильич гримированный мечет шажки, да перед картой Антонов с Подвойским втыкают в места атак флажки». Я бы еще добавил Льва Троцкого, выпавшего из поэмы, изучавшейся в школе наших времен. Все равно маловато.
Когда читаешь мемуары, возникает ощущение, что вплоть до начала большевистского террора и Гражданской войны общество оставалось безразлично к государственному перевороту. Оно удивилось и почувствовало (именно почувствовало, а не осознало) всю его опасность с опозданием. До провинции сведения о происшедшем в Петрограде, а затем в Москве шли очень долго, да и были невнятными.
Итак, победили большевики – экстремисты во всех отношениях. Их беспощадная целеустремленность достойна уважения. Обуздать дерущуюся, воюющую саму с собой Россию можно было только жестокостью, на которую они шли беззастенчиво и охотно. В них сработал инстинкт самосохранения, который был одновременно и политическим, и просто животным. Большевики строили и построили свое государство на крови.
«Да здравствует созданный волей народной великий могучий…» Была ли та народная воля? Если бы была, вряд ли большевикам потребовалось бы уничтожать лучшую часть крестьянства, разрушать Церковь, ссылать целые народы, сажать и стрелять, стрелять и сажать… Захватив власть, они стянули железными обручами и колючей проволокой страну. Но вечно жить затянутыми в такой корсет невозможно. В 1991-м скрепы хрустнули и опали. Государство скончалось. И в этом году отмечается годовщина умершего государства, все равно как раньше отмечалась другая противоестественная юбилейная дата – день смерти Ленина. Такая вот неожиданная аналогия.
Смертельная болезнь СССР – «коммунизм»
Вопрос «мог ли выжить Советский Союз?» все еще дискутируется, хотя эта дискуссия бессмысленна. И вот почему. СССР умер не от внезапного «сердечного приступа» (и не в результате «политического инцидента»), он болел неизлечимой болезнью, умирал долго и мучительно. Болезнь называется «коммунизм» и поражает все части государственного и общественного тела – политику, экономику, сознание.
Предположим, зараза (как выражались белогвардейцы, «большевицкая») попала в кровь российского организма в 1917-м. Но имеется и другое, тоже распространенное мнение, что Советское государство есть сугубо российская патология, что оно было худшим продолжением государства российского со всем его крепостничеством, технической отсталостью, закрытостью и цензурой. В значительной степени Октябрь возродил консервативные качества русского феодализма. Классические примеры – коллективизация (реконструкция крепостного права), подавление инакомыслия и лишенный монархического изящества тоталитаризм.
В 40-е годы XIX века, чтобы ограничить влечение граждан к Европе, царизм стал взимать 500 руб. за выдачу загранпаспорта. Виссарион Белинский жаловался, что «иногда перо выпадает из рук от мучительного недоумения: как затемнить свою мысль, чтобы она избегла инквизиционной пытки цензора». Как пишет в своих мемуарах его современница Авдотья Панаева, Белинского обвиняли в том, что он «проповедует безбожие, безнравственность и глумится над патриархальными чувствами русских».
Получается, последствия Октября 1917-го – не девиация, а всего лишь отражение, как теперь принято говорить, матрицы нашей с вами истории, традиции, культуры. От этого становится еще тягостнее.
Да, после 1917-го страна совершила рывок. Вышла по ВВП на 2-е место в мире, что при ее природных ресурсах, помноженных на приобретенную за рубежом технику и технологии, вполне естественно. Однако рывок не может длиться бесконечно. Нельзя жить вечно в состоянии нервного возбуждения. Оно подрывает любой организм. Человеческая энергия, как и общественная, небезгранична. Рывковая, то есть чрезвычайная, требующая постоянных человеческих и иных жертв система не способна к эволюции. Она не развивается, а стареет. Всякая попытка ее реформировать обречена.
