Ирина Глебова
Наше сегодняшнее массовое сознание очаровано силой и тяготеет к оружию. Фото Reuters
О своем времени мы уверенно и привычно говорим: начало XXI века. А ведь пошел уже 16-й год нового столетия. В каких-то своих главных сущностях век уже определился, развернулся. И одной из этих сущностей стала, как ни прискорбно это признавать, угроза войны.
24 ноября 2015 года, когда в Сирии был сбит российский военный самолет, я впервые в своей жизни так остро ощутила, что мир поставлен под вопрос. Наверное, это главное сейчас ощущение человека, родившегося в брежневскую (то есть в лучшую советскую) эпоху. Никогда еще война – большая война, угрожающая стать всеобщей, – не была так близка.
А ведь война совсем не неожиданно оказалась «у порога». Мы сами пустили ее – сначала в свое сознание. Украина, информационное и экономическое противостояние с Западом, Сирия, публичные разговоры о новой холодной и третьей мировой. Почти два года перманентной войны – экспансии этой темы во все сферы общественной жизни. В результате произошла банализация и идеи, и практики. Да и придуманные для войны пропагандой названия успокаивали, уводя от сути предмета: гибридная/информационная/психологическая – как бы и не война вовсе. Так, игра, разрядка от многотрудной нашей обыденности.
Почти столетие назад, в 1919 году, Иван Бунин сказал в «Окаянных днях» о бедствии, ставшем для России сродни военному: «Подумать только, до чего беспечно, спустя рукава, даже празднично отнеслась вся Россия к началу революции, к величайшему во всей ее истории событию, случившемуся во время величайшей в мире войны». Это о нас – о нынешнем массовом отношении к угрозам миру. О странном легкомыслии в главном, объединяющем людей разных стран и континентов.
Наследие 1945-го
Ответов на вопрос о том, почему война вдруг оказалась в тренде, может быть множество. Наиболее очевидным мне кажется следующий. Нас – Россию и Запад (очень разный, конфликтующий и сотрудничающий евро-атлантический мир) – подвела привычка жить без войны, уверенность в том, что после ХХ века мировые трагедии невозможны.
Всеобщая эйфория от победы над фашизмом, завершения самой кровопролитной в истории человечества и второй в ХХ столетии мировой войны не удержала мир от сползания в новое противостояние. Но оно было действительно холодным. Более того, послевоенный мировой порядок тяготел к разрядке. Начался длинный демилитаризационный цикл, который сопровождался культурной демилитаризацией, демилитаризацией сознания и «элит», и народов. И этим Вторая мировая принципиально отличалась от Первой. В 1945 году мир ощутил себя послевоенным – и все больше становился таковым. Страх нового глобального катаклизма служил столь же надежным фактором сдерживания, что и ядерное оружие.
Это в полной мере относится к послевоенному (точнее, послесталинскому) СССР. С момента появления Страны Советов главным жизненным резоном и для «верхушки», и для населения была война. Даже мирная повседневность уподоблялась военной: «классовая борьба», «осажденная крепость», «страна в кольце врагов», внутренние «предатели/пособники» и т.п. Эта картинка мира впаялась в сознание советского человека, став его идеологией, жизненной философией. Он мыслил милитарными категориями; главное подтверждение собственной успешности, конкурентоспособности получил в войне.
Однако сильнейшая потребность в самоуважении через страх (родственная, кстати, традиционному алгоритму любви по-русски: бьет – значит любит) гасилась тем историческим ощущением, которое нация вынесла из Второй мировой: только бы не было войны! Природный милитаризм советского человека «смирила» Великая Отечественная. Все советские лидеры после Сталина прошли войну или были задеты ею в более или менее сознательном возрасте. И воевать они не хотели. В значительной степени демилитаризовано было позднесоветское общество.
В позднем СССР произошла культурно-ментальная революция, нами не осознанная и не оцененная. Демилитаризация сознания советского человека, его прощание с войной в голове – поразительный факт победы истории над идеологией, традиционными комплексами и фобиями, одно из лучших подтверждений того, что исторический прогресс – не пустые слова, но реальность, данная нам в ощущениях.
После 1945 года лимит СССР на войны был исчерпан. Это, конечно, не исключало возможности участия в локальных конфликтах и гонке вооружений. Однако само это участие окончательно подрывало советские основы. Зацикленность власти на ВПК (военном производстве, интересах военщины) тормозила развитие позднесоветского общества как потребительского и гражданского. А оно желало быть таковым. Поэтому все меньше связывало свои перспективы с торжествующим милитаризмом, перестало ощущать себя военнообязанным.
Теперь все это уже история. Эффект от антивоенной прививки, полученной миром в ХХ столетии, сошел на нет. В начале XXI века произошел реванш самой идеи войны. За 70 лет и элиты, и массы ведущих мировых держав не только излечились от страха, но и устали от мира. Стали искать резоны для войны. С нашей сегодняшней позиции эпоха после 1945 года кажется уже не послевоенной, а передышкой между войнами.
