Леонид Васильев
Разные были у нас горожане. От князя до холопа.
Андрей Рябушкин. Московская улица XVII века в праздничный день. 1895. Государственный Русский музей, СПб.
Киевская Русь возникла как протогосударство в IX веке (862) в результате союза словен с предводителем варягов Рюриком и перемещения их на юг; так завершился процесс отечественного политогенеза. Славяне лесной и лесостепной зон Восточно-Европейской равнины стали русскими (термин из Скандинавии). Выгода была взаимной: одним требовалась помощь в налаживании торгового пути из варяг в греки, другим – содействие в становлении государства, имеющего организованную военную силу. Раннефеодальная форма социополитической структуры власти-собственности (власть всесильна, представлена князьями; подданные платят им) была предельно примитивна, но отчетливо делилась на две части. Немногие городские центры – варяжские, с холопами из местных; а окрестные леса заполнены многими починками-мирами бродячих земледельцев из славян, каждые несколько лет менявших истощенное без гумуса поле в лесу и плативших за то варягам полюдьем.
Меха, шкуры-кожи, мед, воск, а также трудовая повинность, в том числе волоки, – все это было для торговли с Византией, все продавалось-менялось на высокоценные изделия. Помощники-славяне сами тоже служили товаром на греческих рынках. Контакты были выгодными, так что князья и бояре (их дружина) обустраивались, численно возрастали. Начиная с внуков Игоря, они вели нескончаемые междоусобные войны за лучшие уделы, включая великокняжеский киевский стол. Один из них, Владимир, одолев соперников и заняв Киев, привел византийских монахов и в 988 году крестил Русь. Восточное греческое православие было важным элементом урбанистической цивилизации, но оно долго оставалось достоянием городов, а небольшие мобильные лесные миры, не имея церквей и священников, осваивали эту чуждую им культуру очень медленно и лишь частично. Однако это не мешало агрессивной экспансии князей-Рюриковичей и втягиванию в Русь славянских общностей расширявшегося огромного региона.
Специфика коренных деревенских
Нашим коренным была свойственна территориальная рассредоточенность. Бродячий образ жизни земледельцев, вынужденных каждые несколько лет менять истощенное поле на новое, порой за много верст (нужно удобное место с водой, выгулом для скота и т.п.), накладывал печать временности на само их существование. Образ жизни вел к тому, что рвались семейно-соседские связи, заменявшиеся новыми, легко исчезала забота о бытовой обустроенности, ибо некогда и незачем. Вырабатывалась устойчивая, рассчитанная на нормы и принципы существования сумма очень жестких правил и традиций, намертво закрепленная в матрице, всегда игравшей колоссальную роль в жизни сельских миров, которые не имели возможности каждый раз заново заботиться обо всем необходимом, о способах решения множества проблем.
Одна из самых существенных основ нормативного поведения – практика инверсии (понятие и термин Александра Ахиезера) с противоположной ей реверсией. Суть комплекса инверсия–реверсия состоит в откате и возврате к общепринятому нормативу матрицы. Ее жесткие рамки гарантировали сохранение желанной нормы и тем спасали от воздействия на крохотный, в несколько дворов, починок-мир со стороны враждебных сил, всего чужого-чуждого, незнакомого и потому вредного. Но вечная скованность той нормой была тягостна, порой невыносима. Наступал момент, когда душа просила воли, и тогда люди могли выйти из инертного состояния и выкинуть бог знает что. Это и есть инверсия. Однако вскоре, как бы протрезвев и сполна ощутив, что наделали, они, индивидуально либо всем миром, а то и более крупной общностью могли уловить, что дали себе волю зря. Начинался поиск пути назад, к возврату, исправлению ошибки. Нелегко и не всегда это удавалось, иногда оказывалось основой реверсии – изменения в привычно-инерционном замкнутом существовании социума.
Другая социопсихологическая особенность наших предков – склонность к территориальному распространению, своего рода клаустрофобия, – связана с первой, производна от скудного бытия, неустроенности, рассредоточенности, бродячего образа жизни. Выживание давалось нелегко, за него приходилось платить. Зато протогосударственность, которая обходилась в дань-полюдье раз в году, давала гарантию желанного успокоения на несколько лет в замкнутом состоянии крохотного мира. А его перемещения спорадически вызывали нечто вроде облегчения от выхода из замкнутости, устойчивое ощущение того, что все вокруг твое. Отсюда не только тяга к перемене мест, но и постоянное расселение во все стороны, к лучшим землям. Это со временем стало импульсом, рождавшим имперскую агрессивную экспансию.
