"Эхо Москвы" как эпоха

За 25 лет Алексей Венедиктов принял на «Эхе» немало известных персон. Фото Михаила Джапаридзе/ТАСС

Завтра радиостанции «Эхо Москвы» исполняется 25 лет. Сами журналисты между тем не спешат подводить даже промежуточные итоги, предпочитая думать только о будущем. О том, как все начиналось, какие вызовы стоят перед коллективом и что общего у «Эха» с домом Ланнистеров, обозревателю «НГ» Велимиру РАЗУВАЕВУ рассказал главный редактор радиостанции Алексей ВЕНЕДИКТОВ.

– Алексей Алексеевич, прежде всего позвольте поздравить вас с юбилеем. Все-таки 25 лет – это как минимум три эпохи…

– И две страны…

– И вот прошла четверть века. Если сегодня сказать кому-нибудь: «Эхо Москвы», то свой ассоциативный ряд он начнет выстраивать с вас.

– Это специально. Я жертва маркетинга. Седые кудри, клетчатые рубашки и сумасшедший взгляд.

– Как пилоты «Формулы».

– Точно. Оттуда все и свистнули.

– Вы как-то рассказывали о своей первой работе на «Эхе», как сидели под столом с трубкой…

– Да, очень хороший и правильный миф.

– Так вот: чем для вас – журналистов того времени – было «Радио-М»? Была какая-то миссия?

– Наверное, скажу банальность, но мои друзья создавали это радио для себя. Они работали на другом радио, которое их не устраивало. Если вам не нравится дом – вы строите другой. Огромная заслуга Михаила Горбачева в том, что он дал возможность строить свой дом: он дал удочку, а не рыбу. Корзун, Бунтман, Игнатов, Фонтон – четыре Сергея – они строили все для себя. Воплотили то, чего у них не было на другой работе, – для самоудовлетворения.

А я пришел по дружбе. Радио не слушал, кроме «Голоса Америки». 

Это как избушка для друзей – никакой миссии, тусовка и возможность для школьного учителя познакомиться с массой интересных людей – Горбачевым, Ельциным, Хасбулатовым. Как? Только став вполне рядовым корреспондентом, раскрыв новый для себя мир. У меня до сих пор нет сознания миссии. У моих журналистов – да, у меня – нет. Чистый фан.

– Люди, долго работающие на одном месте, начинают своеобразно относиться к своей работе. Трудоголики любят ее как женщину, кто-то мыслит ее как дом, а кто-то – как каторгу. Что сегодня «Эхо» для вас?

– Дом тоже может быть каторгой. У меня тут много работ. Трудоголик – да. Но я получаю удовольствие, решая задачи. Под каждую задачу ты ищешь инструмент, а под каждый инструмент – задачу. Так говорит Тайвин Ланнистер в «Игре престолов». Мне это интересно – решать задачи, которые никто до меня не решал. Такие радиостанции, как «Эхо», существуют в каждом крупном городе Западной Европы и Америки. Это радио общего формата – дискуссии, мнения и новости в разных пропорциях.

Но проблема в том, что во всех этих крупных центрах радиостанции всегда проигрывают музыкальным. Мы должны были войти в столичную пятерку – это была моя задача. В Москве 49 радиостанций – 12 разговорных и 37 музыкальных. Нужно было доказать, что радио общего формата может быть интересным. И это сделано. Да, когда взрывы, войны и потрясения – то все, конечно, слушают разговорное радио. Но задача в том, чтобы держаться в числе слушаемых радио, когда ничего не происходит, когда сытая и спокойная жизнь. Удержаться. И это было весело. Мы доказали миру, что это возможно.

– У «Эха», если провести аналогию с человеком, были этапы взросления?

– О, мы по-прежнему нахальные подростки. Не взрослеем. И это является причиной для упрека со стороны известных и знаменитых людей. Марк Захаров, театральный режиссер, классик советской эпохи, сказал мне как-то: «Вот тебе уже 60, а вы ведете себя как нахальные подростки». Я ответил: «Во-первых, мне 25. Во-вторых, мы и есть нахальные подростки». И это правильно. У нашей радиостанции немедленная реакция на то, что происходит. Причем такие упреки к нам и у лидеров оппозиции, и у лидеров государства. Может, мне это не нравится – но концепция сохраняется, и когда приходят новые молодые сотрудники и ведут себя как нахальные подростки, они отлично вписываются в систему.

– Возвращаясь к вызовам: как удалось выстоять в конкуренции 90-х, когда радиостанции открывались одна за другой?