От СССР – к России
Мы не одиноки в заигрывании с войной. К несчастью, не одиноки. Лидеры ведущих держав допустили возможность войны. На рубеже тысячелетий произошел важнейший культурно-ментальный перелом, с последствиями которого мы и имеем сейчас дело. В такой ситуации все меньше работают рассуждения о пагубности войн, об их катастрофических последствиях как для воюющих народов, так и для воюющих режимов. Забылся главный урок ХХ века (да и вообще человеческой истории): ответственность за скатывание мира к военной катастрофе всегда несут все.
Но для нас все-таки важнее всего Россия – ее резоны, позиция, перспективы.
Падение Берлинской стены и распад СССР разрушили тот устойчивый миропорядок, который сформировался после 1945 года. Новая ситуация парадоксальным образом сложилась не в нашу пользу. Парадоксальным – потому что мы-то ее в значительной степени и складывали.
Перестройка в СССР была пиком демилитаризации. СССР закончил холодную войну, во второй раз освободил Европу – на этот раз от себя. Страна после долгого периода изоляции пошла на сближение с Западом, перестала видеть в нем врага. Новая Россия продолжила это движение, сделав ставку на интеграцию. При этом ожидала, что займет достойное место в освобожденной Европе, в мире, который избавила от военной угрозы.
Однако в 1990-е и нулевые годы Россия все больше чувствовала себя исключенной из сообщества ведущих мировых держав – оказалась проигравшей. Это было несправедливо и оттого особенно унизительно. В стране, помнившей себя победительницей, привыкшей мыслить мировыми масштабами и в этих мыслях находить лекарство от внутренних нестроений, такие переживания должны были дать опасные всходы.
России (лидерам, политикам, обществу) хотелось, чтобы западные страны относились к ней как к равной. Но после краха СССР у Запада, по существу, не было никакой политики в отношении нашей страны: нас оценивали так низко, что попросту вычеркнули из большой мировой игры. Россия перестала быть интересной Западу, не учитывалась в геополитических расчетах западных стран. Понимая условность и даже опасность исторических аналогий, скажу: это напоминает отношение Европы к Германии после 1918 года. Оно стало едва ли не решающим фактором поражения «веймарской демократии» и скатывания Европы к новой мировой войне.
О памяти как двигателе реваншизма
Один из главных уроков мировых войн ХХ века состоит в том, что победители не должны допускать унижения и экономической дестабилизации держав, потерпевших поражение или принявших на себя всю тяжесть последствий послевоенного устройства. Это, как говорят в науке, методологическая ошибка. Так создаются потенциальные угрозы для мира, почва для возрождения зла. И по окончании Второй мировой побежденная Германия была интегрирована в Европу, в евро-атлантический мир. Этот ценный урок войны 1939–1945 годов к концу ХХ века оказался забыт. Новый миропорядок созидался без его учета.
У нас этот «ренессанс» был обусловлен не только настоящим, в котором страна оказалась на обочине мировой политики, но и прошлым. Точнее, памятью о нем. В 1990-е – начало 2000-х под сомнение были поставлены наши лучшие воспоминания, которые являются главным источником национальной идентичности: о Великой Отечественной войне.
После 1945 года в Европе безусловно доминировала «память победителей»: в Восточной – СССР, в Западной – западных союзников. Распад Восточного блока и падение СССР дестабилизировали европейскую память о Второй мировой, придав ей новый актуальный смысл – политический и культурный. В Европе началась борьба за ту войну – за то, как должна использоваться память о ней. В сознании восточноевропейцев 1945 год все больше связывался не с освобождением от фашизма, а с утратой национальной государственности. Символом же освобождения и государственного возрождения стала эпоха рубежа 80–90-х годов. А для нас такое «переформатирование» прошлого оказалось столь же болезненно, сколь и падение международного престижа. Потому что Победа 1945 года для нашего человека – не просто одна из русских побед. Это свидетельство успешности нации в истории – еще более убедительное и бесспорное, чем великая русская культура (ею тоже гордятся – но на «вторых местах»). Не прошлое даже, а обещание будущего – основание для каких-то надежд, наша Победа на все времена.
Попытки это оспорить вызвали такой же надлом национального сознания (и бессознательного), как утрата имперского (великодержавного) величия. Не случайно «унижение» (умаление) Победы «за рубежом» приравнено у нас к историческому поражению страны в 1991 году. И само это поражение воспринимается как отложенный негативный ответ на историческую русскую Победу.
Можно, конечно, сказать, что это ошибка восприятия, что пораженческий взгляд на себя не дает возможности развиваться. Все это так. Но именно такая точка зрения у нас возобладала.
