"Старуху Нежданову он эксплуатирует, всячески зашибая деньгу..."

Семена Самосуда окружали музыка и страсти. Фото с официальной страницы ГАБТа в социальной сети Facebook

№ 117 П.М. КЕРЖЕНЦЕВ – И.В. СТАЛИНУ И В.М. МОЛОТОВУ «О МЕРОПРИЯТИЯХ ПО БОЛЬШОМУ ТЕАТРУ»

3 апреля 1936 г.

Секретно № КИ-118/с

тов. СТАЛИНУ И.В., тов. МОЛОТОВУ В.М.

О мероприятиях по Большому театру

Несмотря на исключительно благоприятные условия (в том числе и материальные), созданные для развития Большого театра, последний не завоевал положение ведущего оперного театра в стране. Такие театры, как Ленинградский Малый Оперный и Киевский Академический, продемонстрировали более положительные результаты. Крупнейшей причиной отставания Большого театра необходимо считать отсутствие художественного руководства театром.

О художественном руководстве театром

За годы революции дело сложилось таким образом, что за каждую постановку отвечал постановщик или дирижер данной постановки. Среди руководящих художественных работников Большого театра ведущее положение занял Н.С. Голованов, который завоевал свое положение не столько своими художественными достоинствами, сколько волевым характером и напористостью. Руководящее положение Голованова привело к целому ряду отрицательных результатов. В художественной работе театра восторжествовал курс на «помпезную» оперу, обставляемую с максимальной пышностью и громкостью. В репертуаре преобладала русская классика при явном пренебрежении к мировой классике (в частности, Моцарту, Россини и т.д.). Работа над созданием советской оперы не только не поощрялась, но отвергалась как заранее обреченная на неудачу.

Внутренняя жизнь театра была чрезвычайно осложнена атмосферой подхалимства, кумовства и равнения на «сильных». Тот факт, что большинством опер в Большом театре дирижировал Голованов, привел к большой зависимости от него всех артистов-исполнителей.

Для того чтобы Большой театр занял место ведущего музыкального театра в стране, необходима внутри театра решительная перемена. В первую очередь нужно освободить Н.С. Голованова от работы в театре. Это сразу разрядит атмосферу. Директор театра т. Мутных как в устном заявлении, так и в записке на мое имя от 1 апреля категорически настаивает на освобождении Голованова.

Необходимо установить должность художественного руководителя театра, являющегося одновременно первым заместителем директора. Все вопросы художественного порядка (репертуар, назначение исполнителей, работа с композиторами и проч.) должны быть сосредоточены в руках этого руководителя. Из имеющихся у нас сил можно говорить о двух кандидатурах: Самосуда С.А. и Пазовского А.М. Оба они – великолепные дирижеры и большие знатоки нашей оперной культуры. Но С.А. Самосуд имеет то преимущество, что он является энтузиастом в деле создания советской оперы, обладает организаторскими способностями, очень авторитетен в музыкальном мире и великолепно работает с композиторами. Пазовский А.М. ниже Самосуда по уровню музыкальной культуры и, не обладая достаточными организаторскими способностями, менее пригоден к осуществлению тех трудных задач, которые стоят перед Большим театром. Кроме того, я считал бы нецелесообразным освобождать его из Киевского оперного театра.

Использование Голованова в дальнейшем возможно либо в качестве дирижера симфонических концертов или педагога в Консерватории, либо в качестве художественного руководителя оперного театра им. Станиславского или другого оперного театра вне Москвы.

О репертуаре театра

В отношении репертуара Большого театра на предстоящий сезон Комитет намечает следующие постановки: «Борис Годунов» (как Пушкинский спектакль), «Декабристы» Шапорина, «Руслан и Людмила» и «Дон-Жуан» Моцарта. В филиале театра: «Золотой петушок», «Тарас Бульба» Лысенко, «Свадьба Фигаро» Моцарта или «Фальстаф» Верди. Из балетов намечается: «Кавказский пленник» (либретто Волкова, музыка Асафьева), «Щелкунчик» и «Ромео и Джульетта» (музыка Прокофьева).

Окончательный репертуарный план будет представлен после обсуждения с новым художественным руководителем театра.

В этом году в репертуар театра включается одна украинская опера. Будет вестись подготовка к включению в репертуар одной грузинской оперы (вероятнее всего «Абесалом и Этери»). Кроме того, намечается частичное обновление отдельных постановок текущего репертуара («Снегурочка», «Садко», «Аида», «Фауст»). Некоторые оперы предполагается изъять из репертуара («Сказание о граде Китеже», «Лоэнгрин», «Демон», «Четыре деспота»).

