Три пути из прошлого в будущее

Два флага рядом: грузинский и украинский. Молодые люди двух стран празднуют подписание Грузией соглашения о сотрудничестве с Европейским союзом. Фото Reuters

Россия, Украина и Грузия – эти три республики (точнее, соответствующие этносы) в СССР при официальном упоминании шли примерно в такой последовательности, что считалось тогда некоей нормой. Украина, если не считать РСФСР, была важнейшей из республик, а Грузия – родиной вождя. Все три символизировали единство, две первые – еще и значимость русскокоренных, а третья – роль нерусских в СССР. Это не разъяснялось, считалось само собой разумеющимся. Напомню, что в конце войны вождь утвердил Егорова и Кантарию как тех, кто должен был первым водрузить знамя над рейхстагом, хотя водружали его многие, но они не были первыми. Это к вопросу о мифах и фальсификации истории, но также в связи с тем, что именно таким было решение вождя. Речь не о том, но тема символов и героев возникла не случайно.

Россия в СССР

Начну с того, что, хотя РСФСР считалась республикой, на самом деле ее в СССР как государства не было. А когда в 1949 году некоторые из ленинградского руководства (Вознесенский, Кузнецов, Родионов, Попков) попытались исправить эту несправедливость, они после жестоких пыток заплатили за это жизнью, причем не только своей. Смысл жестокости, сродни Большому террору 30-х, очевиден: все должны помнить, что у нас не Россия, а СССР; не понимаете – пеняйте на себя. И поняли. А русские у нас есть, и за них вождь в 1945 году провозгласил тост, хваля за готовность к жертвам, доверие и терпение. Егоров со знаменем на рейхстаге олицетворял те достоинства.

Следует заметить, что вождь имел все основания воспринимать русских и Россию именно так. Послушание, терпение, покорность и желание выжить в суровых условиях бытия, зависимость людей от воздействия геоклиматических факторов – все это суровая реальность. Потребность в патримониальной опеке власти при стремлении затерянных в лесах мелких слабых сельских миров, позже общинных деревень, крепостных и всяких иных, к изоляции от внешнего воздействия веками воспитывала в социуме неумолимый modus vivendi. Трудная жизнь на грани вымирания в годы невзгод и неурожаев влияла на отсталость и господство полупервобытных архетипов в отечественной деревне коренных, резко отличавшейся от ориентировавшегося на Запад метисного русского города. Строгая матрица, эта совокупность примитивных традиций, вобравшая жесткие нормы бытия, способствовавшие выживанию общины, была константой, в максимально стабильной форме хранившей неизменность и нежелание любых новаций и перемен, которые грозили нарушить едва налаженный баланс существования.

Слабость и расчлененность, взаимная отдаленность и недоступность миров охраняли их от контактов, но тормозили развитие общинной деревни, чья зависимость от города и власти, помещика или монастыря содействовала выработке стереотипов, резко противостоявших эволюции. Инверсии, взрывы в случае неблагоприятного стечения обстоятельств – все это не вело к переменам, но гасилось реверсиями, легко возвращавшими уцелевших к хранимой матрицей привычной норме. Со временем и особенно усилиями первых самодержцев (Иваны III и IV, Петр I c великими преобразованиями), а затем в пору правления императоров, преемников Петра, особенно Екатерины Великой, курс на европеизацию России стал нормой и способствовал энергичной эволюции города за счет заимствований. Но это вело к резкому нарушению баланса в империи. Косность и инерция отсталой и резко противостоявшей передовому Западу деревни, категорически не желавшей что-либо новое воспринимать, создавали ситуацию дисбаланса передового города и невежественной деревни.

Императоры, олицетворявшие стремление к Европе (вспомните Пушкина с фразой о том, кто в России единственный европеец), ничего с тем дисбалансом поделать не могли. Они не хуже декабристов понимали, что Русь–Россия отстает от передового Запада потому, что не в состоянии все нужное заимствовать. Однако самодержавие, чья сила держалась на дворянах-помещиках и общинной деревне, долго, до 1860-х, не позволяло вестернизации реализовать преимущества буржуазной системы хозяйства. Что будет, если начать все рушить? 1917 год на этот вопрос убедительно ответил. Большевики ликвидировали дисбаланс и начали строить новый мир. И, как ни печально констатировать, убогость отечественной деревни с ее веками выработанными архетипами и фобиями, сведенными в матрицу, гармонично легла в основу примитивного бытия марксистского коммунизма с его идеалами равенства, справедливости и передела имущества.