И еще. Чувство униженности порождало у коренных неудержимое стремление к первенству, презрение и ненависть к тем, кто не такой, как мы, и тем более к тем, кто живет лучше нас. Отсюда явный культ всего нашего, правильного и хорошего, отличного от других тем, что наше. Социопсихологический примитив полупервобытности и свойственная трудной жизни инерция со стремлением к замкнутости и спорадически к выходу из нее, с враждебностью к другим-чужим изменились после двух-трех веков пребывания под властью ордынских ханов, когда перед Русью времен Иванов III (1462–1505) и IV (1533–1584) открылась новая перспектива. И хотя большинство коренных осталось в лесах с их незавидной нечерноземной почвой и едва ощутимым гумусом, немалая их часть вышла на новые земли, отвоеванные у татар после взятия Казани в 1552 году.
В чем-то основном Русь оставалась неподвластной переменам, кое в чем изменилась. Для самодержавного государства и войн нужна была военная сила, а коренные тут уже не годились, и самодержцы, начиная с Ивана III, это понимали. Нужно было найти выход из столь затруднительного положения.
Московская Русь
Иван III, чья вторая жена и мать наследника Василия Софья Палеолог воспитывалась в Риме и привезла с собой в Москву знаменитого Аристотеля Фиораванти, строившего Кремль, громко призвал выходцев из соседней Европы – немцев, литовцев, поляков, не брезговал и крещеными татарами, в чьем искусстве военного дела сомневаться не приходилось. Именно они, люди при царском дворе, дворяне, вкупе с немногими боярами с их ратниками-дружинниками из потомков варягов, составили основу его войска. А в качестве платы за их нелегкий и опасный ратный труд они получали деревни. Не сразу, но постепенно, и особенно заметно после Ивана IV Грозного, при царе Борисе Годунове, наследственные пожалования-владения превращались в поместья, закрепощение крестьян в которых достигло апогея после Смуты.
Сразу замечу, что закрепощение, особенно после бесчинств Грозного и вызванной ими Смуты, воспринималось как нечто почти благословенное для крепостных. Беглые и измученные, рассыпавшиеся по всей огромной уже стране в поисках защиты и элементарного куска хлеба, разбросанные вихрем невзгод, разрушений и грабежей, коренные понемногу возвращались домой. И, будучи радостно встречены уцелевшими помещиками или монастырями (земли много, людей нет), сами с великой радостью заключали с хозяином договоры – поряды. Согласно поряду, они получали немалую помощь и обретали желанный покой и надежную защиту со стороны слуг царя, выступавших по отношению к ним в высоко ценимой общиной-миром функции медиатора и патрона. Патримониализм слабой отечественной общины стал с той поры главной особенностью коренных – бедных, неприхотливых, очень многого не умевших, почти не эволюционировавших и всегда стремившихся закрыться защитной скорлупой. Достичь изоляции от вторжений в свою неустроенную, но привычную жизнь было для этих людей едва ли не высшей целью.
Для желавших сменить хозяина на другого – а тот был в этом немало заинтересован – существовал Юрьев день. В этот день, поздней осенью, нужно было расплатиться с хозяином и тогда уезжать к новому. Никто не препятствовал, но, замечу, редко кто этим правом пользовался. Крестьянин такого не любил. Наученный сложностями подсечно-огневой системы, он с радостью привыкал к своему дому, когда пришла система трехполья (яровое, озимое, пар). Да и помещик, если не был садистом-мазохистом, отлично понимал, что с крестьянина нельзя брать более того, что он в состоянии дать, не голодая и разоряясь. В противном случае тебе же будет хуже. А вот касательно землепользования следует сказать, что в деревнях вскоре установилась практика спорадических переделов всей общинной земли, которая в рамках мира считалась общей и перераспределялась в каждом из трех клиньев по числу мужиков в хозяйстве, но обычно и, хоть и во вторую очередь, с учетом количества едоков.
