Горячий снег Нары

Пулеметчик – одно из главных действующих лиц тех дней и событий. Фото © РИА Новости

Эти записи я сделал, общаясь с ветераном войны, участником Московской битвы, соседом по дому на Преображенке – Алексеем Алексеевичем Козловым. Вот уже три года, как его нет в живых, но я помню все, что он рассказывал. Собственно, это даже не рассказы, а так, отдельные эпизоды, картинки, хроника тех дней, когда враг стоял у ворот. Но именно они мне являются моментом истины сейчас, когда мы снова поминаем павших, отмечаем юбилейную дату. Вот некоторые из них.

Красная повестка

16 октября 1941 года выходит приказ Сталина о всеобщей мобилизации. Всем, способным держать оружие, надлежит явиться на призывные пункты для зачисления в действующую армию. Алексей Козлов в те дни работал мастером в Центральной лаборатории автоматики, что располагалась в здании на Новой Басманной, 20. Там выполнялись оборонные заказы. У большинства рабочих была бронь. Но вот повестку красного цвета вручили и ему. Принесли на дом двое солдат, заставили расписаться, козырнули на прощание и ушли. Сборы были недолги. Котомку за плечо – и утром уже стоял у дверей военкомата.

Наспех формировались взводы и отделения. К ночи опять налет, вой сирен, взрывы. Из города потянулись колонны беженцев. По шоссе Энтузиастов в восточном направлении шли машины, нагруженные домашним скарбом, катились повозки, шагали пешие. В этот поток влился и Алексей Козлов вместе с другими новобранцами, поскольку не хватало транспорта. На руках имелось предписание явиться в такой-то день и час во Владимир. К концу пути – а протопали пешком почти 200 км – ботинки порвались окончательно. Уже ударили морозы, ноги стыли от холода. Грелись по ночам, заходя на постой в лежащие на пути деревни.

Первое боевое задание дали сотрудники НКВД, разбудившие ночью в деревенской избе, где спали вповалку. Молодым бойцам Красной армии предстояло осмотреть грузовики, что остановились в соседнем дворе на ночевку. Оказалось, под брезентом упрятана колбаса и продукты, вывезенные со складов Микояновского мясокомбината накануне. Сопроводительных документов ни у кого не нашлось. Весь товар был конфискован, а четырех человек забрали в органы. На следующий день пришли во Владимир в полном составе, и офицер военкомата определил дальнейший маршрут: на Йошкар-Олу, Марийская АССР. Добираться пришлось опять же, что называется, на перекладных. Но на сей раз рядовой Козлов был назначен старшим по группе из пяти человек и отвечал за четкое исполнение приказа.

На городском вокзале искали поезда, идущие в нужную сторону. Большинство составов держали курс на Сталинград. Значит, по пути. Влезли на платформу одного из эшелонов и с ветерком докатили до стен Казани. А там уже легче: еще действовало довоенное расписание поездов. Как раз подвернулся поезд на Йошкар-Олу, и мобилизованных сажали в первую очередь. В вагоне за ночь успели выспаться и отдохнуть. Но когда выгрузились и сбились в батальон – около 300 человек, оторопевшим выглядел даже армейский старшина, принявший пополнение. Новоявленное воинство имело явно негвардейский вид. Шинели и обмундирование еще не выдавали, поэтому каждый был обряжен в то, в чем ушел из дома.

Баня и максим

«За то время, – продолжал рассказчик, – пока двигались через Владимир и Казань, успели завшиветь основательно. Мечтали поскорее помыться и надеть чистое белье. Но его не было. Получили только кирзовые ботинки на деревянном ходу. Мне достался 41-й размер – при том, что носил 38-й. От постоянного шмыганья, видно, они скоро развалились. Опять остался босой. Квартировались на кирпичном заводе под Сергачом. Все ждали, когда же привезут форму и оружие. Вши не давали спать. Солдаты грелись у печки и давили паразитов с помощью нехитрого приспособления. Снимали рубашки и кирпичом простукивали швы, отчего в воздухе стоял неумолчный треск. При точном попадании кирпичом насекомые рвались, как пистоны. С тех пор для меня портновское изречение «вшивные швы» имеет несколько иное значение. Никогда не забуду».