О новых дирижерах, режиссерах и художниках

До сих пор всю основную работу выполняли постановщики Смолич и Баратов и художники Федоровский и Дмитриев (иногда И. Рабинович). Мы думаем привлечь для постановок ряд новых режиссеров (Радлова, Таирова, Лапицкого) и новых художников (Вильямса, Ходасевич, Акимова, Петрицкого (Украина) и Гамрекели (Грузия).

Намечено также привлечение крупных иностранных дирижеров для отдельных постановок. Имеются в виду знаменитый берлинский дирижер Клейбер (изгнанный из фашистской Германии) и Себастьян, успешно показавший в Москве ряд Моцартовских опер в концертном исполнении.

О Филиале Большого театра

До сих пор дело складывалось так, что в Большом театре ставились пышные и помпезные оперы, а в Филиале ставились наиболее «певческие» оперы. Это привело к тому, что лучшие вокальные силы театра были преимущественно заняты в Филиале.

Необходимо уточнить назначение Филиала. Я считаю, что Филиал должен быть использован для максимального продвижения молодых исполнительских сил, а также молодых постановщиков и дирижеров. Эта постановка сыграет большую роль в деле продвижения молодых кадров в театре.

О составе исполнителей

При распределении ролей интересы художественного порядка зачастую уступают в Большом театре различного рода личным мотивам.

Для общего повышения художественного качества спектаклей Комитет производит сейчас уточнение списка исполнителей для каждой оперы. Одновременно с этим необходимо к концу сезона освободить театр от артистов, не отвечающих по своим современным художественным данным задачам театра. Для этого придется ряд лиц просто освободить, а группу наиболее заслуженных и много поработавших в театре перевести на персональные пенсии. Об этом я в ближайшее время войду с особым ходатайством. Вместе с этим необходимо принять целый ряд мер к привлечению в театр молодых вокальных сил.

В целях оздоровления театра прошу:

Назначить художественным руководителем театра С.А. Самосуда.

Санкционировать освобождение Н.С. Голованова от работы в Большом театре.

Разрешить организовать в мае всесоюзный конкурс молодых вокалистов-солистов для приема в Большой театр.

(подпись) (КЕРЖЕНЦЕВ) 3.4. 36

Отметки о голосовании: Сталин, Ворошилов, Молотов и Каганович – подлинники. Калинин, Микоян, Чубарь, Андреев – протокольная запись.

Выписки: Керженцеву и Мирошникову. Резолюции Сталина: «Лоэнгрина и Демона не снимать» и напротив констатирующей части: «Не возражаю И. Ст.».

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 163. Д. 1103. Л. 144–146. Машинописный подлинник. Подпись – автограф.

Оформлено в протоколе Политбюро П38/243 от 7 апреля 1936 г. Название: «О Большом театре. 1. Принять предложение Комитета по делам искусств при СНК СССР о репертуаре Большого театра с поправкой: оперы «Лоэнгрин» и «Демон» не снимать с репертуара» (Там же. Л. 143).

№ 118 БЕСЕДА ТОВ. МЕХЛИСА С ХУДОЖЕСТВЕННЫМ РУКОВОДИТЕЛЕМ БОЛЬШОГО ТЕАТРА ТОВ. САМОСУДОМ. ЗАПИСЬ РЕЧИ Т. САМОСУДА

Не ранее 7 апреля 1936 г. 

Из кого состоит Большой театр? Если начать с его труппы, она состоит из кучки актеров, вернее, бывших актеров, как Обухова, Держинская, Петров, Савранский и ряд примыкающей молодежи – Микенский, Козловский. Часть из них потеряла и обаяние, и силу, и голос и сейчас уже не влияет. Молодежи там нет. Они ее просто не пускали. Есть полуфабрикат, который может через год-полтора, а некоторые и сейчас, кое-что дать. Из них состоит труппа.

Очень недурной кордебалет и очень слабые солисты. Дух в балете необычайно демократический, уж зло демократический. Там все вопросы решаются скопом. Соберутся после звонка и обсуждают, что делать, что ставить и т.д. Выдвигается не тот, кто талантливее, а тот, кто наглее, кто лучше умеет сказать.

Оркестр очень хороший, персонально, мастера отличные, но его исполнение грубое. Трескотня, шум.

В смысле общеполитических качеств Большой театр – это черносотенный остров. Если бы это было в Ленинграде, то такому театру не разрешили бы существовать.