Добиться этого оказалось тем проще, что зажиточный город был безжалостно и осознанно (мировая революция, диктатура пролетариата!) уничтожен, а выжившие после коллективизации и голодомора деревенские в эпоху индустриализации туда переместились. СССР во главе с не знавшим жалости вождем и налаженной системой индоктринирующей пропаганды способствовал успешному покраснению трансформировавшегося населения. Это сыграло решающую роль в том, что после 1953 года с превращением страшного тоталитарного режима в полутоталитарно-авторитарный и разоблачением преступлений марксистского большевизма и вождя большинство населения страны осталось при своих. Не сожалея о десятках миллионов уничтоженных – историческая память, как и цена жизни, была почти на нуле,  социум с его никуда не исчезнувшей матрицей в полном соответствии с традицией не воспринял движение за перестройку 80–90-х.

Почему? Потому что полутоталитарный режим с патерналистским оттенком и сильной рукой самодержца большинству был привычен и представляется несравненно лучшим, чем незнакомая рыночная система хозяйства с ее богатыми и бедными, с ненужными и непонятными правами и свободами. Социум оказался для этого чересчур покрасневшим, и это отлично понимает нынешняя власть, сделавшая ставку на древнеримский принцип – хлеба, зрелищ и на имперские успехи: знай наших!

Русь–Россия веками задавала этот тон в постоянно расширявшейся после Орды стране. Самодержавие, корпус дворян-помещиков, крепостная и казенная общинная деревня, завоевание западных земель и колонизация восточных, почти немеряных, и некоторых южных территорий – вот облик империи. Рухнула она не в 1917 году, а лишь в 1991-м, уже в облике СССР. Но главное теперь в том, чтобы понять, почему вместо рухнувшего создать нечто новое у нас не получилось, и везде ли, кроме России, дело обстоит так. Соответственно и оценить шансы. Начнем с Украины, чья история до 1991 года была вроде бы частью нашей. Но так ли это?

Украина – не Россия

Киевская Русь была основой русской и украинской истории. Однако затем, начиная с Орды, все надолго пошло врозь. Россия стала улусом Орды, а западная часть с Киевом – Литовской Русью, где было много не нашего. Русские православные преобладали, но деревни располагались не в лесах, а города испытали сильное влияние западных – с их самоуправлением и ратушами по европейскому стандарту, со знакомством с магдебургским правом в системе рыночного хозяйства. Это значит, что те, кто, бежав от татар, оказались там, веками существовали в иной среде. Они в немалом количестве пошли на унию с католиками и стали униатами. Те, кто на это не пошел, либо вернулись со временем в состав Руси после Орды, при Иване III, либо ушли в приднепровские степи, став казаками (вспомните Тараса Бульбу). В любом случае у них была уже иная матрица, и этим многое сказано.

В годы Смуты (начало XVII века) казаки проявляли себя на территории всего степного юга как этнос, незнакомый с общинным миром и крепостничеством по-русски, а после Смуты запорожцы, как и православные либо униаты Литовской Руси, стали подданными Польши. Имперские перемены времен Петра I создали условия для завоевания польских земель. Екатерина II присоединила к империи большую часть Польши с ее русским православно-униатским, включая казаков, и польским католическим населением. Они, различные по религии, что было в ту пору главным критерием несходства, оказались равно несхожи с нашими русскими при всем том, что новые подданные, включая поляков, говорили по-русски. Несходство было в господстве рыночной системы хозяйства, чего у наших не было. Добавлю, что в состав Российской империи включились и компактно проживавшие на перешедших к ней землях евреи, тоже отлично знакомые с европейской городской рыночной системой хозяйства. И хотя казаки долго стремились сохранить независимость с гетманами в качестве правителей, а поляки поднимали восстания, ситуация не менялась вплоть до 1917 года, когда впервые украинцы с помощью Германии создали свое государство, Раду.