И вот старшина устроил помывку. Баню соорудили в угловой части транспортного цеха. Представляла собой она обыкновенный костер с металлической бочкой, наполненной водой. Раздевалка на морозе, снаружи – минус 30, а мытье у костра. Солдаты заметно повеселели. И уж совсем приобрели бодрый, заправский вид, когда надели свежие рубахи, новые гимнастерки и сапоги. Занятия по боевой подготовке велись ежедневно. В зависимости от того, кем работал на гражданке, определяли военную специальность. Рядовой Козлов стал пулеметчиком, можно сказать, случайно. Когда его спросили, чем занимался на производстве, ответил, что был мастером КИПа (контрольно-измерительные приборы) и автоматики. Военспец на минуту задумался, но потом сказал: «Значит, будешь автоматчиком, вернее... пулеметчиком».

В часть стали присылать максимы прямо с заводского конвейера в Ижевске. Изобретенный американцем Хайремом Максимом в 1883 году, этот станковый пулемет состоял на вооружении многих армий еще в Первую мировую. Калибр 7,62 мм, вес 62 кг, прицельная дальность – 3000 м, скорострельность – 250–300 выстрелов в минуту, лента – 250 патронов. Алексей Алексеевич называет цифры по памяти, ни разу не споткнувшись.

«Мой вес едва ли превышал вес максима. Но это неважно, пулеметчик есть пулеметчик. Сначала нужно было отладить механизм, чтобы не заедал и стрелял без отказа. Пулеметы ведь поступали из цехов, как говорили солдаты, «еще тепленькие». Вертюки поворачивались с трудом или вообще не вертелись, на казенной части – заусенцы, что мешало стрельбе. Пошли по деревне искать то напильник, то зубило, то абразивный круг. Шабрили станину, шлифовали замки, доводили до нормального уровня. Курс молодого бойца был до крайности спрессован во времени. Ждали и готовились к отправке на Центральный фронт. Под Москвой становилось жарче день ото дня».

Пекло

В середине ноября отряд подняли по тревоге, посадили в вагоны. Покатили обратно в Москву. На Красной Пресне сформировали батальоны, выдали боекомплект – и на передовую. Фронт уже находился в районе Химок, у деревни Павшино. Расчет Алексея Козлова попал на самое острие клина, образовавшегося в ходе упорных боев между ветками Октябрьской и Рижской железных дорог. Передняя линия обороны проходила по холмистой местности, покрытой метровыми снежными заносами.

Пулемет ставили на лыжи и тащили за собой на лямках, как тяжеленную гирю. Заняли позицию в низине, а километрах в двух от наших окопов сидели немцы. Слышно было, как ревут танки, грохочут орудия. За спиной, чуть поодаль, – колючая проволока и бетонные надолбы, за ними – войска НКВД. Уже действовал сталинский приказ «Ни шагу назад».

«Бои местного значения, – вспоминает ветеран, – шли по всему фронту. Те и другие готовились к решающей схватке. Как только темнело, мы поднимались на пригорок и оттуда обстреливали немецкие позиции. Но потом командир сказал: «Хватит», поскольку немцы в ответ открывали бешеный огонь из всех стволов и мы несли неоправданные потери. К 5 декабря к нашему расположению подошли танки и несколько машин с зачехленными орудиями на крышах. Что это такое, никто толком не знал. Танкистов, в отличие от нас, кормили хорошо, и ребята из экипажей поделились с нами провиантом. Подарили ведро макарон с мясом. Вот тут мы первый раз за последние недели отобедали досыта. Повеселились от души и полакомились от пуза. А наутро, в четыре часа, прозвучала команда «На запад!». Началось наступление.

