Презренная слабая власть

Все как-то странно с нами и вокруг нас. Примет современности много – экономических хотя бы, а сознание и лозунги архаические. Фото PhotoXPress.ru

Кажется, сегодняшнее отношение к Николаю II и всей царской семье – точнее, память о позднесамодержавной власти – базируется на явно антиисторической установке: давайте допустим, что ничего не было. С нее, как это ни покажется парадоксальным, начинается народно-церковная память: моления о венценосных страстотерпцах лишь опосредованно связаны с фактом убийства конкретных людей. В ней по-прежнему нет того, что должно ее определять, – тем преступления и наказания, палача и жертвы. Постсоветская Россия выбрала память, предохраняющую от действительности, защищающую от нее.

С установки «как бы ничего не было» начинается и память о монархии как социальном явлении. В ней по-прежнему доминирует стремление преступностью (глупостью, неадекватностью, несамостоятельностью, бессилием) самодержавия объяснить события начала ХХ века. Содержательно в нашей памяти революция определяется крахом государственности, а не аннигиляцией личностного начала, трагедией человека, разрушением культуры, последовательно преемственных исторических связей. Поэтому Николая II и обвиняют в преступной слабости, предопределившей распад самодержавной системы. Он лишь системный элемент; с системных позиций рассматривается и факт его убийства. «Человеческое» (гуманное и гуманизирующее) измерение в нашей памяти отсутствует – и это явное наследие советского. Это память, дезориентирующая в моральном отношении. В ней совершенно нейтрализовано критическое начало. И она выводит на тему, все еще остающуюся для нашего общества одной из центральных, – тему сильной/слабой власти.

А ведь пару сильной власти составляет «покорный» народ. Получается, что наш народ в идеале представляет себя покорным – смиренным, безмолвным, бессильным, иначе говоря, жертвой. Подтвердив свое право на субъектность насилием, русская власть всегда получала народ, готовый быть объектом ее воздействия. Таково согласие по-русски, гарантирующее социальную стабильность.

По своим понятиям

Известный путешественник Генри Стэнли, способствовавший в конце 1870-х – начале 1880-х годов передаче земель центральноафриканских племен под протекторат бельгийского короля, как-то заметил: «Дикари уважают только силу, мощь и смелость». А вот еще одно наблюдение – простого русского человека (в передаче Александра Изгоева) об отношении масс к большевикам: «Русскому народу… только такое правительство и нужно. Другое с ним не справится. Вы думаете, народ вас <кадетов> уважает. Нет, он над вами смеется, а большевика уважает. Большевик его каждую минуту застрелить может». В массе своей российский народ в начале ХХ века понимал и уважал только силу (во многом таков он и теперь). Для того чтобы научиться уважать что-то другое, необходим длительный процесс окультуривания, просвещения. Следует учитывать, что в России культурные импульсы всегда поступали сверху: власть выступала в роли колонизатора, цивилизуя свой народ в режиме «эффективной оккупации» (применявшемся колонизаторами в Африке в конце XIX века).

Сила власти не только унижала народ, подчеркивая его бессубъектность, но и возвышала. Поэтому так падок русский мир на властную силу; она дает ему ощущение субъектности. Эта последняя обретается не на путях индивидуализации, как в европейской культуре, но, напротив, в процессе массовизации, подавления конкретного «я» во имя мощного, победоносного «мы».

Поэтому русский народ постоянно (и до сих пор) тестирует свою власть на силу/слабость, то есть на соответствие собственным идеальным о ней представлениям. И здесь выявляется следующая закономерность. Именно слабая (то есть не грозная, не насильническая, не карающая) власть подвергается десакрализации, унижается и опорочивается. Так она наказывается, расплачивается за свою слабость. И это, по народным понятиям, справедливо. Быть слабой – самый страшный грех русской власти. По греху – и расплата.