Рада Петлюры просуществовала недолго, ее сменила УССР, ставшая частью СССР; Польша добилась самостоятельности, но в 1939 году по договору с фюрером восточная ее половина с украинцами и белорусами вошла в состав СССР. После августовского путча 1991-го Украина стала независимой в этом ее составе, включая Крым и часть Бессарабии и Буковины. И сразу выяснилось, что, несмотря на хорошее знакомство с рыночной системой хозяйства, советские стандарты давали о себе знать. Это сказалось в покраснении русскоязычного левобережья Днепра, не знакомого с системой рыночного хозяйства. Считается, что Путин, аннексируя в 2014 году Крым, рассчитывал на эту разницу, что отчасти подтвердилось, но далеко не в ожидаемой степени. Склонность к сближению с Западом почти всей Украины, за исключением Донбасса и Крыма, закономерна; Украина – не только не Россия, но и, в отличие от нашего социума, всегда была, включая и город, и деревню, частью Европы. Имеется в виду подавляющая масса населения, причем чем западнее, тем больше.

Грузия сама по себе

Грузия – высококультурная страна с богатой историей и уходящей в века православной цивилизацией. Ее не так коснулась неласковая к русским судьба, хотя и на ее долю немало выпало. Правление царицы Тамары и время Шота Руставели с его Витязем в тигровой шкуре (XII век) – грузинский золотой век. Потом начался упадок с зависимостью то от монголов, то от персов, то от турок, что привело к распаду на княжества, порой с отчетливым этническим несходством и соперничеством. Георгиевский трактат (1783) превратил страну в протекторат России, что положительно на грузинах сказалось. Многие из них переселились в русские города. 1917 год предоставил было Грузии возможность воссоздать государство, но РСФСР в 1921-м установила в ней советскую власть, включив в Закавказскую федерацию (ЗСФСР 1922–1936 годов), а затем создав ГССР.

Будучи родиной вождя, Грузия процветала, во всяком случае, на фоне СССР, но перестройку там восприняли с энтузиазмом, что в 1989 году вызвало силовой нажим из Москвы. С 1990 года во главе страны встал популярный, но неудачливый Звиад Гамсахурдиа, избранный в 1991 году президентом, но не сумевший справиться с мятежным настроением этносов в республике. В 1995 году Грузию возглавил президент Эдуард Шеварднадзе, который тоже не смог урегулировать национальные и региональные разногласия. Наибольшего успеха в процессе умиротворения добился президент Михаил Саакашвили (2004–2013), сумевший обуздать беззаконие, коррупцию и резко ускорить ее экономический рост. Реально встал вопрос о вхождении Грузии в ЕС, что поддерживали многие на Западе. Впрочем, это привело к очередному обострению недовольства оппонентов президента, мятежам и к пятидневной войне с РФ в августе 2008 года, в итоге которой Грузия лишилась Абхазии и юга Осетии. Следует заметить, что с уходом преследуемого новой властью Саакашвили республика вновь впала в период явного упадка.

Сопоставление и оценка ситуации

Если сравнивать нынешнее состояние трех частей вчерашнего СССР, анализируя их недавнее прошлое и учитывая досоветскую их историю, легко выделить закономерности эволюции и связанные с ними итоги. Напрашивается вывод, что специфика исторического пути в каждом отдельном случае, с учетом пребывания в составе России на протяжении веков, сильно повлияла на состояние дел в них сегодня.

Россия в ее нынешнем составе и виде – почти неизменное воплощение ее трудной истории: инерция, вечная тяга общины к полупервобытной примитивной стабильности из-за страха слабых лишиться хотя бы того немногого, что имеют. Отсюда стремление к замкнутости и изоляции, довольство оторванных от мира и внешних связей сложившимся и гарантирующим выживание привычным состоянием при патерналистской опеке со стороны помещика и чиновника, но прежде всего – сакрального самодержца. А город, ориентированный на заимствование европейских ценностей и успешное за этот счет развитие культуры и военной мощи, энергично эволюционировал и процветал.

Начиная с торговавших с византийским Царьградом варягов и до предкапиталистической конституционной монархии рубежа XIX–XX веков, город не давал России застыть и ослабнуть, хотя общинная деревня, крепостная и иная, вечно оставалась тормозом. Это важное обстоятельство во многом определило судьбу страны в XX веке, когда большевики подобрали валявшуюся власть почти что голыми руками, а потом установили на 70 лет жестокий тоталитарный режим с репрессиями и террором, предлагавший, однако, населению уверовать в обещание квазирелигиозного светлого будущего. Уничтожение непролетарского населения высокообразованного города и заселение его бежавшими из колхозов деревенскими дали власти бесценную возможность использовать специфику лишенного исторической памяти и утраченных семейно-соседских и кланово-родовых связей для умелой индоктринации (покраснения) ослабленного выжившего населения. Альтернативой стало искусственное возбуждение имперского синдрома, как и паразитирующего на комплексе неполноценности стремления считать себя первыми и лучшими, верить не убогой реальности, но возвеличивающим всех слабых героическим мифам.

