Алексей Малашенко Ныне в политической моде слово «консерватизм». Формально его истолкование понятно любому. Консерватизм есть идеология сохранения общества таким, какое оно есть на данный момент, апелляция к традициям и ценностям, в том числе к религиозным, противодействие радикальным реформам, ограничение индивидуальных свобод. Оппонент консерватизму – либерализм, который, напротив, эти радикальные реформы проповедует (даже если не умеет толком их проводить), абсолютизирует индивидуализм, личную свободу.
На первый взгляд эти идеологии непримиримые враги. Однако если приглядеться, окажется, что они взаимодействуют и вообще друг без друга жить не могут. Одна – корректирует, если хотите, совершенствует другую. Без либерального воздействия консерватизм обратится в гибельный для общества обскурантизм, тогда как либерализм без оглядки на своего оппонента «взбесится» и его радикализм обретет экстремистские черты.
Сейчас речь о консерватизме. С одной стороны, он кристально ясен. Однако в реальности дело обстоит далеко не так, поскольку облик консерватизма в разное время, в разных странах, обществах, цивилизациях далеко не один и тот же. В одних случаях он способствует поддержанию стабильности в обществе, в других – играет скорее или безусловно негативную роль и может привести к катастрофе. Тем более могут различаться его последователи, проводники консервативной политики.
Консервативный тренд присутствует в любой развитой стране. Без него местное политическое поле немыслимо, но на этом поле одновременно действуют и его оппоненты – либералы, социалисты. Игнорировать их мнение, тем более удалять с поля ни один умный консерватор не станет. Да это и невозможно. Быть может, таким и должен быть «разумный консерватизм», нередко упоминаемый некоторыми российскими идеологами и обслуживающими их экспертами.
Надо иметь в виду, что если в еврохристианской (западной) цивилизации на общественно-политическом поле консерватизм выступает одним из важнейших, но все же рядовых игроков, то на пространствах прочих цивилизаций его претензии куда значительнее. В последнем случае консерватизм монополизируется государством, правящим классом. Тогда он надолго, а то и навечно становится доминирующим трендом официальной идеологии и политической практики. Здесь нет нужды пускаться в пространные объяснения, почему так случилось, мы лишь констатируем данное обстоятельство. На Востоке – консервативны общества, консервативно большинство правящих режимов, однозначно авторитарных. Это консервирует отсталость, оказывается почти непреодолимой стеной на пути необходимых реформ. При этом по мере усугубления консерватизма в геометрической прогрессии нарастает потребность во все более радикальных реформах, которые, как показывает практика, чреваты повышенной нестабильностью. Возникает порочный круг.
Консерватизм на Востоке, можно сказать и так – «восточный консерватизм» носит антизападнический ксенофобский характер. Что, впрочем, не мешает многим тамошним консерваторам активно сотрудничать с Западом, получая от этого финансовые и военные дивиденды. И это, с моей точки зрения, совершенно нормально. Они научились пользоваться всеми достижениями либерального мира, но быть самыми креативными у них не слишком получается. По сути, восточные консерваторы становятся нахлебниками более развитых стран.
Восточный, как и российский консерватизм, является одновременно и искренним, и прагматически-спекулятивным. Конечно, апелляция к традиции, ценностям, историческому наследию совершенно естественна. Здесь, однако, не может не возникнуть щекотливого вопроса: все ли накопившиеся за века и даже тысячелетия традиции столь ценны, что нуждаются в априорном систематическом поддержании? Тем более что одни из традиций устаревают и коснеют, другие – трансформируются. Когда тот или иной политик и общественный деятель произносит слово «Традиция» (с большой буквы), имеет ли он в виду некую конкретную традицию или всю совокупность традиций, сказать невозможно. Вряд ли в этом разберется и тот, кто произносит этот священный, почти мистический, хотя уже давно и политизированный термин. По-хорошему, отношение к традиции должно быть обязательно селективным. Между прочим, традицию в таком контексте можно уподобить свободе. Тоже красиво звучит, но опять-таки – свобода для кого и для чего?