Слабая власть не способна дать «укорот» своему народу, сдержать его от грехопадения или покарать за него – справедливым наказанием как бы снять вину. Такая власть не в силах выполнять функцию «правдосудия», которой ее наделило традиционное сознание, – быть земным судией народа, защищать его от любых угроз, соблазнов и искушений. Для реализации обязанности «правдосудия» нужна не обычная (бюрократ, менеджер), но наделенная божественной харизмой власть. Именно на соответствии этой функции держалась внутренняя связь самодержавия с народом – и традиционный («правильный») социальный порядок, в котором власть отвечала за все (и за сам народ), а народ оценивал, какой она ответчик и оправданна ли покорность ей.

Народное влияние на властные отношения в России заключалось в том, чтобы подчинить власть своим о ней представлениям – заставить ее если не быть, то хотя бы казаться такою, какой ее хотели видеть. Низы, исключенные из реальной политики, желали присутствовать в ней на уровне ментальном, культурном. Демонстрация монархией своей самостоятельности, независимости от народного контроля на соответствие идеалу расценивалась как нарушение традиционных обязательств. Вследствие этого померк сакральный ореол самодержавия.

Падение монархии в ходе революции верхов расчистило пространство для низовой активности. Восставшие массы попытались подчинить весь мир своим представлениям о нем, заставить всё и вся жить по «своим понятиям». По-свойски «разобрались» и с властью, которую уже ничто не мешало признать антинародной. Осудить ее по высшей мере удалось единственный раз в русской истории – в 1917–1918 годах. Это пик торжества русского народа над своей супервластью.

Но приканчивая – не символически (всеобщим осуждением) только, а физически – «неправедную» власть, народ разрушил сложившийся порядок, в рамках которого удавалось совмещать волю власти и народную волю. Уничтожение самодержавия (то есть установление безвластия) раскрутило пружину народного бунта, безответственного и самоубийственного по своей природе. Некому стало подчиняться – и русские люди пошли бунтовать.

Парадоксальная вещь: в оценках качества позднего самодержавия мы следуем простонародной логике – и простой обыватель, и большой исследователь (я имею в виду работу Александра Ахиезера «Россия: Критика исторического опыта»). А ведь логика эта примитивна и уже потому принципиально порочна. Несоответствие власти «почвенному» идеалу не дает оснований характеризовать ее как социально неэффективную. Скорее наоборот. Если освободиться от навязчивого давления простонародной логики, становится очевидным следующее.

Ослабление самодержавия, так очевидное в эпоху Николая II, означало его уход от моносубъектности, избавление от насильнического (деспотического, тиранического) комплекса, а также изменение традиционного алгоритма властвования, где власть сращена с лицом. Происходила революция во власти, в ходе которой она преобразовывалась по европейскому образцу (см. об этом: Пивоваров Ю.С. Русская политика в ее историческом и культурном отношениях. – М.: РОССПЭН, 2006). Николай II персонифицировал и символизировал эту революцию (причем даже внешне – раздражая своей неопределенностью, обычностью, негрозностью). Для самодержавия пришло время стать более современным, по форме и по существу. Последний монарх (не по своей воле, даже внутренне сопротивляясь) эту тенденцию воплотил.

В слабости (по русским меркам) николаевской власти был заложен шанс на ее преобразование, на развитие – в гражданском отношении – русского общества. Революция этот шанс похоронила. Конструирование новой власти происходило под жесточайшим давлением архаичных народных представлений, то есть в направлении от николаевской.

Большевики победили именно потому, что более других политических сил поддались этому давлению – сначала по форме, а затем и по существу привели свою утопию власти в соответствие с народной. И это вовсе не показатель их внутренней силы и народности, а свидетельство высокой адаптивности (по принципу понижения), пластичности и цинизма. А вся советская история – это рассказ о том, с какой властью лучше жить человеку: по-николаевски слабой или по-ленински/сталински сильной.

