Имперский синдром России

Пространства у нас в избытке. Но почву, за вычетом черноземов, иначе как скудной не назовешь. Григорий Мясоедов. Дорога во ржи. 1881. ГТГ

В свое время Ключевский писал, что у нас в силу некоторых особенностей эволюции социума нормой является ситуация, при которой государство пухло, а народ хирел. Об особенностях этих стоит сказать, причем не вполне так, как то видел свыше века назад Василий Осипович. Откуда он, этот синдром?

Простор и воля

Все имеет свое начало. У нас это начиналось с сельской общины-мира. Разрозненные мелкие локальные миры активно расползались по гигантской лесистой территории Восточно-Европейской равнины примерно с VI–VIII веков без охоты, вынужденно. Скудная, без гумуса почва не создавала условий для хорошей пашни. Вырубленная и удобренная пеплом поляна давала скудный урожай не более нескольких немногих лет, после чего приходилось менять не поле, а все поселение с постройками и угодьями, так как сочетание всего необходимого (пашня, покосы, вода, лес, дичь, грибы-ягоды, мед-воск и т.п.) встречалось не на каждом шагу. В итоге скромное население мира (это в древности поселение-починок в 10–12 полуземлянок) или часть его покидали едва обустроенное место и перебирались на новое, часто совсем не близкое. Рвались родственные, семейные и соседские связи каждые шесть–восемь лет, так что через два-три переселения люди на новых починках забывали о старых местах и контактах, что их безмерно ослабляло и вынуждало накрепко изолироваться от внешнего мира, от всех других-чужих, появление которых ничего хорошего, как правило, не сулило.

Зато была воля, пусть не полная, сборщики дани-налога добирались до всех, но все-таки. Со временем свободных мест становилось меньше, кое-где появлялись хозяева, которые привлекали земледельцев к себе поближе, но право уйти на новые земли оставалось вплоть до времен Грозного и Годунова (XVI век), и это право ценилось, особенно после крушения Орды и взятия Казани, когда открылся путь в поволжские и южносибирские земли, много более плодородные. Теперь уловите главное: большинство наших привыкло к бескрайним никем не занятым просторам и логично считало, что все земли вокруг потенциально наши, ищи и найдешь то, что тебе милее. И оседание в деревнях с крепостной зависимостью от владельца земли тоже особо никому не мешало. Находились те, кто уходил, а то и бежал подальше. Беглых то ловили, то не выдавали, а в конечном счете они дошли до Хабаровска, а затем и до Аляски.

Советский читатель со школьной скамьи знал, как плохо приходилось крестьянину, помнил и про Юрьев день, но не всегда мог понять, почему не уходил мужик от кровопийцы-барина, если ему было так плохо. А ведь на самом деле, хоть и не всегда ему было плохо, он часто уходил, да как! Почитайте тексты, убедитесь в том, сколько было беглых и как трудно было их вернуть. Наши любили и ценили простор, их сознание всегда исходило из того, что все вокруг, как поется в песне, мое. Это было началом реализации синдрома имперского простора. Почему имперского? Да потому, что вообще ничейные земли бывают редко. Их нужно было захватить. Местных, если они есть, потеснить, а то и уничтожить и занять их территорию. В нашем случае их сначала почти не было, да и потом было не слишком много, и они были слабее наших. А наши, освоив лесистую равнину, объединялись в боевые отряды казаков и, часто получая поддержку от государства, шли вперед, как говорится, куда глаза глядят. И чаще всего даже не вступали в сражения вроде того, что погубило отряд Ермака.

Прибавьте к перемещениям по лесам выход из них в благодатные земли Поволжья, затем движение на Урал и за Урал и еще далее, и вы увидите, как могли действовать эти просторы и возможности на синдром, о котором речь. Чужие земли притягивали и вовсе не считались чужими. Наши, привыкшие скитаться с места на место, именно так это и воспринимали. Да и кто мог им воспрепятствовать? Учтите недостаточность законов, а их у нас, как и антично-буржуазное право собственности, особо уважать не привыкли. Примите во внимание энергию, рожденную привычными перемещениями, не забудьте о страсти к зелью, которое подогревает замерзших и усталых, но и вселяет храбрость в бесшабашных. Взгляните в итоге на современную и тем более недавнюю территорию Руси-России, и вы укрепитесь в уверенности в том, что наши шли и шли, вперед и дальше. Им было, что называется, по колено море. Это и есть имперский синдром. И мы обычно этим гордимся. Наша взяла! И все это почти без серьезных военных столкновений.