– В период революций – мы это видим и сейчас в Украине – можно заметить, как СМИ расходятся по партиям, поддерживают кандидатов, а журналисты идут в парламенты, становятся министрами и т.д. Наша задача с самого начала заключалась в том, чтобы быть профессиональными журналистами, а не политиками или лоббистами. Да, мы радио, обладающее влиянием, и мы оказываем его, но не участвуем в политических историях. Даже в нашем уставе есть абсолютно антиконституционное и противозаконное требование к журналистам, запрещающее быть членом любой партии.

Когда наш самый блистательный комментатор Андрей Черкизов при Ельцине вошел в правительство – он был вынужден уйти со станции. Когда пришла Ира Воробьева и захотела вести программы – она была членом молодежного «Яблока». Пришлось ей уйти из «Яблока». Это принципиальная позиция. Когда я говорю, что не хожу голосовать с 1998-го, когда стал главным редактором, – это демонстрация. Это позиция равноудаленности не от политики, а от партийных структур. Хождение на политические митинги – та же история. Я говорю ребятам: вы журналисты, идете рассказывать о событии, а не выступать. Хотите пойти как граждане? Спросите для начала меня – и я решу, можно или нет. Да, ограничиваю.

«Эхо Москвы» может участвовать только в одном митинге – в защиту свободы слова. Думаю, что именно эта позиция позволила нам быть свободными. Нас не воспринимают как прокремлевское, газпромовское или госдеповское радио. Все-таки основная масса наших слушателей, в том числе в Кремле или среди лидеров оппозиции, воспринимает нас как профессиональное радио. Это мы пытаемся сохранить. Это наш гандикап.

– Или идеология?

– Нет, это циничная позиция: нельзя – потому что нельзя. Когда на выборах мэра Москвы я увидел, что мои некоторые утренние ведущие праймовских программ не очень явно, но начинают поддерживать Алексея Навального, я пригласил Сергея Доренко на этот период, который поддерживал Сергея Собянина. Создал противовес.

– А как быть с давлением? Наверняка ведь осуществляется – и снизу, и сверху…

– Отовсюду и всеми. И слушателями, и лидерами оппозиции, и Кремлем, и моими собственными журналистами, и коллегами по цеху. Это – нормально. Мое дело – хранить принципы. И я – такой друид с посохом, хранитель принципов. Если что – посохом по башке.

– Или ключник.

– Абсолютно точно. Двери можно открывать, а можно закрывать.

– То есть «Эхо» подстраивается технологически под время, но не под персоналии?

– Мы подстраиваемся, но – да, не под персоналии. Скажем, самое классическое изменение XXI века. В начале нулевых радио было информационным – новости каждые 15 минут. Но по мере развития Интернета стало понятно, что слушатели набирают новости уже оттуда, а мы становимся вторичными. Поэтому я принял решение изменить формат и вывести на более значимые позиции мнения, сделав ставку на них. И теперь самые рейтинговые передачи «Эха» – это не новостные программы, а именно так называемые мнения. «Особое мнение» или «Утренний разворот». Это было не так просто – найти людей с мнением.

К примеру, когда мы развивали питерское «Эхо», то искали там спикеров. Деятелей культуры – полно. Скажем, Михаил Пиотровский. Но если искать в политической плоскости – мама родная… Александр Невзоров и Дмитрий Губин. Все. Я ходил и встречался с людьми, спрашивал их – и все называли эти фамилии. Все остальные – люди культуры. Все ждут мнения начальника, а свое высказывать не хочется. Что делать дальше – не знаю.

– Так что все-таки будете делать?

– Нет, я действительно не знаю. Искать. Есть люди, которые слушают «Эхо» и болеют за него как за продукт. Им интересно, хотя они нас не любят. И вот они говорят: «А почему у вас везде оппозиционеры – Альбац, Шендерович, Сванидзе, Ремчуков?». То есть они всех записали в оппозицию. Я говорю: «Во-первых, включите мозги. Во-вторых, а кто у вас яркие спикеры, выражающие мнение?» Вот Максим Шевченко, вот Сергей Шаргунов. Дайте людей, я готов! Аудитории «Эха Москвы» нужна не только риторика, как на федеральных каналах, – нужны смыслы, нужны люди, берущие тренд и осмысляющие его. Болтунов много, а спикеров нет.

– Это диагноз обществу?

– Конечно. Выжженная земля.

– Вы считаете, интеллектуальный ресурс исчерпан?

