Петр Спивак
Юрий Пивоваров – ищущий ученый. Ищет слова, смыслы, пытается объяснить... Фото PhotoXPress.ru
Итак, в интеллектуальной жизни налицо повестка дня в своей новейшей версии. Повестка… слово-то какое зловещее, с военно-репрессивным призвуком… Но он, кажется, на сей раз не обманывает.
Принесли повестку Юрию Пивоварову, доктору политических наук, академику РАН, бывшему директору Института по научной информации по общественным наукам (ИНИОН РАН). И в новостных лентах появились сообщения, что против Юрия Сергеевича заведено новое уголовное дело. Не впервой: раньше на него пытались возложить вину за пожар в этом институте, теперь – за мнимых его сотрудников, коим начислялась заработная плата. Обыски у него и его сослуживцев, прочие следственные действия. Если бы фигуранты дела были другие, публика могла бы зевнуть: рутина. А тут – контекст. Реальный смысл происходящего.
И в самом деле: если второй раз, после первой неудачи, начинают копать под одного и того же человека – значит, есть мотивы для подобных усилий. Притом что ежу понятно: в том, что в бухгалтерских документах значатся лжесотрудники, виноват тот, кто их туда вписал, а не человек, который заведомо не может проверить эти бумаги. Человека этого, между тем, на днях официально обвинят и изберут ему меру пресечения.
Где собака зарыта
Так вот, о контексте. Чтобы его уяснить, надо иметь представление об институте, где работает Юрий Пивоваров, и о нем самом. Что за заведение ИНИОН, откуда взялся?
В том виде, в котором этот институт вошел в постсоветский мир, он был создан в 1969 году как наследник Фундаментальной библиотеки общественных наук АН СССР. От библиотеки – к институту, а это предполагает корректировку профиля работы. Характер же той работы, которая была на ИНИОН возложена, я бы определил метафорой: это шлюз. Не тот, который на судоходной реке, а атмосферный или газовый. Коротко говоря: стоит стена, по одну сторону от нее в газовой среде одно давление, по другую – другое. Шлюз – это промежуточная камера между двумя зонами, предназначенная для сообщения между ними. Опять характерно окрашенные слова пошли: зона, камера… И это неспроста. Ведь Советский Союз и весь мир социализма были отделены от мира капиталистического охраняемой границей, в том числе приснопамятной Берлинской стеной. Во всем, что касается информации, культуры, идеологии, сообщение между двумя противостоящими системами требовало контроля за потоками, текущими от них к нам. И изучения оных потоков в целях противодействия оным. Такова была логика советской политической системы, такие были у нее интересы.
А наука, культура, пресса? Они ведь не могут работать и развиваться, тем более делать страну высокоразвитой, не усваивая то, чего добиваются по другую сторону границы. И вот возникал параллелизм интересов между творческой средой и идеологическими структурами власти. Последние должны были до некоторой степени допускать свободу действий для первой. Шло взаимодействие, имевшее последствия и для тех, и для других.
В ИНИОНе собирали и изучали тексты западных ученых и богословов, деятельность органов власти, политических и общественных структур за рубежом. В этом институте постепенно накапливались, становились творческим сообществом люди, свой предмет действительно знавшие. И в канон советской идеологии они настолько не умещались, что их существование, пусть и на скромных ролях – в рамках структуры, работавшей на советскую систему, выглядит сегодня недоразумением, парадоксом. Назову хотя бы несколько имен. Александр Пятигорский, философ, востоковед, впоследствии эмигрировавший. Людмила Алексеева, археолог, правозащитник, также эмигрировавшая. Григорий Померанц, культуролог, писатель. Сергей Лёзов, первым у нас доведший до печати в адекватной передаче западные навыки осмысления Голокауста (лёзовская транскрипция более точна, чем общепринятое слово «Холокост», и это характерно) и извлечения из него политических выводов для Германии и не только для нее. Виктория Чаликова – историк, автор работ по проблемам утопии и утопизма. Галина Ковальская – журналист, правозащитник…
Юрий Пивоваров работал в этом институте с 1976 года, по профилю своему был германист. И докторская диссертация его, защищенная уже в другие времена, называется так: «Политическая культура: вопросы теории и методологии. Опыт России и западная наука».
Вот мы, кажется, и подобрались к тому месту, где собака зарыта. Наша ключевая проблема, выход на которую напрашивается от каждой ежедневной загвоздки, – переводимость языков: наших и западных. Вернее, усвоение системы понятий, на основе которой можно прийти к устойчивой свободной жизни и реализовать заложенные в ней возможности успешного развития. Стать Европой – так когда-то сформулировал эту задачу Леонид Баткин, крупнейший наш культуролог. И вот сегодня, когда все тенденции ровно противоположны и направлены на удаление от Запада, разве не вызовом этому удалению выглядит институт, директором которого многие годы был Юрий Пивоваров? Даже не о формальном существовании его в системе РАН идет речь (упразднять необязательно), а о навыках усвоения мировых достижений, об одной из площадок интеллектуальной работы и творческого общения.