Смысл переделов – в том, чтобы выжили все, с ориентацией на самых слабых. В этом заключался источник жизнеспособности слабой, замкнутой от внешнего мира, почти незнакомой с рынком общины коренных (с рынком и купцами позже имел дело хозяин – вспомните Коробочку у Гоголя). Эта ставка на выживание возникла и формировалась стихийно, а следование ей было главной заботой общины. Мало того, матрица, которая вбирала в себя все необходимое для выживания мира, а теперь деревни, соответственно уточняла нормы, традиции и принципы бытия, вырабатывая обновленную, но опиравшуюся на систему полупервобытных, однако надежных именно для нашего общества институтов. Системе общинных норм, как и хранительнице ее матрице, мир повиновался, не думая и не напрягаясь, не тратя на это лишней энергии. Отсталая Русь, с трудом пережившая Смуту, практически весь XVII век восстанавливалась, но делала это, ориентируясь на возраставшие связи с Западом. И вот о чем здесь стоит сказать особо: носителем эволюции на Руси была не гигантская общинно-деревенская периферия, но численно крохотный русский и русскоязычный город.
Отечественный метисный город
Обратим внимание на то, что со времен первых варягов отечественный город от деревни коренных отличался по очень многим параметрам. Главный из них – противостояние города, с его ориентацией на европейский Запад, полупервобытной деревне с замкнутыми ее мирами, не терпевшими и духа ценностно неприемлемой, ненавидимой ею европейской урбанистической цивилизации с ее латинянами, позже и лютеранами. Правда, греки Византии – восточные христиане, христианизация шла оттуда. Но не стоит обольщаться. В додеревенских крохотных починках-мирах веками не было церквей и священников, да и в деревнях-поместьях они бывали редко, разве что в крупных селах, да еще и в монастырях. Не хочу сказать, что коренные оставались нехристями. Однако нет сомнений, что языческих верований у них было много, а с христианским стандартом они долго были лишь едва знакомы. Но вернемся к городу.
Он был военным, организационно-управленческим и казенно-торговым центром, в нем жили представители разных социальных слоев, от князя до холопа. Но с тех пор, как татары в XIII веке разорили, сожгли и уничтожили военную мощь русских городов, Киевская Русь лишилась своих полков, а небольшие заменившие их формирования силой при татарах не были (не забывайте, Русь была улусом хана; он этого не потерпел бы). Однако торговлей города занимались активно, там развивались разные ремесла и строительство, особенно церковно-храмовое. Число княжеских усобиц сократилось (думаю, и здесь слово ордынского хана прозвучало; не зря он посылал баскаков с войском, дабы время от времени наводить порядок среди вассалов). Связи с Западом в эти годы активно вел Новгород, откупавшийся от хана данью. Сравнительно независимо, если сопоставить с Ордынской Русью, вела себя тогда Литовская Русь, испытывавшая сильное влияние со стороны немецкого и польско-литовского Запада с его развитыми городами с европейского типа самоуправлением, ратушами и магдебургским правом.
Конечно, городам Ордынской Руси Новгород и Литва не были указом. А московские князья обе эти западные части Руси ненавидели не меньше, чем хан, которого они с легкой руки Александра Невского и иерархов Русской православной церкви признавали и именовали своим царем. А вот в Литве Даниил Галицкий стал коронованным королем. И эта разница не могла не сказаться на отсталости Ордынско-Московской Руси, вплоть до Ивана III не сумевшей, несмотря на известную из школьных учебников Куликовскую битву, от татар освободиться. Ордынские ханы препятствовали вестернизации русских городов, заместив его серьезным заимствованием восточной культуры. Но начиная с Ивана III все изменилось; перемены более всего сказались на отечественном городе. Иван с его Софьей и дворянами резко повернул в сторону активного сотрудничества с ускорявшим движение вперед предбуржуазным Западом. Ему следовал Грозный, особенно при организации похода на Казань, но и контактами с приезжавшими в Москву иностранцами. Однако оба были резко против свободолюбивого Новгорода и приложили усилия к тому, чтобы его, с его вольностями, уничтожить.