Оркестр по составу очень хороший. Хор недурен, может быть, даже лучший в стране. Но он поет по-церковному, и вся его художественная линия построена на этом. Политическая и общественная стороны его очень низки. <...> Объясняется это тем, что фактический руководитель этой кучки Голованов – это глубочайший черносотенец, необычайный антисемит, который преследовал воздух, не только людей, и старался в театр не подпускать никакой общественности. Факт, что советская опера возникла не в Большом театре, а в Ленинграде. Голованов и вся компания, его окружающая, это необычайные стяжатели. Нет ни одного клуба и учреждения, положительного и отрицательного, где бы они не халтурили и не получали денег. Старуху Нежданову он эксплуатирует, всячески зашибая деньгу, заставляя ее петь.

Общественно-политическое лицо всего состава – черносотенное во всех смыслах. Актеры Норцов и Пирогов, которым предлагали участвовать в советской опере «Тихий Дон», отказались. Они считали, что это недостаточно высокое качество, что роль не подходящая. Так или иначе, они не участвуют. В то же время в Ленинграде в Михайловском театре все солисты в «Тихом Доне» участвуют и считают за большую честь участвовать в советской опере. У нас поет в «Тихом Доне» второй состав. Я об этом вслух уже говорил в театре, что это – безобразие. Все повторяют слова Сталина о том, что надо создать советскую классическую оперу, но палец о палец не ударят для этого, за исключением молодежи. Вообще  театр черносотенный. Черносотенность заключается даже в художественном смысле.

В театре не знают, какой я пользуюсь властью, какие я получил указания. Ко мне в первые месяцы все присматривались, что я делаю. Я выдвигаю молодежь – жалуются. Теперь постепенно в связи с тем, что театр начинает делать большие успехи в смысле роста молодежи (у нас очень мало занято молодежи теперь), начинается сопротивление.

Я не понимаю политики комитета (по делам искусств при СНК СССР. – «НГ»). С одной стороны, Голованова из театра убрали, а с другой стороны – Голованов возглавляет музыкальную самодеятельность. Это в известной степени наших стариков стимулирует. Значит, не все пропало.

В театре много евреев, но все – трусливы. Боятся Голованова такой боязнью, которую трудно себе представить. Верят, а эти слухи все повторяются,  в его возвращение в театр. Это страшно перепугало. Вдруг Голованов вернется. На все мои уверения, что, может быть, мое руководство не нравится, дадут другого, но Голованов вернуться не может,  заявляют:

– Что вы говорите, был случай, когда вся страна говорила, а потом его все-таки вернули.

Он был снят как антисемит и потом был привлечен в театр за отсутствием специалистов. А теперь он был снят именно как плохой специалист. Но все эти слухи мешают в том смысле, что верят, что он вернется. В Большом театре верят решительно всему, чтобы бы ни сказали. Людей порядочных в советском смысле слова здесь процентов 15 максимум. Даже есть такие, которых Наркомвнудел снимает. 3–4 человека собираются снять – явные контрреволюционеры.

Что мною сделано в этом смысле? Я в театре один. Привез с собой заместителя директора Лисина. Директор Мутных очень славный парень, очень настроен на перестройку, но сил не имеет в этом смысле. Силу мог бы иметь Комитет. Дирекция подчинена Комитету. В Большом театре испокон веков завелась такая вещь, что через голову дирекции разговаривают со всеми. Когда был Енукидзе, то, когда Маня или Таня были недовольны,  обращались к Енукидзе. Не знаю, живут ли эти традиции или нет,  мне очень трудно сказать. Но знаю, что наши все артисты встречаются с высокими товарищами. Банкеты бывают у того или другого наркома. Там встречаются люди. Меня никто не спрашивает, никаких указаний не делают, никаких пожеланий по поводу театра не говорят. С Керженцевым я говорю каждый день.

У меня такой случай. Есть тенор Козловский – необычайный любимец всех женщин, пользуется большим успехом. Он ухитрился в начале сезона в первом спектакле, в котором он участвовал, в опере «Риголетто», задержать спектакль на 45 минут, потому что была статья о фестивале «Заносчивый тенор». Заметку ему вечером дали, он сказался расстроенным и не мог петь. Вызвали другого тенора, который не захотел его заменить из чувства солидарности. Я в этот день дирижировал «Тихим Доном», меня не хотели волновать и не сказали. Я бы отменил спектакль. Это было месяца три назад. Назавтра меня спросили, что делать? Я говорю: чем он объясняет свой поступок? Он, говорят, не мог, он был в таком состоянии и т.д. А потом? А потом он пел. <...> Я думал, он придет извиниться перед товарищами, перед Комитетом. Ничего подобного. Он себя противопоставил коллективу. Прошел день-два. Я решил его уволить. Мне это нужно было, чтобы была дисциплинарная мера для всех актеров. Тогда Керженцев говорит:

– Уволить – много. Давайте дадим строгий выговор с предупреждением. 