Улучшить практику Великого Октября, строить страну сугубо большевистскими методами принуждения и тотального контроля было невозможно. Последним честным утопистом был Юрий Андропов, по велению которого хватали прогульщиков в кино и парикмахерских. Политика Андропова была последней судорогой обреченной советской власти. Дисциплина и порядок давали обратный эффект – воспитывали хитроумие, умение обходить законы, коррупцию, что мы имеем сейчас в полной мере.
Вынужденные попытки усовершенствования системы – ленинская НЭП, хрущевская оттепель, косыгинский хозрасчет, горбачевская перестройка – продемонстрировали обреченность таких попыток. Ленин вместе с СССР невзначай принес человечеству и огромную пользу – доказав непригодность и пагубность коммунизма.
Время советскую систему перечеркнуло. Созданное государство было нежизнеспособным. Тоталитаризм – самопожирающая система. В итоге в 1990-е на месте Советского Союза возникло то, что возникло. Другого и быть не могло.
«Лебединое озеро» как реквием
Исполнявшееся в августе 1991-го по телевизору «Лебединое озеро» стало реквиемом не только по советской власти, но и по коммунизму вообще. Северокорейская его отрыжка – заповедник, из которого зверь уже не вырвется и сдохнет, если его перестанут периодически подкармливать.
Нынешняя власть приказала не замечать августа 1991-го и старается, чтобы память о нем сохранилась как о негативном эпизоде в истории. Она цепляется за память об СССР – так удобно в плане идеологии и внешней политики. Людям в высоких кабинетах страшно вспоминать о времени, когда на улицу выходили многие сотни тысяч – это тебе не Болотная.
Правящий класс обращен в прошлое, хотя первоистоком сытости и благополучия его тела стал именно 1991-й. Кремль в этом никогда не признается, даже самому себе. Обществу же на эту годовщину наплевать. А зря.
В отличие от Великого Октября 17-го, вокруг августа 91-го не сложилось мифа. Ельцин на танке – не залп «Авроры», «живое кольцо» – не штурм Зимнего героическими матросами и красногвардейцами из массовки фильма Эйзенштейна «Октябрь». При этом – Борис Николаевич на танке все-таки стоял, тогда как из авроровского орудия был дан не залп, а сделан один холостой выстрел. Отсутствие мифологии также способствовало разочарованию в той августовской революции. Точнее, контрреволюции, поскольку победа над ГКЧП обозначила конец «эпохи Великого Октября».
Так что, друзья, отмечайте, кто будет отмечать, что хотите – ВОСР (Великую Отябрьскую социалистическую революцию) или военный переворот.
Рациональному пониманию не подлежит
ВОСР вполне вписывается в мозаику современности. Заметна ее схожесть с арабской весной, где начиная с 2011-го глупость и коррумпированность (а в России в революционные времена не было коррупции?) авторитарных режимов вызвала ответную революционную реакцию. В 17-м в России настал демократический февраль. Спустя почти 100 лет по схожему сценарию начались революции в Тунисе, Египте, Сирии.
В России 100 лет назад к власти пришли большевики-утописты, а в нашем веке на Ближнем Востоке с радикальнейших позиций выступают исламисты с их идеологизированной, религиозной моделью. Те верили в коммунизм, эти – в исламское государство. Кстати, ленинско-троцкистская вера в мировую революцию до зубовного скрежета напоминает пропагандируемый «Исламским государством» (ИГ, запрещенная в РФ организация) неотвратимый триумф (радикального) ислама. В таком контексте легитимизация Великого Октября, как и «Исламского государства», обретает сакральный характер и не подлежит рациональному пониманию. А уж по части кровожадности и терроризма большевики дадут 100 очков вперед любому бен Ладену.
Большевиков, как и ИГ, всерьез не воспринимали. Антиисламистских «антант» чуть ли не столько же, сколько антибольшевистских: российская, американская, даже саудовская. Антибольшевистские интервенции провалились, антиисламистские пока тоже не победоносны.
Так что думать есть о чем.