Эстафету после Смуты приняли Романовы. Отец молодого царя Михаила патриарх Филарет, несколько лет живший в плену в Польше, очень много сделал для укрепления государства и внутренней его структуры с самодержавием, дворянством и крепостной общиной в качестве основ. Был заложен фундамент администрации царства и системы его территориального членения. Возникли Соборы и Боярская дума, система приказов в Москве, укреплялись границы. На смену прежним системам валов и засек пришли тщательно укрепленные черты и линии с крепостями, ставшими основой будущих новых городов. На местах, в уездах, военно-административными главами сделались воеводы, под их властью были войска, а в уездных городах появились руководимые дьяками приказные избы, где хранились документы, в том числе налогово-податные и прочие книги и описи, грамоты и печати. Эта административно-территориально-военная структура укрепляла Московское царство, но главной его заботой со времен первых Романовых (Михаил, Филарет, Алексей Михайлович, Федор, Софья) стал очень сильный акцент на контакт с европейским Западом. Правда, этот контакт не исключал военных столкновений. Однако войны с Западом, в основном с Ливонией, к успеху не вели, а продвижение на восток, юг и юго-восток, напротив, стало успешной основой колонизации.
Отсталая Русь и передовой Запад
В результате энергичное продвижение влияния Запада способствовало ускорению развития торговых городов, испытывавших серьезное влияние со стороны предбуржуазного Запада. Появлялись войска нового (западного) строя, продолжали приезжать квалифицированные специалисты, появлялись многие товары и изделия, одежда, книги из европейских стран, а рядом с Москвой возникла Немецкая слобода (сейчас это один из районов столицы, уже далеко не окраинный), путь к которой проложил и где охотно проводил время подросток царь Петр. И этот вполне осознанный Романовыми от Филарета до Петра спасительный акцент не был случайностью. Оттуда, с Запада – и только оттуда, учтите, – шли новые знания, полезные нововведения, в том числе в сфере военного дела и высокой культуры. Я бы сказал, что оттуда шел и неоценимый поток интеллекта, которого остро не хватало – увы, но это было именно так! – в сильно отставшей при Рюриковичах Руси и особенно в годы, когда Ордынско-Московская Русь пребывала в статусе ханского улуса. Литовская Русь и Великий Новгород – отдельная тема: они имели тесную связь с Западом помимо Москвы, что и стало неприемлемо для самодержавного правления Иванов и Романовых. От этого зависел дальнейший путь страны.
Войны с Литвой, как и беспощадная расправа опричников Грозного с Новгородом, были жестким сигналом. Дескать, нам очень нужна интеллектуальная мощь Запада, но мы не потерпим урона самодержавию и будем на сем стоять всегда! И отечественный город в лице наиболее развитой и высокопоставленной его части на это очень активно реагировал. Он охотно смотрел на Запад и многое оттуда с немалым удовлетворением и огромной пользой заимствовал. А что касается Петра и его преемников, то они энергично европеизировали Русь-Россию, вели империю к усилению и процветанию. При этом Романовы великолепно сознавали, что их борьба за преобразование отсталой, домостроевской Руси в европеизированную Российскую империю жизненно необходима для ее мощи. Впрочем, стократ важнее нам понимать, что это было практически осуществимо только и именно потому, что страна оставалась самодержавной.
Обратите внимание: русский и русскоязычный торговый город стремился к контактам с теми, у кого легко можно было заимствовать многое, начиная с необходимости улучшить состояние военного и особенно морского дела. Отсутствие значимого кораблестроения было после крушения новгородских связей с Ганзой чувствительным недостатком страны. Однако для отечественной деревни (90–95% населения, если не больше в то время) это было совершенно лишним и ненужным. Более того, если вспомнить неприязнь, даже ненависть к чужим-другим и стремление подчеркнуть, что мы не хуже, но, напротив, лучше их, то латиняне и лютеране были для наших деревенских тем же, что и восточные басурмане, а то и хуже. Те наскочат, убьют, разорят, уведут пленных и уйдут. А эти – взгляните на наших соседей, Литовскую Русь, – никогда не уйдут, но все наше переменят. Это чуждо нам и потому неприемлемо. Заметный и прежде раскол между городом и общинной деревней в допетровской Руси возрастал. Что было делать? Вопреки инертной деревне, решение было четким: если Русь-Россия хотела выжить, то она должна была сделать ставку на силу, военную мощь. Но как этого добиться? Ответ был известен: взять нужное у передового Запада и соответственно преобразовать страну. Романовы были готовы к этому, а решил проблему Петр Великий.
Дарья Гармоненко