Войны и европеизация

Вообще-то воевали наши много, но как-то странно, выборочно и, если разобраться, отнюдь не всегда удачно. Сначала междоусобные войны вели князья Рюриковичи, которые изредка отвлекались на сражения с половцами или еще с кем из кочевников, других противников не было. Потом появились татары, и после страшных от них, конников, поражений наша Русь стала улусом Орды. Войн почти не вели, разве снова случались междоусобицы, но сил для серьезной войны не осталось, не до того было. Заново начались они с крушением Орды, а пик могущества первых русских самодержцев пришелся на захват Казани Грозным (1552), что тогда открыло путь на восток. Однако присоединение поволжских, приуральских, сибирских и еще более дальних земель шло без войн, хватало местных стычек казаков со слабыми соседями. А падение Византии (1453) и угрозы со стороны Турции заставили обратить внимание на Запад, откуда на Русь по призыву первых наших самодержцев ехали профессионалы-воины с огнестрельным оружием, становившиеся дворянами царя. Шел процесс ускоренной эволюции, особенно в городах с уже хорошо налаженным производством многих разнообразных товаров.

Однако отсталая Русь оставалась слабой. Армии и флот западных стран вызывали зависть наших самодержцев. С Ивана III (годы правления 1462–1505) налаживали они связи с Западом, брали оттуда жен и стремились, утратив контакт с павшей Византией, возместить утрату. Нужна была своя армия, которая создавалась медленно. Дворяне и казаки как основа ее пригодились при взятии Казани, но в столкновениях с Западом, в Ливонии, вплоть до Петра I, они себя не оправдывали. Дополнявшиеся общинниками-даточными, кто воевать не умел, наши в войнах выживали, как в годы Смуты (начало XVII века), лишь за счет энергии городских ополчений. Этого было недостаточно, и поражения больно давали о себе знать. Петр I в процессе его преобразований, поставивших целью в Европу прорубить окно, создал и новую армию, и великий флот, что позволило России одолеть шведов, выйти к берегам незамерзающих морей и превратить нашу страну в империю.

И хотя главным итогом великих реформ была европеизация Азиатской России в лице ее дворянско-городского меньшинства, которое и вело после Петра страну к Европейскому Западу (начиная с просвещения, образования и кончая высокой русской культурой XIX века), не стоит забывать, что основой этих достижений была наша имперская мощь. Она наращивалась усилиями всех после Петра правителей и стараниями отечественных полководцев и флотоводцев. Великая Екатерина II заложила основы мощного взрыва в сфере отечественной культуры, который был продемонстрирован в блистательном XIX веке, и этот взрыв был результатом европеизации России и имперской ее мощи, заложенной Петром I. А что касается войн, то они после Петра практически не прекращались и преимущественно были для страны успешными, о чем свидетельствует расширение границ империи на западе за счет Финляндии, Прибалтики, Польши и Молдавии, а также на юге (Украина, Кавказ, Крым, Центральная Азия до Китая).

ХХ век и большевики

К ХХ веку империя подошла на пике военно-политического могущества, весомо подкрепленного реформами 1860-х, заложившими фундамент для ее буржуазной системы хозяйства по западному стандарту с правами-свободами и уважением к человеку. Рухнуло крепостное право. Но незатронутой и даже усилившейся (принявшей от помещика патерналистские функции) осталась община-мир, пережившая века и мало изменившаяся с ранней древности. Ее отсталость и невежество, боль для передовой отечественной интеллигенции, не уходили в прошлое. Интеллигентов – других-чужих – крестьянские миры в лице пореформенной общины не поняли и не приняли, а европейскую идею о частной собственности на землю тем более. Они требовали у царя-батюшки отдать им всю помещичью землю, что царь сделать не мог, ибо дворянство, опора трона, жило за счет дохода от той земли, хотя управлять ею в то пореформенное время без крепостных так и не научилось. Зато община с помощью системы рекрутов, введенной Петром, воевать научилась. И это сказалось в 1917-м.

Первая мировая война стала началом катастрофы. Хотя в ней Россия не потерпела поражения, неудачи в войне создали неустойчивое состояние, а слабость отмиравшего самодержавия с недостаточными политическими условиями для роста многопартийно-парламентской системы управления страной (Дума существовала с 1906 года) привела империю к вакууму власти, к новой Смуте. Смута 1917-го сыграла на руку организованным большевикам. Тем, кто сделал ставку на неграмотных общинников (человек с ружьем), легко их приманив ослаблявшими социум обманными лозунгами (землю крестьянам, отнять и поделить, грабь награбленное). Результат известен. Страна без пролетариев, так важных для их доктрины, попала в руки большевиков, и они этим умело воспользовались. Мощный имперский синдром, взращенный общинно-крестьянской тягой к простору и чужой земле, которую русский мужик искони считал ничьей и божьей, то есть своей, но также и самодержавно-воинственной политикой императорской России, стал проявляться теперь в лозунгах мировой революции.