То же и с заезженным словечком «ценности». Как считает экономист Александр Аузан, ценности «формируются по принципу дополнительности, дефицитности и редкости». По его же обидному выражению, они связаны с «набором этнических стереотипов» (и не только этнических, добавлю я). Беда с этими ценностями! Какие из них ценнее на данный исторический момент? И что для кого ценнее? Традиции, ценности... А еще идентичность – тоже амбивалентное понятие... Сплошная путаница. Тем временем консерваторы умело паразитируют на этом «идентичностном комплексе», выстраивая пропаганду своей идеологии, ловко подстраивая под себя нужные традиции и ценности. Кстати, свергнутые в ходе арабской весны президенты Египта Хосни Мубарак, Туниса Зин Аль-Абидин Бен Али и особенно вождь Ливийской Джамахирии Муаммар Каддафи – все они клялись традицией, что не мешало им разваливать экономику своих стран, поощрять и самим активно внедряться в системную коррупцию, ведя свои страны к обрушению.
Не менее страстно клянутся традицией и многие руководители центральноазиатских государств. Глава Туркменистана Бердымухамедов настойчиво напоминает, что его страна в своем развитии «опирается на богатое духовно-культурное наследие». Неоднократно высказывались на этот счет главы Узбекистана, Таджикистана, Казахстана… Попутно они подтверждали и подтверждают свою верность демократии (это, разумеется, рассчитано на внешнее потребление). В частности, президент Узбекистана Ислам Каримов неоднократно напоминал: «Мы стремимся построить демократическое, справедливое, гражданское общество». Однако это декларации. По справедливому мнению аналитика Ирины Звягельской, в этих странах доминирует консервативная политическая культура.
Главной целью восточных консерваторов, правильней сказать, исповедующих консерватизм режимов и политиков остается самосбережение, сохранение навечно в своих руках власти. И идеология консерватизма становится главным инструментом для решения такой задачи. В этих странах в официальной идеологии и практике складывается гиперконсерватизм, отказаться от которого правящий класс не в состоянии из-за обоснованного страха утратить власть и все, благодаря ей им накопленное. В конечном счете этот гипер ведет к распаду государства – возможно, под напором возмущенной улицы, а возможно, и под ударами экстремизма.
Кстати, мне кажется, что, если бы советские коммунисты отказались от оголтелого, к тому же милитаризованного «коммунистического консерватизма» не в самый последний, критический момент (а кое-кто из них такого рода робкие попытки пытался предпринимать), то, глядишь, не пришлось бы оплакивать гибель СССР. Но коммунистический консерватизм был не только оголтелым, но еще и убогим, даже глупым.
В конце 1980-х в чехословацком сатирическом журнале «Дикобраз» я видел карикатуру: полуоткрытая консервная банка с надписью «Ленинизм», а из нее вылетает муха. Нынешний восточный да и отечественный консерватизм, похоже, тоже подбирается к финальной дате срока годности.
На одном консерватизме далеко не уедешь. Ныне старый конь может испортить борозду. К консерватизму обращаются от слабости, от незнания, что делать, как поступать, как выстроить продуктивную модель будущего, из-за страха перед будущим.
В России стало хорошим тоном добавлять к существительному «консерватизм» прилагательное «разумный». Инстинктивно я – за. Но все же... Во-первых, в словосочетании слышится намек на то, что консерватизм в широком смысле не так уж и неразумен. Помимо желания оставить все как есть, это еще и попятное движение. Но до какого пункта? Во-вторых, может, кого-то надо «разумно консервировать»? Покажите!
При этом понятие, пусть и абстрактное, «разумный консерватизм» мне по душе. Потому что такой консерватизм должен отличаться, даже противостоять сулящему неисчислимые беды гиперконсерватизму. А гиперконсерватизм приводит к потрясениям, от которых можно и не оправиться.