Я говорю:

– Его надо уволить, другой вопрос, если будет коллектив хлопотать через ЦК Рабис, через союз. Во всяком случае, из этого надо создать дисциплину в театре.

– Нет, – говорят.

Он уехал. Но петь Козловскому не разрешили. Так он и не поет до сих пор. За этим напряженно следит вся черносотенная головка. <...> Мне Боярский и Керженцев говорят:

– Пусть разок попоет.

Я говорю:

– Или я, или Козловский.

Он не поет до сих пор. Во всяком случае, Козловский зарабатывает по 85–90 тысяч рублей в месяц. Он у нас числится, жалование получает, но не поет потому, что художественное руководство не пускает. Мы послали в ЦК, но ответа никакого нет. Я спросил Ангарова. Позвоните,  говорит,  Молотову. Ну что я буду по таким вопросам – поет или не поет Козловский – звонить Молотову. Ответа нет. И Керженцев – такое впечатление, что вопрос боится решить определенно.

Было ошибкой дирекции, которая спросила, можно ли было его уволить. Я сказал, что надо было его уволить, а потом нас поправили бы, если мы неверно сделали. На этот счет – все, что есть черносотенного, – рассуждают по-разному. Одним словом, в Большом театре такая обстановка.

Часть молодого народа, оркестр, хочет советской оперы, идет за эту перестройку. Но весь народ, который привык к этим креслам, к этим неудобствам, привык зарабатывать громадные деньги. Есть такие, которые зарабатывают в месяц по 40–50 тысяч. <...> В Большом театре есть такие, которые зарабатывают по 60–75 и 80 тысяч рублей, и в то же время есть балетные девушки, получающие 253–275 рублей в месяц. Им даже на чулки денег не хватает. Если она имеет мать или кого-либо и она получила 275–300 рублей... И есть кучка стяжателей. Одни недовольны потому, что получают очень мало, а те недовольны, что им не дают возможности быть Рокфеллерами. Многие имеют машины, дачи. Они льют слезы о старом, потому что они имели бы дома каменные. <...> Многие из них на пенсии. В императорских театрах были оклады по 50–60 тысяч золотом. Это считался придворный театр. Сейчас оклады небольшие – 12–16–18 тысяч. Тариф смешной: скажем, Рейзен поедет в Ленинград и получает 4.000 рублей за спектакль. А у нас он получает 1.200 рублей. Козловский получает 4.000 рублей за выход – где угодно ему девушки платят, а в театре он получает 1.300 рублей за 7 выступлений.1.300 рублей он платит своему шоферу.

Если вы спросите, какой репертуар они поют, – они ведь поют репертуар кабацкий, просто дрянь поют. А с другой стороны, есть такие вещи, что гроши получают актеры – в хоре, в балете, в оркестре.

Во всесоюзном оркестре повысили ставки, сделали ставки выше, чем в Большом театре. Большой театр был потолком в смысле ставок, а теперь это отвели в сторону. Уже наши оркестранты стремятся из Большого театра уходить, потому что там условия лучше и вообще квалифицируются лучше.

Что меня очень волнует в этом театре? Я лично своей карьерой не заинтересован. Все, что можно было получить, – я получил: и почет, и звание, и орден, и машину. <...> Все разговоры о том, что Большой театр мировой – это чепуха. Это один из самых средненьких театриков в смысле мирового масштаба. Если сравнить его с германским театром 7–8 лет назад, с итальянским театром по сие время, то это неважный театр по его работе. Возможности у него большие. В самые лучшие времена ни в Италии, ни в Германии театр не имел таких возможностей. Ни в одном театре в мире ни одному актеру не позволят так халтурить, как у нас, т.е. иметь отхожий промысел, а не работать в самом театре. Затем средства, которые тратит правительство на это. Внимание к театру и искусству. Уделяют колоссальное внимание. Сейчас есть такой момент, когда можно было бы двинуть театр на сто лет вперед, я не преувеличиваю. Или оставить его в том же купеческом состоянии, в каком он был до революции и в каком он находится сейчас. В нем ничего не изменилось. До революции были живые люди. Сейчас остались футляры. До революции – Собинов, Шаляпин, Обухова – это были живые люди, а сейчас это – футляры. Идеология их старая, совершенно чуждая нам. Искусство их чуждо. Нам нужно искусство волнующее. Они сидят в искусстве созерцательном. Отсюда любовь к фантастическому, эстетному. И на Западе уже относятся к созерцательному искусству, как к отжившему. Сейчас публика не та. Она не приехала на 15 минут послушать ариетку и уехать.