Мировая революция, несмотря на усилия Коминтерна и неисчислимые деньги, на нее истраченные (за счет России, которую большевики считали чем-то вроде спички для той революции), не получилась. Ее заместила война с народом, с деревенской общиной, не желавшей отдавать отрядам во главе с комиссарами с наганом свой урожай задаром. Миллионы были уничтожены или умерли от голода в начале 

20-х. Нэп дал возможность деревне выжить и воспрянуть духом. Идея революции угасла, ее сменили коллективизация с голодомором – еще около 7 млн умерших – и индустриализация. А за этим снова маячила большая война, очень нужная вождю, который не только сам жил, но и всю страну методами насилия, репрессий и террора вынуждал жить во имя имперского величия советско-коммунистической, не забудьте, России, СССР – КПСС.

Советская пропаганда с ее колоссальной индоктринирующей мощью делала ставку на новую великую мировую войну, в огне которой должен был погибнуть некоммунистический мир. При этом победа должна была стать великим отечественным триумфом, который мог бы обеспечить достижение уровня утопического коммунизма во главе с вполне реальным и жаждавшим безмерной власти вождем. Разумеется, для нашего социума все делалось так, будто именно враги коммунизма – классовые враги – хотят напасть на СССР, для чего и следует усилить его военную мощь. И пропаганде верили. Почему? А отчего бы и не верить. 1917-й и последующие годы привели к уничтожению и изгнанию многих социальных слоев буржуазного либерально-демократического города, а в годы голодомора и уничтожения общинной деревни бежавшие от голода и из колхозов крестьяне, в чьих рабочих руках остро нуждалась индустриализация, быстро и легко заполонили пустующие места в старых городах и все новые города. Демографический сдвиг оказался одним из важных результатов этой урбанизации.

Отечественная дворянско-интеллигентская культура высочайшего класса потеснилась, открыв дорогу массовой и вначале очень невнятной культуре тех, кто пришел из деревни. Андрей Платонов описал ее в «Котловане», «Чевенгуре» и других произведениях. Уровень ее оставлял желать лучшего. Но какова тональность! Мировая революция, новая жизнь, а с ней тот самый котлован для коммунизма, да еще и долой буржуев чуть не в мировом масштабе! Да это тот самый, разве сильно покрасневший от крови многих миллионов имперский синдром! И он вел новое население наших индустриализировавшихся городов вперед к уничтожению классовых врагов в мировом масштабе.

И вот как все сложилось. Общинная матрица с традицией ненависти к другим-чужим, привычка к легкой смене мест и освоению ничьих-божьих земель рядом с теми, где находишься. Борьба за захват помещичьей земли при презрении к частной собственности, что так помогло большевикам захватить власть. Мировая революция с разными там котлованами для новой жизни на земном шаре. Перемещение деревенских в города и пропаганда с борьбой против классового врага в мировом масштабе. Победоносное движение русских то на восток до Аляски, то на запад почти что до Берлина. Успешные войны наших, одна за другой, – самого Наполеона одолели! Теперь и великая индустриализация с созданием основы для массового производства военной техники. Думаете, что просто так? Вы не слыхали про классового врага в мировом масштабе?

Вождь как символ

И не следует думать, что перед нами лишь некая потенция, запрятанная глубоко внутри социопсихологической традиции. Если бы! В том-то и дело, что описываемый синдром, помимо воли если не каждого, то многих, но в соответствии со все той же традицией общинной матрицы, никогда не был запрятанной ценностью, изредка в случае крайней нужды использовавшейся по назначению. Все было иначе. Социум в лице его сельского большинства, не привыкшего опираться на семейно-родственную и соседскую близость и не отличавшегося заботой о ближнем, воспитан был так, что внутренние связи людей в замкнутых изолированных общинных мирах, не избалованных контактами, легко поддавались взрывам агрессивной экспрессии.