Поэтому, чуть оправившись от «смены режима», страна вполне предсказуемо возжелала реванша. Напомнить миру о себе как о победителях – вот важная потребность массового сознания и одна из главных политических задач России 2010-х. Им в жертву и приносятся сейчас иные жизненно важные потребности (даже в безопасности) и задачи (модернизации/развития).
От национального – к интернациональному
Конечно, все решалось внутри. Милитаризация общественного сознания, мнения и политики в России 2010-х – это прежде всего реакция на внутренние проблемы. Точнее, это перенос их вовне – по двум линиям: властной и общественной.
Военно-наступательные действия власти в значительной степени определила «проблема-2012» (она же «проблема-2008», она же «проблема-2018»). Внутренние риски для ее успешного решения, видимо, расценивались наверху как чрезвычайно высокие. Поэтому пришлось прибегнуть к сильнодействующему средству: беспрецедентной активизации внешней политики – вплоть до Крыма. Тем более что международная ситуация благоприятствовала: Украина решила пойти на Запад через майдан. Наш новый властный курс предполагал возможность конфликта на постсоветском пространстве. И не случайно эта перспектива страной была принята, стала почти национальной.
Для основной части населения милитаризм/реваншизм тоже оказался выходом из тупика своих проблем. Нулевые годы, конечно, не были «тучными» (это эксклюзив для элит), но прошли под знаком благополучия и подъема: люди зарабатывали и потребляли, потребляли и зарабатывали. Социальный организм восстанавливался после сильнейшего потрясения. Правда, постсоветский порядок не мог обеспечить стабильный рост и поравнение массовых потребительских возможностей. И, как свидетельствуют социологические опросы, массы это хорошо понимали.
Если на рубеже 1990-е – начала 2000-х народ, по существу, расписался в неверии в возможность строительства более справедливого порядка в рамках и на основе свободы, то к началу 2010-х утратил веру в его осуществимость вообще.
В ситуации с Крымом потребность в справедливости оказалась удовлетворена (отчасти, конечно) вовне: Крым – наш. Пусть нет справедливости для каждого, но она возможна для всех: возвращаются «наши земли» – восстанавливаются влияние страны в мире и достоинство ее людей. Взятие Крыма – символический реванш за 1991-й: не только геополитический, но и социальный (по мнению большинства населения, выйдя из СССР, мы и попрощались со справедливостью). Здесь звучит эхо победного 45-го.
Крым – это символ и, если угодно, идеологическое обоснование нового общественного договора, в основе которого уже не демилитаризация и потребительская стабильность (застой по-постсоветски), но идеи милитаризации и великодержавного реваншизма. Не мир (пусть и плохонький), но война. Причем война справедливая: не случайно информация о ней втискивается нашей пропагандой в сценарий Отечественной – патриотической, победоносной, священной. Дела в высоком смысле слова народного.
Для власти смысл этого договора в том, чтобы увести население от социальных проблем, вынести вовне потенциал социального протеста. А также получить подтверждение собственной силы. Для населения – своего рода разрядка, конвертация ощущения внутренних бед и неустройств, невнимания и равнодушия внешнего мира в отчаянный жест: надавать «укро-бандеровцам» и «америкашкам». Да и прочим нашим партнерам.
Поэтому не только телевизионные, но и все повседневные разговоры 2014–2015 годов – об Украине, Сирии, о США как «источнике мирового зла». Почти ничего о себе – от этой темы мы бежим.
«Но сурово брови мы насупим…»
Российским ответом на всякого рода национальные унижения (внутренние и внешние) переломных времен стала милитаризация – поначалу сознания (и элит, и народа). В 1990-е все более широкие круги населения охватывало мнение: мир вокруг России – это угроза; ей нужно противостоять, то есть вооружаться. Сейчас оно стало едва ли не всеобщим.
Разоружение для нашего массового человека больше не является синонимом безопасности, ее залогом. Безопасный мир, с точки зрения наших людей, – это мир вооружающийся. Любые гуманитарно обусловленные действия, сам путь демилитаризации понимаются теперь в России как ошибка. И само присоединение Крыма служит пропагандой войны.
Правда, за восторг приходится платить. И цена растет – об этом напоминает падающая национальная валюта. Но у нас ведь всегда и благополучие временно, и сытость случайна. Да и с «субъектностью» получается в основном на внешних фронтах. А за временные трудности ответит «внутренний враг» – тут у нас накоплен богатый опыт.
Русский ответ – миру, истории и себе – объясним, по-человечески даже понятен. Но с точки зрения общесоциальных перспектив он трагически неверен.
Мы не удержались в рамках демократической – плюралистической, открытой, «возможностной» – перспективы. И шарахнулись назад, возрождая и воспевая как «органично-традиционное» («нашу норму») полицейско-запретительные, агрессивные, архаические социальные потенциалы. Не видя будущего, сделали ностальгические воспоминания о советизме/советском едва ли не единственным резоном собственного существования. Но ведь СССР уже нет – получается, мы пережили свои перспективы.