Через головы пехоты ударили катюши. Впереди вспыхнуло зарево, словно неожиданно среди ночи взошло солнце. Открыли стрельбу танки. Всех охватил какой-то неведомый ранее азарт и неописуемый ужас одновременно. Поползли вперед, на высоту, оставляя в глубоком морозном снегу темные траншеи. Волочим за собой максим. Немцы встречают прямой наводкой, бьют из пулеметов. Видно, как падают ничком, уткнувшись в сугроб, убитые. Но чувствовалось, что огонь с той стороны немного ослабевает. Наша пехота смяла неприятельскую оборону. Уже потом, когда все стихло, командиру донесли, что немцы бежали в панике, бросив на поле боя оружие и технику. А он повторил это нам. Такое прозвучало впервые. Лучше всякой музыки. Слышать подобные донесения поистине было счастьем».

Короток миг военной удачи. Но уже пришел вкус победы, солдаты ощутили его и запомнили навсегда. Наступление катилось дальше. Изрядно поредевший отряд, где начал воевать Алексей Козлов, двинулся на Одинцово, через Рижскую железную дорогу, затем вдоль Минского шоссе на Можайск и Наро-Фоминск. «У поселка Трикотажное кто-то сообщил, что проходим мимо дачи Сталина. Там я увидел, как саперы рубят яблоневый сад. Он тянулся вдоль шоссе на километры. Стало жалко до слез. Сам я до войны успел поработать электриком в лабораториях при Тимирязевской академии. Там видел, с каким трудом выращиваются плодовые деревья. Спросил у дровосеков: зачем сад губите? Те отвечали, что по приказу Ставки. На этом поле решено построить аэродром. Для защиты Москвы и дальнейших действий. То есть думали уже заранее, как гнать фрицев дальше».

Гнездо кукушки

«Так шли с боями, освобождая одну деревню за другой, – рассказывал Козлов. – Армия оккупантов пятилась назад, а в населенных пунктах оставляла заслоны, чтобы дать возможность главным силам отойти на основные позиции и перегруппироваться. В воздухе постоянно носились «мессеры», поливая наши колонны огнем. Но больше всего неприятностей доставляли снайперы. Их немцы сажали на деревья, и издалека было трудно засечь, откуда стреляют. А били они метко. Мы их называли «кукушками». Поэтому днем по большей части приходилось отсиживаться где-нибудь в укрытиях, вести разведку и намечать направление ночного броска. Как только темнело, шли в атаку и занимали новый рубеж. На речке Наре встретили особенно упорное сопротивление. Бои там продолжались несколько дней. Много наших полегло от снайперских пуль. Тогда по приказу Жукова каждому взводу прислали советских снайперов, главным образом сибиряков-охотников. Одетые в маскхалаты, они хорошо выслеживали вражеских стрелков и вовремя обезвреживали их. Однажды после внезапного выстрела со стороны леса мы таким манером сняли их стрелка. Было видно, как он рухнул в снег рядом с деревом. Пошли посмотреть, что за птица. По найденным документам определили, что это был финн. Финны, мы знали, являлись меткими охотниками, и их немцы ценили».

Но больше всего солдат поразило, как был одет снайпер. Короткая дубленая куртка, на ногах меховые унты, на теле – толстый шерстяной свитер, а под ним – пуховая рубаха. О такой экипировке нашим приходилось только мечтать. Суконная шинель в 30-градусный мороз грела слабо, зато к тому времени уже выдали валенки.

А еще был случай, когда снайпер свалился с дерева прямо у командного пункта. Часовой припер его штыком к земле, но убивать не стал. В пулеметном расчете Алексея Козлова вторым номером служил еврей по имени Исаак. Он немного знал немецкий, и тут же солдаты решили допросить пленного. Оказалось, это не немец, а венгр. Как Исаак объяснялся с ним, понять трудно, но из допроса выходило, что снайпер этот не успел вовремя поменять позицию и остался в своем гнезде, когда подошли наши. Шелохнуться и поднять руки вверх он боялся, так как за ним следил из леса другой снайпер, уже немец. Он держал венгра на мушке и наверняка бы застрелил, если тот вздумает капитулировать. Таков был порядок. Вот и решил бедняга упасть, надеясь, что русские помилуют, не расстреляют на месте. Не ошибся, его отправили в тыл.