Оккупанты и реформаторы
 |
| Последствия пожара 2015 года в ИНИОНе страшны. Но главная беда не в здании, а в среде, его окружающей. Фото с сайта www.ras.ru |
Я уже сказал, что Пивоваров начинал как германист. И это очень важно в разговоре о нашем сегодняшнем (и вчерашнем, и завтрашнем) контексте. Одна из работ Юрия Сергеевича, изданная в ИНИОНе в 1986 году, посвящена взглядам Рихарда фон Вайцзеккера, в то время президента ФРГ (тогда это была Западная Германия, до объединения), который в гитлеровской Германии служил в вермахте, воевал, в том числе на Восточном фронте, а после войны стал историком и правоведом, пришел в политику. И в день 40-летия капитуляции Германии произнес речь в Бундестаге о необходимости и неизбежности немецкого национального покаяния. (Адресую опять-таки к текстам Сергея Лёзова.) Попробуйте себе представить подобный призыв (причем в светской и либеральной своей версии, которая не сводится к осуждению гонений на Церковь и расстрела царской семьи) в устах кого-либо из наших политиков первого ряда. А если вспомнить трагическую судьбу одного из наших великих писателей, фронтовика Василия Гроссмана, в изъятом у него в 1961 году романе «Жизнь и судьба» выявившего родство тоталитарных систем – нацизма и коммунизма…
И что, разве умолчание этой так и не решенной, не осиленной нами задачи и произнесение по поводу попыток поставить ее грозных и страшных слов можно ставить выше исторической необходимости?
Здесь, мне кажется, надо напомнить об одной вещи, давно установленной и в интеллектуальных кругах общепризнанной, – о сходстве и различии между авторитарными системами и тоталитарными. Общая черта как будто очевидна: ущемление свободы, принуждение, гипертрофия силовых структур. Что же касается различий, то главная черта тоталитарного государства заключается в том, что источник насилия в нем – не точечный, не сводимый к фигуре верховного властителя. Ему, властителю этому, как бы аккомпанирует множество источников гнета, принуждения, пропаганды и так далее. Или, если называть вещи своими именами, народ. Это явление, именуемое в науке синкретизмом, то есть нерасчлененностью, отсутствием структур и субъектов, сознающих свои действительные интересы и в соответствии с ними действующих. Узнаете такие наши неизбывные, поминаемые на каждом углу беды, как слабость общественного сознания, структур гражданского общества? Источник гнета – распределенный, и является таковым народная масса. Недаром Владимир Библер, один из наших видных философов, считал, что от самого понятия «народ» в политической лексике следует отказаться, оно несовместимо со свободой. «Демократия» означает, как известно, «народовластие», но в демократии либеральной властвует на самом деле не народ, а сообщество граждан. Вернее, система сообществ.
Но как же тогда прийти к либеральной демократии стране, где эти самые сообщества уже изничтожены или еще не сложились? Я напомню один исторический факт. Когда коммунизм пал и империя развалилась, а во главе правительства встали экономисты-реформаторы, один-единственный человек в стране нашел в себе силы на печатной странице сказать слова интеллектуально честные и от их смысла не отшатнуться. Это был Кронид Любарский, вернувшийся из эмиграции правозащитник и публицист, который на страницах журнала «Новое время», где стал первым заместителем главного редактора и ведущим обозревателем, сказал о команде Егора Гайдара, что функция ее – оккупационная и что это для страны, где рухнул побежденный в холодной войне тоталитаризм, жизненно необходимо и нормально. Но он был один, а орущих о западной оккупации и тому подобном было и есть видимо-невидимо.
Таково трагическое, сущностное одиночество свободомыслящего человека, усугубленное спецификой наших форм политической организации и качеством общественного сознания. И это видно не только на таком предельно заостренном примере. Творческий человек, создающий новые смыслы, неизбежно в слабом положении уже в силу одного этого своего занятия. Его всегда есть чем попрекнуть. И не только высосав из головы несусветные обвинения, нет – ведь человек несовершенен, и это нормально. Это одно из прав человека – иметь слабые, грешные, уязвимые стороны. Иначе он не будет человеком и потеряет человечность.