Сакрализация и десакрализация

Основной доказательной базой десакрализации власти у нас почему-то считают падение ее престижа. Получается логическая цепочка: десакрализация – утрата престижа – падение. Однако и секуляризованная власть вполне способна обладать высоким престижем. Множество примеров такого рода обнаруживается в Европе (ХХ столетия и нынешней). У нас же власть с почти нулевым престижем может держаться годами, да еще и назначить наследника, которого с готовностью примет общество. И николаевская монархия, даже в ситуации подрыва легитимности и падения доверия, вполне могла функционировать. А потом и обеспечить себе взрывной рост престижа, укрепление сакральности – победой в войне. Кстати, случись это, Николай II был бы прославлен (а не ославлен) в истории России как лучший царь, поднят на те высоты, на которых сейчас держится победитель в Великой Отечественной.

Нельзя все в истории позднего самодержавия объяснить с позиции его поражения. А тиражируя тезис о десакрализации власти как причине падения монархии, мы не только упрощаем самодержавную реальность, но и совершенно запутываем историю почти истерических отношений советского народа со сталинской властью. Если советская власть (вследствие революционной метаморфозы) не имела высшего обоснования, то откуда истерика? Видимо, все сложнее, чем кажется на первый взгляд.

Для образованных, европейски ориентированных слоев, составлявших российское общество, самодержавие к началу ХХ века во многом уже лишилось сакрального ореола. Ментальная революция еще не свершилась, но активно шла в течение всего XIX столетия. Общество выросло из той системы отношений, которую (когда-то) создало самодержавие. Но и власть растратила свое креативно-репрессивное и сакрализованное естество, перестала быть моносубъектом. Не желая смириться с этим фактом (и страдая комплексом моносубъектности), монархия все же действовала в соответствии с ним. Это придавало некоторую искусственность сражению власти и общества. Его острота объяснялась и тем, что они сражались (помимо прочего) по поводу прошлых проблем, вокруг образов прошлого.

В конечном счете десакрализация монархии предполагала осознание (хотя бы) обществом, что высшие счеты к власти в принципе невозможны. Она – не маг и не наделена сверхъестественными способностями. Только на таком отношении «повзрослевших» людей к царю мог базироваться режим конституционной монархии. Однако взросления в полном смысле слова не произошло. В настрое на революцию нашел выход подростковый протест против «воспитательной диктатуры» исторической русской власти и бессознательное желание не взрослеть, сохранить несамостоятельность, подчиняясь властной силе. Не произошло в полной мере взросления и самой власти: миражи сакральности туманили голову ее персонификатора.

После свержения самодержавия удержать низы от политического участия не представлялось возможным. Более того, действия февральских революционеров влекли их в политику, обрекая власть на зависимость от фактора масс. Это привело сначала к кризису, а затем и к краху всей системы, развалу государства.

В то же время в народе в начале ХХ века явственно обозначились (а в войну укрепились) две стихийные линии. Содержательно их определяли взаимоисключающие потребности: хотим свободы – хотим порядка. Массовая тяга к свободе проявилась в отрицании всяких норм и авторитетов, всех традиционных идеалов. Это означало десакрализацию, но вовсе не рационализацию восприятия власти.

«Почвенное» стремление к порядку реализовалось в росте компенсаторной потребности в (ре)сакрализации верховной власти. За непомерностью массовых претензий к последнему самодержцу скрывалось неудовлетворенное желание ощутить присутствие идеала в тягостной военной реальности: получить справедливую и аскетичную, грозную к «врагам народа» победоносную власть. Проблема николаевской монархии состояла в том, что ей недоставало инструментария и соответствующего опыта, чтобы подправить реальность информационными образами: если не быть, то хотя бы казаться истинно народной властью. Падение монархии было неизбежно. Смысл расправы низов с самодержавием вполне понятен: распнем поверженного, беззащитного – сейчас можно, за это ничего не будет; пусть тот, кто был всем, станет наконец ничем. Таково же отношение к верхам, ко всем «бывшим».

Не случайно идеи, формировавшие и оправдывавшие социальный порядок, – идеи царя и Бога – в свободной России почти одновременно были выброшены на свалку истории. С ликвидацией божественной подосновы монархия лишилась сакральной защиты, а значит, перестала быть неподсудной земному суду. Такая подоснова была вырвана и из социального порядка, оставив людей без высшей санкции и угрозы высшей кары, то есть сделав их неподсудными суду небесному. А без идеи Страшного суда, как и Божьей любви, – все возможно, все дозволено.