С боями форсировали Нару, вышли на Боровск. Там на окраине города немцы установили танки прямо в избах, выломав восточную стену. Картина была живописная: стоит дом, из трубы валит дым. Значит, топят печку, а изнутри на улицу смотрит жерло танкового орудия.

Могила

Таким был Алексей Козлов в 1941 году. Фото предоставлено автором

«Как-то остановились на ночь в лесу. Надо бы согреться, доесть солдатский паек, но огонь разжигать нельзя. Немцы засекут, накроют. Курево, спички – все было запрещено. Но солдаты и здесь ухитрялись выходить из положения. Костерок все-таки зажигали, несмотря на строжайший запрет. Как только запалят, сбивались в тесный круг и прикрывали маленький очаг шинелями. Дым ест глаза, конечно, но терпим, лишь бы чуточку обсохнуть да поесть горячего. Тут я пошел за валежником. Увидел: из-под снега торчат еловые ветки. Давай их дергать. Одну, вторую. Ухватился за третью, тяну что есть силы и вдруг чувствую, что проваливаюсь в яму. Не пойму, в чем дело, где я. Вижу, что оказался в какой-то траншее. Сделал шаг и понял, что ступаю по трупам. Заорал не своим голосом: «Ребята, выручайте, вытащите меня отсюда!» Пришли, вытащили».

Как потом выяснили, на этом месте немцы сделали братскую могилу. В ней похоронили и своих, и наших солдат. Наверное, пленных, которых расстреливали, чтоб не были в обузу. Траншея была длиной метров 10, и лежало там сотни четыре трупов. Хоронили, судя по всему, наспех. Едва присыпали песком и завалили ветками. А снег прикрыл все остальное. Так, что и не видно было. В тот вечер аппетит у всех был испорчен. И огонь решили больше не зажигать.

Тяжелый генерал

«Было это на левом берегу Нары. Мы возвращались на позиции после неудачной атаки. Идем злые, усталые. Вдруг с обочины ко мне голос: «Эй, солдат, вынеси меня». Смотрю: раненый. Держится за живот и тянет руку. На петлицах три ромба. Значит, генерал. Говорю: «А как же пулемет? Я не могу его бросить».

«Я приказываю, – говорит раненый. – Оставь его здесь и помоги мне подняться. Как фамилия? Козлов? Легко запомнить».

Взвалил я его на плечи и потащил. Пулемет, сказал, чтоб забрали товарищи. Но винтовку не отдал. Так и шел к дороге по снегу. На плечах генерал, а в руках трехлинейка. Главное, думаю, добраться до санного пути, а там ездят похоронные команды на лошадях, они и раненых подбирают. Выбился из сил, мочи уже нет. А генерал говорит: брось винтовку, легче будет. Сели передохнуть под елкой. Думаю, оставлю ее здесь в укрытии, а на обратном пути заберу. Так и сделал.

Когда выбрались на дорогу, стали ждать. Через некоторое время – звенит колокольчик. Едут сани. Просим остановить. Но возница не останавливает и проезжает мимо. Думаю, так дело не пойдет. Бегу обратно к елке, хватаю свою винтовку – и снова на дорогу. Опять колокольчик. Встаю на пути и приказываю остановиться. А сани полны раненых, свободного места ни на вершок. Кое-как уговорил возницу подсадить моего раненого. Но генерал говорит: «Ты меня не бросай, проводи до госпиталя». Лошадь еле тянула. Пришлось помогать ей, когда дорога пошла в гору.

Доставил-таки генерала. Сдал врачам. Те говорят, аккурат кстати, иначе бы помер от потери крови. Нужно было возвращаться в часть. Но как идти? Кругом посты. Поди объясни, что не бежал с фронта. Прошу врачей: напишите хотя бы записку, что нес раненого. Они ушли и через пять минут приносят бумажку. В ней генерал якобы пишет, что я помог ему остаться в живых. Не глядя сунул я эту бумажку в карман, где лежал комсомольский билет, и в обратный путь. На дороге патруль: «Стой, кто идет? Стрелять буду! Ты кто, дезертир?» Посветили фонариком, прочли записку и отпустили восвояси. Так проверяли несколько раз. А мне и ни к чему было прочесть фамилию генерала. Так до сих пор и не знаю, кого я тогда вытаскивал».