В этом смысле театр можно двинуть на сто лет вперед. Его можно сделать театром, ведущим в мире, потому что у нас есть композиторы, которых нет на Западе. На Западе не знают, что писать. Там ревю замечательные, но там акцентируют на сексы полураздетых женщин и т.д. Мы можем даже привлечь заграничных, близких по мышлению нам людей, молодых композиторов. Мы можем все сделать для того, чтобы этот театр сделать мировым центром, но поставить во главе эмоциональное искусство, то есть волнующее. Можно поставить его не так осторожно, чуть-чуть, а именно сразу.

<...> Мы одну-две постановки делали в год. В Художественном театре два-три месяца читают одну пьесу: сначала Качалов, потом Москвин, потом Станиславский, сперва в голубой гостиной, затем в другой. Затем начинают ее репетировать. Репетируют год-полтора, затем один из исполняющих роль в пьесе спрашивает, был ли военным предок того, которого он играет. Бросьте, разве это имеет какое-нибудь значение? <...> Можно и нужно ускорить темпы постановок. «Пиковая дама» написана в три недели и пять лет будут ее ставить? Это же дико.

<...> Мы заметили, что все, что у нас делается быстро, делается хорошо. Конечно, надо знать, что делать. Если обсуждать, был ли отец героя военным и была ли у него тетя – то нужно очень много времени. Нужно ли это герою, который не имеет никакого отношения ни к военным, ни к визитам? Не случайно, что опера советская родилась в Ленинграде, в Михайловском маленьком театре, потому что я около себя собирал молодых людей и говорил, что, если ваши произведения будут неудачны, все равно я их поставлю. Правительство тратит деньги. Вы не беспокойтесь. Мы их поставим. Была написана тысяча опер, пока были сочинены «Пиковая дама», «Евгений Онегин» и т.д. В этой гостиной не поместится вся литература, которая была написана. Я говорил, что какова бы ни была советская опера, но если тематика советская – я поставлю. Товарищ Киров говорил мне: ставьте, безразлично, пусть день или два идет – но ставьте. Пусть будет стимул. Мы были на отлете, за нами никто не следил, и все-таки вышло.

Это дало возможность создать советскую оперу. «Тихий Дон» шел в Михайловской театре и только в Михайловском. Стоило его поставить в Большом театре, как он пошел бы по всей стране. Если Большой театр будет стимулировать советских авторов, он может в непродолжительном времени стать замечательным театром и одним из больших очагов пропаганды большевистского искусства, который может влиять. Для этого нужны, конечно, люди. С тем составом людей, который мы имеем сейчас, сделать нельзя, потому что они стяжатели. Они думают о том, что им нужно приобрести лишние деньги. Они пренебрежительно и враждебно относятся к постановкам советских опер. Прямо это, конечно, не говорится в лоб. Иногда говорят: неужели вы серьезно считаете это качеством? Все-таки это не «Руслан и Людмила». Подождите, может быть через 5 лет у нас будут и Шекспиры...

Самое главное, в чем мне комитет мешает, это излишняя доброта и нерешительность. Вот случай с Козловским – случай неприятный. Здесь люди старые и администрация старая. У нас установились какие-то традиции, привычка, семейственность. Например, дирижер Большого театра не может сказать актеру Большого театра: не делай так. А если приедет новый человек, он может сказать. Все они меня боятся не как человека, а как Самосуда. Они согласны, что я не только дирижер, но что я поставлен в Большой театр художественным руководителем. Большой театр считается последним оплотом православия, старых монархических тенденций. Например, Голованов и Нежданова бравируют тем, что у них иконы в доме, что они не перекрашиваются, они не против советской власти, они аполитичны. Голованов в частной беседе говорил мне, что у нас в Большом театре трудно делать то, что вы делаете. <...> Он хотел сказать, что театр к искусству не имел отношения, потому что мешали наверху вкусы правительственные. Людовики были сумасбродные люди. А он это говорит о нашем правительстве. Это, конечно, страшная вещь, с таким отношением к делу нельзя поднять театр...

РГАСПИ. Ф. 82. Оп. 2. Л. 951. Л. 6–15. Машинописный текст.

Публикуется по кн.: Музыка вместо сумбура. Композиторы и музыканты в Стране Советов. 1917–1991. Сост. Л. Максименков. М., 2013.