События последних двух лет лишь создали иллюзию, что формула «назад, в будущее» работает. Что здесь возможны согласие, порядок, национальное самоутверждение. Многолетние разговоры об «особом пути», акцентировка нашего антиевропеизма/антизападничества, попытки представить себя «хорошей» альтернативой «плохому» Западу должны были привести к теме войны.
А это тупик. Все ситуации «мировойны» краткосрочны. В конце концов они разрешаются в пользу или мира, или войны. И чем больше разворачивается военная тема, тем ближе мир к катастрофе. Даже ядерное оружие не кажется теперь надежной преградой для мирового конфликта. И война – это не способ «вернуться в историю», «восстановить достоинство» и т.п. В боях за субъектность современной России может быть уничтожен сам субъект.
Заигрывание с темой войны плодит не только внешние риски и угрозы. Война, какой бы она ни была, всегда ведет к внутреннему упадку. Насилие неизбежно проецируется вовнутрь. В условиях войны укрепляется режим изоляции, совершенно не адекватный современной, чрезвычайно интенсивной, «экспансионистской» жизни. Снижается социальная эффективность государства, и без того у нас недостаточная. Политика и общественные отношения все больше определяются формулой: кто не с нами – тот против нас. В стране создана атмосфера, в которой возможно все.
В чем наше будущее?
В России традиционно, говоря о будущем, вспоминают прошлое. Но сейчас мы явно запутались в воспоминаниях. А причины «неполадок» – в настоящем, то есть в нас самих.
Если перефразировать известное изречение князя Горчакова, можно сказать, что нынешняя Россия неправильно сосредотачивается. Вспомним, каков был исторический контекст того высказывания. Провальное ощущение от поражения в Крымской войне было снято не в новом конфликте, а либеральными реформами 1860–1870-х годов. То есть улучшением, осовремениванием жизни страны. К началу ХХ века экономическая европеизация привела к тому, что различия между Россией дореформенной и Россией современной (городов и железных дорог, фабрик и банков, бюрократического чиновничества и либерального общества) стали гораздо значительнее, чем между Россией и Европой/Западом. А впереди еще были политическая реформа 1905–1906 годов, преобразования в деревне, экономический рост 1909–1913 годов. Страна искала свой путь в современность, сотрудничая с внешним миром. Это и есть русский путь – и тогда, и сейчас.
Обычно на такие рассказы о прошлом в современной России отвечают одним: а как же революция? Но ведь революция – как война. Она всегда возможна. Стоит ее только захотеть, сделать социальным ориентиром – и она случится. Если общество, страшась будущего, постоянно гасит в себе потенциалы развития, в нем появляются разрушительные идеи, гибельные смыслы, «люди расстройства». Тогда они и способны восторжествовать.
Выбор всегда за человеком: война или мир, устроение или разрушение. То, как мы выбираем сегодня, не внушает никакого оптимизма. Сложный и разнообразный современный мир упрощаем до крайности, до «варваризмов»: «свой» – «чужой», «друзья» – «враги», «большинство» – «меньшинство», мир как геополитическая драка (во всех отношениях новое издание принципа «классовой борьбы»). Мы пытаемся не вписаться в мир, а ему противостоять. При этом исходим из презумпции жертвы: нас предали, развалили, унизили. Что удобно. С одной стороны, коллективная жалость к себе (как к нации, национальному целому) компенсирует дефицит в обществе жалости, так сказать, индивидуальной, то есть внимания, сострадания, уважения к отдельному человеку, к личности, ее правам. С другой – это способ снять с себя ответственность: с жертвы какой спрос...
Бунин писал о действии этого социального механизма: «Левые все «эксцессы» революции валят на старый режим, черносотенцы – на евреев. А народ не виноват! Да и сам народ будет впоследствии валить все на другого – на соседа и на еврея. «Что ж я? Что Илья, то и я. Это нас жиды на все это дело подбили». Так и случилось. И теперь, через 99 лет, русский мир толкуется как жертва того социального (сродни природному) катаклизма. Но ужас в том, что история, как бы пафосно это ни звучало, не прощает таких дел. Расплатой за сделанный в 1917 году выбор стало все ХХ столетие. И расплатился за него весь народ. Ведь выбор был народным, потому и стал историческим.
Так и теперь. Толкуя о «загранице», всевластии начальников, собственном социальном бессилии, простой россиянин как бы постоянно уходит от ответственности. Поэтому нет страха ошибки, сознания причастности, туманны рассуждения, не очевидны резоны. Но все-таки: мы забылись – и война стала темой российской политики и российской повседневности. А по таким счетам придется платить – своим настоящим и своим будущим.