В данном случае мы имеем дело вовсе не с темой атеизма. Речь шла о тотальном изъятии Божественной идеи – в любом, даже секуляризированном виде – из человеческой жизни. Собственно, в своем постреволюционном развитии русский социум замахнулся на одну из главных для человечества идей. Такого замаха не было ни в одной из прежних великих революций, в том числе в Великой французской. И наш социум показал – всей своей последующей судьбой, – что вне идеи Бога нормальный (то есть не направленный против лучшего в человеке, не перерабатывающий – в примитивно-насильническом направлении – его природу) социальный порядок невозможен. Во внеморальном, антииндивидуалистическом максимализме советского мира – его принципиальное отличие от дореволюционного и постфевральского (как он мыслился и отчасти реализовался февралистами) социальных порядков. Совсем не случайно в процессе самореализации он дошел до сталинизма. Относительная нормализация советского мира в послесталинские времена была следствием естественной человеческой потребности в нормальной жизни.

Одновременно после Февраля работала и тенденция к порядку – традиционному, то есть центрированному на власть. И она в конечном счете реализовалась как тотальная. Отказав в высшем обосновании павшему самодержавию, русский народ тут же приступил к сакрализации новой власти, чтобы возвысить ее до самодержавного идеала. С ликвидацией идеи Бога власть становилась единственным средоточием высших функций (карать и миловать, наставлять и опекать свой народ). Кроме того, власть получала мощнейшую магическую подзарядку через почвенную веру в сверхъестественное, концентрировавшуюся и на ней. Советская власть нуждалась лишь в персонификаторе, способном ответить на эти массовые вызовы. И она его получила – в лице Сталина, сделавшего сакрализацию технологией властвования. Сталин и стал воплощенным новым миром, сотворил советский порядок. В том, что из него вышло, мы сейчас и живем.

Следует подчеркнуть: процессы сакрализации/десакрализации власти у нас явно повторяются (на фоне общего – характерного для современности – «десакрализационного» тренда). В некотором смысле они даже приобрели циклический характер. Можно считать их механизмом, за счет которого воспроизводится (восстанавливается) традиционный алгоритм властвования. Как известно, сакральной принято считать власть, наделенную, по мнению подданных, божественной харизмой. С обязательной сакрализацией обычно связывают традиционный («досовременный») тип господства. Но это – общий вариант. Случай же с русской властью – совершенно особый. Она традиционно возвышается над обычным порядком (ставится над социумом) не только через связывание с божественным началом, но и посредством приписывания ей сверхъестественных черт и выстраивания символических отношений с народом.

В случае русской власти мы имеем особый тип господства-подчинения, изначально предполагающий (точнее, требующий) сакрализацию. Процедуры сакрализации/десакрализации имеют встречный характер: сверху, от власти, и снизу, из массы народа. Они накладываются друг на друга, создавая эффект резонанса. Усиление власти (то есть движение к исторически выработанной ею моносубъектной норме) предполагает процедуры ее сакрализации. Они вносят в восприятие власти долю иррационализма, эмоциональности, придавая отношениям с ней характер личностный (вплоть до интимности).

Сакрализующая подпитка сверху оказывалась (и оказывается до сих пор) действенной, так как попадает на благодатную почву – глубоко традиционные представления социального большинства об идеальной власти. Сакральный характер власти связывается подвластными с ее силой, проявляющейся в «грозе» (суровости), справедливости (в распределении милостей и забот о подданных), аскетичности (бескорыстии, неподкупности, даже бедности). Такой власти можно только служить. Альтернатива – бунт, который сродни богоборчеству.