Родная винтовка

«Хорошо, что под елкой не оставил свою винтовку. А вдруг пропала бы? Вернулся в сарай, где спали наши солдаты, и слышу, как один плачет навзрыд. Оказывается, несколько часов назад вышел еще один приказ Сталина, по которому за оставление на боле боя табельного оружия отдают под трибунал. А в ходе вчерашнего боя случилось следующее.

Этот солдат в горячке бросил свой заглохший пулемет и схватил другой, немецкий с полными коробками патронов. Из него и палил до тех пор, пока атака не захлебнулась и мы вынуждены были отойти. Теперь сидит и не может вспомнить, где это было, в каком месте. А тут пошли разговоры, что в расположении частей уже находятся представители органов, ведут проверку. Спать не пришлось. Товарищ все допытывался: может, я могу отыскать тот проклятый косогор и мы вернем неисправный максим туда, где ему положено быть по штатному расписанию? Пришлось подниматься и идти опять на передовую. Случайно или нет, но то место я запомнил хорошо. По одному разбитому орудию, возле которого я подобрал несколько немецких монет. Это были оловянные пфенниги, и я их взял в карман, чтобы показать солдатам. Кругом все было изрыто воронками от снарядов и мин, местами снег был черный. Пейзаж довольно однообразный, но ту пушку я узнал издали. Там же, неподалеку за бугром, обнаружили наш беспризорный пулемет, крашенный в белый цвет. Мой друг заорал от радости.

Возвращались уже засветло. На подходе к наблюдательному пункту неожиданно услышали нечто вроде ружейного залпа, а потом еще несколько выстрелов. Сначала не придали этому особого значения. Но потом узнали, что утром расстреляли пятерых человек по новому сталинскому приказу. Военный трибунал заседал в таких случаях недолго».

Рана

А еще через день Алексей Козлов принял свой последний бой в белоснежных полях под Москвой. Было это 28 декабря. Предстояло взять небольшую деревушку. Автоматчики отсекали нашу пехоту с флангов. По центру били пулеметы. Нужно было забраться наверх и открыть встречный огонь. Поднялись на пригорок, закрепились, дали несколько очередей.

«Против пулемета хорош только пулемет, – назидательно отмечал рассказчик. – Пехота поднялась и, казалось, пошла. Но тут стали рваться мины. Они летели сверху, задевая сучки, и от этого радиус поражения только увеличивался. Мой второй номер упал как подкошенный. Нужно было развернуть пулемет в ту сторону, откуда нарастал огонь автоматчиков. Одному, лежа в снегу, сделать это было трудно. Уперся в лыжню, чуть поднялся, и тут будто что-то резануло по голове. Ощупал лицо и убедился, что оторвало челюсть. Осколок мины ударил так, что она болталась на одних сухожильих. Лицо тоже было все изуродовано». 

Поддерживая челюсть рукой, Алексей поспешил в санчасть. Кровь текла по шее, заливая грудь и гимнастерку. Вспомнил, что в кармане лежат комсомольский билет и записка от генерала. Так и не успел прочитать, мелькнула в голове странная мысль. Дорогой потерял сознание.

Очнулся только 5 января на больничной койке в госпитале, который был развернут в корпусах Тимирязевской академии. Узнал помещения, где когда-то работал. Почти четыре месяца продолжалось лечение. Хирурги сделали все возможное и невозможное, чтобы пришить челюсть и придать лицу хотя бы подобие былого выражения.

Если посмотреть на фотографии, сделанные до и после, то кажется, что с них смотрят два разных человека. Но, по сути, это один и тот же – Алексей Алексеевич Козлов, русский солдат – пулеметчик, защищавший Москву зимой 1941 года.