– Люди, может, и есть. Но не хотят проблем. Я вижу: есть блистательные личности, парадоксально и интересно формулирующие мысль. Я говорю – давай! Они – нет.

– Боятся?

– Опасаются. Это вызов сегодняшнего дня. Я был в Штатах, изучал их СМИ – люди излагают мнение, аудитория слушает, никто не боится.

– А какие еще вызовы стоят перед «Эхом»?

– Очень много сложностей с пониманием, какой продукт нужен. Потакать аудитории – или стоять на базовых принципах, что все значащие точки зрения должны быть представлены? Давление большое – самое большое – от слушателей. Ядро аудитории хочет слушать то, что совпадает с его взглядами.

– Отвлекусь: у вас на стене висит герб дома Ланнистеров… Принципы применяете в редакции?

– Конечно. Семья прежде всего – раз. Семья всегда платит долги – два. Инструменты и задачи – три. Все Ланнистеры разные – Тайвин, Джейми, Тирион, Серсея. А вот Старки все одинаковы. Ценность дома Ланнистеров в том, что, хоть они и разные, но их объединяет то, что я сказал.

– Смены поколений и того, что принципы будут забыты, не боитесь?

– Нет, я не боюсь смены поколений. Я ее стимулирую. Мы, люди с прежними подходами, должны подкрепляться сейчас, а потом передавать все новым поколениям, которые владеют новыми технологиями и не боятся авторитетов XX века. Чтобы двигать миссию – это должны быть люди, которым сейчас 25–30 лет. Я всем говорю, что следующий главный редактор будет из этой поросли – это должна быть не просто смена поколений. Нужны люди в два раза младше нас. Они, те, кто умеет слышать новые звуки, поведут этот пиратский корабль. Мои помощники и часть заместителей – молодые, вроде Тани Фельгенгауэр и Леси Рябцевой. Средний возраст корреспондента «Эха» – 28 лет. Это правильно. Я их не понимаю, мне это не нравится, и это не мое, но такое ведение фирмы – мое.

– Иначе не выживешь?

– Дело не в этом. Можно бороться и не замечать новых вызовов, а можно применять их и вмонтировать в нашу систему. Они нормальны и естественны, а потому нормально – применять их. Хотя они обижаются, когда я их называю инструментами. Но это действительно так.

– Вы сказали, что пришлось адаптироваться к эпохе Twitter. А куда дальше?

– Сейчас моя главная задача – понять, каким образом через 10 лет, когда я уже точно не буду главным редактором, социальные сети интегрировать в радио. Я слежу за этим – езжу по миру, встречаюсь с руководителями СМИ и проектов, в том числе с Павлом Дуровым. Он мне рассказал, кстати, что название VK произошло от «отбивки» «Эха»: «В полном контакте с информацией». Я ему – не может быть. Он: «Клянусь!» Так что у нас теперь обязательство перед ним и новым поколением – двигаться в этом направлении.

Хотя оно непонятно. Нужно понять, какое будет потребление, насколько оно индивидуализируется? Как дать человеку возможность самому собрать свое «Эхо Москвы». Да, люди подписываются на разные передачи – но это уже вчера. Мне вчера не интересно.

– Это все напоминает не столько технологический, сколько архитектурный процесс.

– Да, а еще смысловой. Как говорил мне Михаил Лесин, «Интернет – это почта». Это правда, но не вся. Другая сторона в том, что соцсеть – это еще и вызов, превращающий отправителя письма в почтальона. Все почтальоны, и среди них много дезинформаторов. Вопрос отбора куда важнее вопроса нахождения. А нам нужна платформа – чудовище, монстр, осьминог – «Эха Москвы», заходя на который, люди бы находили то, что им нужно.

– Один режиссер сказал, что если бы знал, какая у него получится сцена, то наверняка бы завалил ее. У вас представление о будущем «Эха» есть?

– Очень сумеречное. Все большее будет влияние Интернета и соцсетей. Хотя нет, не так. Я близоруко вглядываюсь в будущее. Мне и представлять скучно.

– А если оглянуться на пройденный путь? Вы подводите итоги – что удалось, что нет?

– Ничего нам не удалось. И ничего не закончилось. Когда меня просят как историка оценить личность Путина или Обамы, я говорю: постойте, они еще такого наворотят... Мы тут смотрим на мир как в песне Высоцкого «Канатоходец» – прошли четверть пути, осталось три четверти. Никаких итогов. Ничто не фотография, все – кино, меняется и движется.