Понятно, однако, какова мера ее ответственности (за свой народ – перед каким-то высшим началом) и как может она ответить перед народом, стоит ей ослабнуть, сорваться со своей высоты. Она неизбежно будет наказана и «земным порядком» (как плохой правитель), и как не оправдавший себя морально-нравственный авторитет. Поэтому павшая власть у нас обязательно станет падшей, то есть подвергнется унизительным символическим процедурам с целью десакрализации. Степень же падения власти соответствует уровню ее возвышения: как высоко мы возносим свою власть, так же низко ее роняем.

Попытки расколдовывания

Ужас событий начала ХХ века в России во многом объясняется попыткой народа на практике реализовать традиционный идеал: воли, правды, народной (грозной, справедливой, аскетичной, то есть неземной, нечеловеческой) власти. Алгоритм реализации был традиционным – погромно-насильственным, противоправным и антинормативным. Не принимаем – на культурном, ментальном уровне – слабую власть, мучим ее в реальности. Хотим власти сильной – даем добро на установление жесточайшей, немыслимой в ХХ веке (особенно после слабого николаевского самодержавия) диктатуры. Желаем побарствовать (из ничего стать всем) и получить молочные реки в кисельных берегах, убираем все, что этому мешает (людей, мораль, культуру и т.д.). В конце ХХ века до последнего предела в реализации своих (в основе мало изменившихся) идеалов российский социум не дошел. Но и собственной цивилизационной ограниченности не преодолел. Для него по-прежнему составляет проблему совместить вертикальность социального устройства с вызовами свободы, гражданской активностью. Он демонстрирует это прежде всего своими отношениями с верховной властью, критикуя ее с позиций традиционного идеала. Это норма, которая приписывается, навязывается власти снизу. Власть не способна ей соответствовать (что вполне естественно), но может ее использовать – в своих целях, для легитимации и мобилизации массовой поддержки. Под щитом сильной (то есть имитирующей соответствие традиционному идеалу и под этим «прикрытием» умело решающей свои проблемы) власти, обеспечивающей сохранение наружного (полицейского и имиджевого) порядка наш атомизированный и дезориентированный в ценностном отношении социум может долго прожить в состоянии беспорядка внутреннего.

Символично, что последние Романовы остались для современного российского общества властным антиидеалом и потому самой опороченной в истории русской властью. Это плата за их «последность», компенсация народного страха перед конечностью власти. События конца ХХ века, дискредитировавшие в представлениях россиян образ современной (демократической) власти, только подтвердили и обострили эти глубоко традиционные представления. Уступая их давлению, наши граждане с готовностью принимают династические выкрутасы нынешней власти. Ведь вопрос ее воспроизводства есть в то же время вопрос их самосохранения. Так, во всяком случае, им кажется.

Минимизируя свое участие в процессах властного воспроизводства, поощряя сильную власть (провоцируя ее на усиление), современное российское общество не то чтобы расписывается в собственном бессилии. Оно осознает слабость внутренних скреп, признается в том, что его, общества, нет. Сигналом появления общества станет гражданская самоорганизация, а симптомом зрелости – способность ужиться с такой властью, которую оно традиционно признает слабой.

Но ни власть, идущая на самоограничение вопреки собственному эгоизму, ни социальная среда, способная удержаться от ликвидации слабой власти и не скатиться при ней в хаос, пока не стали у нас социальным фактом. Для этого требуется ментальная революция, а ее-то как раз – в отличие от социальных – и не случается. Цель такой революции – перейти от алхимии к химии, от магических действий, сверхъественных ожиданий и игры идеальными образами к понятной правовой процедуре, в которую одинаково вписаны власть и граждане.

Две попытки «расколдоваться», выдержать социосберегающий баланс между слабеющей (то есть отдаляющейся от традиционного идеала) властью и формирующимся обществом – в начале и в конце ХХ века – списаны нами в исторический пассив, признаны преступлением перед народом. И в начале XXI столетия новая сильная власть подвергается сакрализации. Каждый приступ сакрализации оборачивается у нас дерационализацией политического мышления и политической деятельности. В итоге не происходит полномасштабной секуляризации власти. Не происходит и рационализации (осовременивания) отношений власти и общества.