Одна из недавних книг Юрия Пивоварова называется «Русское настоящее и советское прошлое». У нас, как известно, все или почти все историко-политические дискуссии выходят на сопоставление русского и советского, на то, в чем они сходны и в чем различны. И на эти вопросы звучат разные ответы, что и немудрено: о тождестве того и другого говорить не приходится, а вот исследование того, как произошел переход от первой нашей исторической стадии ко второй и возможен ли обратный переход или какой-то еще, задача настолько сложная, что и научной методологии, ныне наличествующей, оказывается недостаточно. (Опять-таки привет ИНИОНу.) «Научиться различать хорошее и плохое, понимая, что хорошее хорошо бы сохранить, плохое – неплохо бы убрать», – сказал Пивоваров в одном интервью. Так. Но ведь это, честно говоря, из области благих пожеланий. А разве не логично будет предположить, что в недрах «хорошего» были огнеопасные возможности, из которых развилось воцарившееся затем «плохое»? И можно ли доказать, что эта роковая трансформация могла быть предотвращена наличествовавшими в стране людьми и силами? Риторический вопрос, увы. А цена ложного ответа на него всегда оказывается настолько велика... И Юрий Пивоваров это понимает, а потому на заявлениях вроде того, которое я только что процитировал, не останавливается. Это и есть признак того, что перед нами ученый, а не дилетант и не пропагандист.
Вот мы и пришли к подоплеке нынешнего скандального дела, к пониманию того, чем стал неугоден сегодня Юрий Пивоваров, с его интересами и навыками. Интеллектуальная честность – черта, несовместимая с политиканством и с сервилизмом, черта, побуждающая людей, читающих честные тексты и слушающих честные мысли, делать действенные гражданские выводы для себя. А значит, человек, утверждающий подобный опыт самосознания, оказывается первым кандидатом на опалу. Результатом же этой последней становится, если говорить о культурных сообществах, научной среде и о стране в целом, неуклонная деградация, отрицательный отбор.
Без самокритики
Но что делать, по какой методологии рассуждать, если обратиться свободным взором к наличным сегодня или наличествовавшим вчера ресурсам общественного самосознания и культуры? Какие выводы делать из наших диагнозов их состоянию?
Опять-таки исторический, в данном случае историко-литературный, пример. Из позднесоветского времени. Тогда, напомню, у нас доминировало суждение, что наиболее яркие и сильные феномены в русской советской литературе – это проза военная и проза деревенская. И вот за одним из круглых столов в журнале «Литературная учеба» Анатолий Стреляный, публицист и очеркист (сейчас он уже давний житель других краев, обозреватель Радио «Свобода»), сказал, что писателям-деревенщикам у нас свойственна слабость сознания: оно у них патриархальное, а не демократическое. Так прозвучало, и слова эти, запредельные по советским меркам, неведомо как проскочили в журнальную стенограмму. Но дело ведь не в оплошности Главлита (цензуры) или редакторов, а в том, что подобное суждение маргинализировано. И это вовсе не только беда застойного времени.
Мне, по специфике редакторской моей работы, доступен кое-какой доподлинный жизненный материал, который читателям прессы не может быть известен. А именно – неправленые авторские оригиналы. Те, которые после обработки идут в печать, и те, которые отправляются в мусорную корзину. Так вот, на основании многих лет редакторского стажа могу заявить: всеобщая слабость людей пишущих это, за редчайшими исключениями, неумение вычитать после написания свой текст, прежде чем отдавать его в то или иное издание. Это видно просто по неисчислимым орфографическим ошибкам, по опискам (дело житейское – не по той клавише тюкнул), по органическому неумению в том деле, которое кто-то обозвал «склонением падежов», – в общем, перечислять можно долго. А о чем это говорит? О слабой школьной выучке? Или еще о чем-нибудь в этом роде?
Главное здесь, по-моему, в другом. Люди у нас просто не в силах увидеть и услышать свой текст со стороны. Это и глухота к слову, к стилю (а ведь эстетика – мать этики, помните Бродского?), и неспособность к рефлексии, к критическому самосознанию, вот ведь в чем дело. А коль скоро речь заходит о культурной среде, об интеллектуальной деятельности, то это ведь приговор. Приговор состоянию умов, о котором я пытаюсь найти некие существенные словечки. Чего уж там мечтать о том, что у нас достанет сил на наш посттоталитарный Нюрнберг. Ну а ежели не находится таких сил, то не будет интеллектуально честным оптимистический прогноз…
* * *
И, возвращаясь к началу этих заметок, к делу Пивоварова. Это ведь не какой-то конспирологический умысел баснословного злодея являет нам себя во всей красе. Нет, это просто сущностная черта массового сознания в той его модификации, которая налицо у подавляющей (о, значимое словечко) части лиц, принимающих решения. То, о чем еще Куприн сказал раз и навсегда: «индюшачье презрение к свободе человеческого духа» (в «Поединке»). А ведь вегетарианские еще были, по сравнению со всем грядущим, времена. Похоже, нам еще тоже светит многое небывалое и неизвестное.