Такова ныне наша доля. Не нужен нам чужой и потому скверный Запад, оставьте нам наше, что мы есть. Отсюда и грустный вывод: рассчитывать на что-то иное нет оснований. Поломать сложившуюся норму нелегко. Больше того, страна упускает драгоценное время, довольствуясь, за исключением единственного ее преимущества, военной силы современного оружия, заведомо отстающими позициями в быстро развивающемся мире. Но лучше ли позиция нынешней Украины? Увы, пока не слишком. Одно обнадеживает: другая история и иное население. Для подавляющего его большинства, воспитанного Литовской Русью и вольным казачеством, Запад и рынок самоуправляющегося города не чужие, но хорошо знакомые и потому свои. Не было там похожей на нашу общинной деревни, что также весомо.

Конечно, 70 лет СССР не могли не сказаться, там тоже немало покрасневших, особенно из числа бывших наших. Но в целом состав населения Украины другой, нет у него комплекса неполноценности и соответственно стремления считать себя, нынешних, всегда и во всем первыми и лучшими. А Запад для них не только близок, но почти свой, он манит, к нему Украина стремится, особенно после драматических событий последних лет. Большинство наших людей ненавидит перестройку и рыночные реформы, но готово безмерно восхвалять нынешнего президента за то, что он возвращает страну в этом смысле не то чтобы вовсе назад, но к привычной упорядоченной норме, с которой они так свыклись. Там – иное дело: демократическая норма господствует, политическая борьба проявляет себя активно, временами перерастая в полуреволюционный майдан. А самое главное – это позитивный настрой социума на западный стандарт бытия. Конечно, влияние советско-досоветского прошлого с его нерыночными нормами, воровством и коррупцией, при господстве самодержавной власти со всеми ее строгостями для большинства не обошло Украину. Это ослабляет ее, затрудняет жизнь социума. Экономика, особенно в наши дни, осложненные войной в Донбассе, деградирует. Запад помогает, но сближаться с такой Украиной пока не очень готов.

С Грузией примерно то же самое. Страна с большой историей и хорошим знакомством с миром, включая и рыночную систему хозяйства. И хотя все недостатки СССР не миновали и ее (достаточно вспомнить об обилии в ней до реформ Саакашвили воров в законе и о все той же коррупции, с которой он, правда, сумел решительно и успешно покончить), тоска по старым временам сплотила оппозицию. Она выступила против президента на выборах и обыграла его, восстановив прежнюю норму. Это было в 2013 году не столько неудачей для Саакашвили, сколько трагедией для Грузии. Республика при новом руководстве стала быстро деградировать. И хотя социум в целом не отказался от намерения сблизиться с Западом, Европа начала относиться к этой перспективе, как и в случае с Украиной, более сдержанно. Создается не лишенное смысла впечатление, что политика президента Путина по отношению к Западу и в связи с предполагавшимся сближением Украины и Грузии (не говоря уже о России) с Западом оказалась успешной – во всяком случае, пока. Но что из этого следует?

Учитывая, что история, если вести речь о будущем, нечто загадочное и непредсказуемое, скажу о главном. Оно в том, что, на первый взгляд, все три республики почти в равном положении. К сближению с Западом они, в отличие от реализовавшей это Балтии, коррупцией по-русски почти не затронутой и с рыночным хозяйством давно знакомой, не готовы. Но как это может сказаться и скорее всего действительно скажется в будущем? Полагаю, очень по-разному. И Украина, и Грузия имеют неплохие шансы сблизиться и продолжать сближаться с Европой, даже войти в ЕС, хотя и не очень скоро. Впрочем, они явно готовы потерпеть, лишь бы было движение. Что же касается России, то на перемены в ней шансов немного, даже после Владимира Путина. Хотел бы ошибиться в своих представлениях, но пока нет для того достаточных оснований.