Вдумайтесь, читатель! Чужих в общинном миру многими неделями, если не месяцами, не бывало, а вот натура коренного русского требовала выхода чувствам. И это легко понять, если задуматься. Ведь космонавтов на совместимость проверяют, и не зря. А теперь прикиньте средний починок в несколько полуземлянок или бродячий общинный мир из одного починка в другой, даже среднюю оседлую деревню в полсотни-сотню душ. И это все, да еще и к чужим настороженное чувство опаски. Учтите замкнутость, тягу к инерционной стабильности, отсутствие крепких родовых и семейно-клановых связей, немалое свободное время в долгие из-за нашего климата несельскохозяйственные сезоны и вполне обычные ссоры между давно уже поднадоевшими друг другу своими, когда замкнутая в семье-миру натура требует выхода, а его вокруг нет.

Оказывало свое действие и зелье, ослаблявшее контроль над чувствами, а вот чувства почему-то чаще всего и независимо от зелья принимали характер ссоры, порой страшной и дикой, или издевательства над слабыми и беззащитными, начиная с семьи. Били и убивали, причем своих – не кажется ли это странным на фоне ненависти к другим-чужим, которая по логике всегда должна была бы вести к сплочению своих? Но нет. Прошу прощения, здесь речь идет все же не о норме, а об исключении из нее, инверсии, по терминологии Александра Ахиезера. Но коль скоро именно инверсия как социокультурный феномен свойственна отставшим социумам, а нашему едва ли не более всех, то принять ее во внимание приходится. Приходится, даже если инверсия обычно у нас, на свой взгляд, быстро и легко гасится реверсией. Да, легко, но не обязательно надолго. Все выглядит неприглядно, но таковы факты. Сколько у нас сирот и беглых детей? Прибитых, а то и убитых в семье женщин? И не связано ли это с тем же синдромом?

Вождь как самодержец нового типа гармонично вписался в измененный большевиками и СССР – КПСС наш социум, составленный из горожан, но не граждан. Освободившийся в большинстве своем от земледельческих забот и наскоро приспособившийся к промышленным, социум во многом остался прежним, а агрессивно-имперский синдром у многих из них никуда не делся и легко выплывает наружу, что давно улавливает и использует отечественная индоктринирующая пропаганда. И это то самое, что помогло большевикам в 1917-м захватить власть, а при вожде сделать социум верным его союзником в его борьбе с классовым врагом или за мировое господство. Вторая мировая война сильно ему в этом подфартила, и похоже, что и в наши дни ситуация довольно сходна с событиями того времени.

Сходство нынешних дней с недавними не абсолютно, абсолютного в таких случаях не бывает и быть не может, но в чем-то важном оно есть и хорошо просматривается. Оно не столько в том, что патерналистская опека свойственна нашим и активно ими приветствуется, хотя это существенно. И не в том, что ставка на одолевающих Россию врагов близка и понятна, стопроцентно соответствует социопсихологическому стереотипу общинной матрицы, ориентирующей наш социум на активное противостояние другим-чужим, что немаловажно, даже и более того. Главное же, пожалуй, в том, что социум мало изменился, да и не с чего ему было особо меняться. Ситуация развивается таким образом, что в натуре наших (во всяком случае, многих из них) искусственно будятся укреплявшиеся от многовековой невыносимой жизни инстинкты, причем не первобытного каннибализма, а стремления к тому, о чем только что шла речь в связи с проблемой натуры.

Натура большинства настоятельно требует воли, права и возможности делать то, чего ей, с ее тягой к агрессивной экспрессии хочется в данный момент. А именно это требование, когда оно сопровождается вакуумом власти, не раз приводило Русь-Россию к Смуте (та самая инверсия, но в масштабе страны). Хорошо, если произойдет скорая реверсия, а если будет не так? Разумеется, в любом случае дело приведет к каким-то сущностным переменам. Но они могут быть очень разными. Это может завершиться каким-то перерождением социума, хотя надежды на это немного, отчего такой вариант наименее вероятен. Более реальным выглядит сильное ослабление России с переходом власти к кому-то из тех, кто независимо от состояния социума прибегнет к реформам типа тех, что обессмертили великого Петра I. Речь о реформаторе, кто силовым образом заставит если не всю страну сразу, то продвинутое ее меньшинство, как действовал некогда Петр, европеизироваться и вынудить всех остальных со временем стать почти Европой. И последний вариант, далеко не самый невероятный, это вообще уход России из числа тех стран, что сумели выжить в социополитическом соревновании с другими.

Так видится конечный результат эволюции имперского синдрома России, если не принять вовремя серьезные меры по его обузданию. Шутить с ним – все равно что позволять не вполне взрослым играть со спичками. Думаю, что это должно быть понятно каждому.